…-ка, отправляйся работать.

И пошел я работать.

Тагил. 1933 г.

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЮНОШЕСТВО

В котле

Я проснулся от легкого прикосновения руки и тихо­го ласкового возгласа Павла:

-  Слесарь, вставай, батюшка, на  работу пора! Этот голос неожиданно напомнил  мне   отца.   Будто он снова возле меня, ласковый, добрый, будит меня. Но уже называет не Елыманом, как в детстве, а сле­сарем и зовет работать.

В окно робко заглянул предутренний свет. Во дво­ре пропел петух, ему отозвался где-то далеко другой, под окном проснулись воробушки.

Я оделся и вышел вместе с Павлом. Ласково смо­трело утреннее солнце через далекий шихан. На улице важно разгуливали петухи. В разных концах заводско­го селения играли рожки пастухов. На Лысой горе звонил колокол - «побудку».

Я шел на работу, как взрослый, и среди взрослых. Но ясно видел, что я еще малыш и рост мой много ниже плеча брата.

В проходной я деловито бросил свою железную бир­ку в кружку. Мне думалось, что сейчас я встану к вер­стаку, буду рубить, пилить железо, нарезывать винты. Но меня окрикнул мастер цеха Заякин:

-  Эй, мальчишка, поди-ка сюда!

Не глядя на меня, он направился по цеху, прогово­рив на ходу:

-  Иди за мной!

Он провел меня не к верстакам, где работали сле­саря, а пошел в машинное отделение, где огромная па­ровая машина крутила маховик с большим шкивом, по которому бегал широкий приводной ремень.

Я обрадовался: не хочет ли он меня поставить к машине смазывать, ходить за ней. Но мастер шагал дальше и ввел меня в кочегарку. Там он подозвал смуглого, как цыган, старшего кочегара Верескова и, показав на меня, сказал:

-  Вот возьми его.

И, не взглянув на меня, вышел. Вересков, внима­тельно рассматривая меня с ног до головы, сказал:

-  Посиди тут, я сейчас.

Я присел в угол на лавочку.

Тускло смотрели маленькие запыленные окна коче­гарки. От котлов шел запах испарины и торфа. Три батареи паровых котлов, заключенные в кирпичные пе­чи, смотрели тупыми выпуклыми дисками в кочегарку. В водомерных стеклах играла вода, неподвижно стоя­ли стрелки на манометрах. Пар в котлах глухо гудел. Иной раз он шипел протестующе где-то в сумраке, под сводчатым черным потолком здания, а когда шум за­молкал, слышен был неясный всплеск вскипающей воды.

Закопченные люди, обутые в конопляные лапти, бросали в топки торф, похожий на куски ржаного хле­ба. Раскрывались красные пасти топок, схватывали пищу, закрывались и, пережевав на раскаленных зу­бах, снова раскрывались, ненасытные, жадные.

Ко мне подошел Вересков.

-  Ну-ка, пойдем, - сказал он и направился в угол, где  стояла   батарея  недействующих  котлов.

Мы поднялись по скрипучей железной лестнице на­верх, под самый потолок. Наверху кочегарки воздух был сухой, жаркий. Все было покрыто толстым слоем бурой пыли. Один из котлов был открыт. Из его горла курился жидкий пар. Вересков подвел меня к отверстию.

-  Вот тебе свечка. Спички у тебя есть?

-  Нету.

-  Как   же  это   ты   без   спичек?   Табачишко-то,   по­ди, покуриваешь?

-  Покуриваю.

-  Ну, а спичек не взял... Вересков подал мне коробку спичек.

-  Ты в котел полезешь... Понятно? Пролезешь туда к передней стенке и оттуда   выгребешь   грязь... Понят­но? А ты разденься, а то жарко там, да и тесно. Вот... Валяй. Я приду сейчас. Лезь давай.

Вересков ушел. Я снял блузу. На мне была чистень­кая, только что выстиранная нижняя рубашка. Мне было жаль ее пачкать. Я сбросил и ее. Потом заглянул в широкое отверстие котла. На меня пахнуло горячей струей пара, как из бани. Сбросив сапоги, я стал спу­скаться в котел. Он был горячий. Лицо сразу стало мокрое. Зажег сальную свечу. Полуметровой трубой уходил котел вперед в темный провал. Растянувшись червяком, я полез в глубь котла по липкой буроватой грязи, отстоявшейся на дне котла. Дышать было тяже­ло. Казалось, что этой трубе нет конца. Я подполз к отверстию, соединяющему верхний котел с нижним. Горячее дыхание пара обдало меня из нижнего кот­ла. Было темно. Сверху с заклепок, покрытых слоем накипи, падали горячие капли. Свечка моя таяла в руках и стала скользкой. От упавшей на нее капли она затрещала и чуть не потухла. С меня струился обиль­ный едкий пот. Звуки цеха и машинного отделения стихли, будто меня спустили в недра земли.

-  Ну,  как,  залез?- послышался   позади   меня   го­лос Верескова.

-  Залез, жарко больно, - говорю я.

-  Ничего, пар кости не ломит.

Я молча, медленно подвигаюсь к передней стенке котла. Она сплошь закидана бурой грязью, но руки мои не достают до нее: поперек котла приклепана же­лезная планка. Я в нерешительности останавливаюсь. Глухо позади меня звучит нетерпеливый голос Верескова:

-  Ну, чего ты там, долез ли?

-  Долез, только достать не могу.

-  Почему?

-  Да железина приклепана здесь.

-  А ты залезь под нее, бестолковый.

-  Тесно.

-  Знаем, что тесно. Кабы   не тесно   было, так   мы бы сами выгребли.

 

* * *

-  Жарко.

-  А ты возись дольше там.

Я   с  трудом    пролезаю   под    перекладину.    Плечи, руки,   спина,   грудь   сплошь   покрыты   липкой   горячей грязью. Здесь еще больше   жгучих   капель,   падающих на меня сверху. Глаза мои слепит едкий пот.

- Ну, как дела-то?- снова кричит Вересков.

-  Залез, выгребаю.

-  А чего это ты будто ревешь?

-  Душно...

Кажется, что тело мое непомерно разбухло и не вмещается в тесном конце котла. Я пробую вылезать, но не могу повернуться: ноги мои подогнуты, голова упирается в верх котла. Плечи, спину нестерпимо жжет, я задыхаюсь. В глазах темнеет, в висках стучит. Свечка выскальзывает из рук и, зашипев, падает в непроглядную тьму...

Словно сквозь сон слышу я непонятную возню, при­душенные голоса. Пробую открыть глаза, но глаза мои точно закрывает черная дымка.

Очнулся я уже в кочегарке на скамейке. Возле ме­ня ходили люди. Вересков прикладывал к моей голове мокрую тряпку. Увидев, что я открыл глаза, он улыб­нулся и спросил:

-  Ну, что? Ничего?

Говорить мне не хотелось. Подошел Лемкуль.

-  Ну, как ты себя чувствуешь? Не нужно было ла­зить... Кто тебе велел лезть в такую жару?.. Сам виноват.

Сдвинув светло-серую фетровую шляпу на затылок, он зашагал в сторону машинного отделения. В дверях его встретил молодой слесарь Афанасий Баженов. Я слышу его возбужденный голос:

-  Рабочие   волнуются...   Они   требуют   мальчишке немедленную помощь и чтобы вы не посылали подрост­ков на такую работу.

-  А   кого   мы   будем    посылать?   Здравствуйте - пожалуйста!

Они ушли. Возле меня хлопотал Вересков. Я сел на скамейку. Тело мое жгло, будто к нему прикладывали раскаленное железо. На груди у меня большая крова­вая ссадина.

В кочегарку вошел Женька Люханов - плотный черноглазый мальчик-слесарь.

-  Ну,  что?..  Ничего?.. - спросил он,  грустно глядя на меня.

-  Ничего.

-  Я тебя достал оттуда... Насилу вытащил... Сам-то чуть    не   задохся...    Ты    там    скрючился    и    никак... Я уж тебя за ноги тащил оттуда... Как паренку из кор­чаги достал. Болит грудь-то?

-  Болит.

-  Это тебя крестовиной   раскроило.   Уй,   и   жарко там!

Вересков шутливо сказал:

-  Как быть без ссадин. Никто еще не вырос из на­шего брата без синяка и без ссадины. Это уж   так   по­ложено на роду всем нам. Без головы еще наживешься.

Я не заметил, как очутился в плотном кольце рабочих.

-  Издевательство, - кричал    кто-то   позади.

- Надо раз навсегда запретить посылать мальчишек   на   такую работу!

-  Заякина - воблу, самого   бы   послать. Узнал   бы кузькину мать.

-  А кого пошлешь?.. Тебя, что ли? Мальчишке там и то тесно.

-  Тебя!

-  Ну,  разойдитесь, что вы тут разгалделись? - по­слышался  голос мастера.

- Расходись по своим местам.

Рабочие уходили, возбужденно размахивая руками. Пошатываясь, я вышел в цех и присел возле Женьки Люханова.

Фельдшер так и не пришел. В больницу меня тоже не отправили: не могли найти свободной лошади.

Прогудел гудок на обед. Я, разбитый, дошел до дому и свалился на свою постель на сеновале.

 

Под шлюзом

Я  крепко подружился с Женькой Люхановым.

У нас рядом были тиски и один общий инстру­ментальный ящик. В этом ящике лежали два молот­ка, пара зубил и один тупой полукруглый напильник.

Разумеется, мы хотели иметь столько же инструмен­та, хорошего, острого, сколько у взрослых слесарей, но мастер нам   не   разрешал   его   получить   в   инструмен­тальной.

-  Не к чему вам, - говорил он небрежно.

Но и этот скудный запас инструмента у нас праздно лежал в ящике. Чаще всего нас посылали подметать в цехе возле верстаков или железным скребком очищать машинные части от грязи. Работали иногда и молот­ками.

Раз послали нас чистить в тех же котлах, где я чуть не «превратился в кусок тушеного мяса». Мы весело долбили молотками, отбивая накипь со стенок котла. Хотя котлы были теперь холодные, но в них было все-таки душно. Зато мы были скрыты от зорких глаз на­чальства. Я работал в нижнем котле, Женька в верх­нем, а сообщались мы с ним через патрубки, соеди­няющие котлы. В соседних котлах тоже работали ребя­та. Мы перекликались с Женькой. Нам нравилось, как эхом отдаются в котлах наши голоса.

-  Олеха!

-  О-о!

-  Где ты?

-  Здесь!

-  Иди сюда.

-  Зачем?

-  Мне веселее.

И снова начинали азартно бить молотками по стен­кам котла.

Иной раз сверху, просунув черную цыганскую голо­ву, Вересков заглядывал к нам в котел и кричал:

-  Эй, вы, что вы  как немилосердно лупите молот­ками-то? Этим не возьмешь.

-  А как надо?

-  Потихоньку.

-  А ты залезь да покажи.

Но Вересков не залезал и не показывал. Он уходил, мы начинали бить потихоньку, но, позабыв инструкцию, снова не менее свирепо начинали бить по железу. Кот­лы стонали под нашими ударами. Сквозь грохот молот­ков я слышу, как поет Женька:

                                                          Вы скажите,

                                                          Ради бога,

                                                          Да  где железная

                                                          Дорога?

Я подпеваюсь в такт ударам молотка:

                                                          Разлучили, эх,

                                                          Добры люди,

                                                          Да как малюточку

                                                          От груди.

Работая с песнями и прибаутками, мы иногда не слыхали гудка на обеденный перерыв. Пели, долбили, перекликались. А когда вылезали из котлов, в цехе было уже пусто и тихо. Только кое-где у верстаков ра­бочие, не ходившие домой обедать, пили чай или ели хлеб, запивая молоком из бутылки.

В обеденный перерыв мы с Женькой Люхановым ходили купаться к шлюзам плотины. Спустившись в яму возле шлюза, мы раздевались, залезали под шлюз и, нырнув под бревно, выплывали на поверхность реки. Нас забавляло купанье в этом месте. Когда были за­крыты все затворы плотины, струя воды лениво падала со шлюза вниз.

Мы подплывали под нее и полоскались. Но нам больше нравилось, когда у плотины была открыта часть затворов. Вода в это время шла мощным потоком по шлюзу и с шумом падала с трехметровой высоты, вспенивая реку. Вверх летела водяная пыль, играя на солнце цветами радуги. Мы залезали на шлюз, осто­рожно подходили к водопаду и ныряли в пенистый во­доворот. Нас подхватывало, метало, перевертывало и далеко выбрасывало от шлюзов. Мы с хохотом отплы­вали в заводь.

Кто-то сказал нам, что около шлюзов, куда падает вода, очень глубоко. Мне захотелось измерить глубину этого места. И вот раз теплым июльским днем мы по­шли на реку. Плотина была закрыта. Вода тонкой струей стекала со шлюза. Я подплыл к нему и, подняв вверх руки, стал опускаться на дно. Женька остался смотреть, стоя на шлюзе. Дна я достать не мог и взду­мал вынырнуть под шлюз, чтобы внезапно показаться в другом месте. Но только я сделал несколько движе­ний, как ударился головой об острый камень. Хотел вынырнуть вверх, но и там голова моя уперлась во что-то твердое, как в потолок. Я ощупал над головой руками, там тоже были какие-то острые камни. Я спешно стал перебираться по камням назад. Открыл глаза. Темно. Кое-как, сдерживая дыхание, я за­работал руками обратно. Опять открыл глаза и увидел вверху мутный желтоватый свет. Казалось, что под водой я уже барахтаюсь несколько минут. Было душно, я торопливо пошел вверх, но вдруг застрял в какой-то щели. В спину и в грудь вонзились острые камни. Сде­лав последнее отчаянное усилие, я повернулся и вы­плыл.

Женька испуганно кричал:

-  Олешка!

Я не мог сразу выговорить слова, наконец выкрик­нул:

-  Здесь я...

Сердце мое учащенно колотилось, слышны были его натужные удары.

-  Где ты  был? - кричал   Женька.

- Я   уже   хотел бежать по народ... Думал - ты утонул.

-  Ничего,  брат, не   утонул, - хвастливо   сказал   я, подплывая к шлюзу.

Я вылез на берег. По груди моей тонкими струйка­ми стекала кровь, смешиваясь с каплями воды. Женька заботливо стал смывать кровь, рассматривая глубокие царапины на спине, на груди. Глаза его сияли непод­дельной радостью.

-  Ох, и перепугался я... Тебя нет и нет... Ну, ду­маю, пропал Олеша, утонул... Тут ведь козлы спущены.

Козлы - это большие слитки чугуна и шлака из застуженной домны. Я видел раз, как такого «козла», весом в несколько тонн, выворотили из разлома домны, собрали всех рабочих завода и потащили канатами на заводский двор. На «козле» тогда стоял бородатый десятник из механического цеха - Семен Зыков. Раз­махивая руками, охрипшим от натуги голосом он кричал:

-  Ну-ка, братцы, принимай враз, дружно!

Сотни людей, ухватившись за канаты, тянули «коз­ла» на катках. «Козел» покачивался, медленно двигал­ся, а Зыков кричал:

- А ну-ка, запой! Запой, братцы!

                                    Уж мы Зыкова уважим,

                                    По губам его помажем.

                                    Эх! Дубинушка, ухнем,

                                    Раззеленая, подернем!

 

* * *

Каждый день мне приносит все новые и новые впе­чатления, и кажется, что я крепко врастаю в среду людей и сложных машин, становлюсь частью этого коллектива.

Теперь я часто вижу Семена Кузьмича Баранова, старого слесаря, шутника, ярого безбожника. Он все такой же, какого я знал раньше, - неряшливый, в стеганой жилетке, которую зиму и лето не спускает с плеч, в сапогах, слабо одетых на ноги. Голенища сапог спускаются ниже колен крупными складками, широкие ветхие штаны болтаются на тощих ногах. С утра до вечера, согнувшись у верстака, он работает, и едкая усмешка не покидает его худощавого, остроносого лица. Он рассыпает за работой искры прибауток. Старики его не любят, а молодежь все время вьется возле него, как цыплята возле наседки.

Раз он, прищурив один глаз, таинственно подозвал меня. Я подошел.

-  Смотри, Абрашка Сивенцев на сороковку медяш­ки утащить хочет.

В углу, у верстака, присев на корточки к своему ящику, здоровый седобородый слесарь Сивенцев, опас­ливо оглядываясь, опускал за голенище обрезки крас­ной меди.

-  Видишь? Пировать   надумал.   Вот  когда   он   всю накопленную медяшку пропьет, потом закрутит недели на две. Ты смотри, не приучайся воровать. Эта парша на нашем брате   рабочем   сидит.   Из-за   нее   и   честные рабочие славу воров носят.

Действительно. Абрам Сивенцев вскоре запил. Он пришел утром, заколотил свой инструментальный ящик гвоздями и ушел. На работу он явился уже недели через две, опухший, в рваных опорках на ногах. Тря­сущимися руками он открыл ящик и ожидал мастера, стоя у тисов. Тот подошел, мрачно посмотрел на него, спросил:

-  Ну, натешился?

Абрам, виновато улыбаясь, почтительно снял с голо­вы фуражку и ответил:

-  Виноват, Харисим Агафоныч. Уж не оставь, ради бога, допусти до работы-то.

Мастер сказал ему что-то внушительно, потом дал работу.

Меня удивляло равнодушное отношение мастера к такому прогульщику. На моих глазах он прогнал за прогул двух дней косоглазого слесаря Горбунова, по прозвищу «дома соли нет, а ты пируешь». Целую не­делю ходил Горбунов за мастером, упрашивал его, чтобы он снова принял на работу.

Я спросил Баранова, почему мастер относится к одному так, а к другому иначе. По лицу Баранова про­бежала колючая усмешка. Он сказал:

-  Все, как полагается,   Лешка.   Вот   лето   придет, Абрашка  сходит к  мастеру на покос,    покосит,    погре­бет,    зарод    смечет, и все в порядке. А Васька    Горбу­нов упрямый. Страдовать к мастеришку не идет.

Абрам Сивенцев держал себя развязно. Работал он на проверке десятичных весов и знание своего дела держал в секрете. Если кто из нас, подростков, попа­дал к нему в подручные, он вымогал угощение для себя, обещая посвятить в тайну своей работы. Утром ученик должен был для него вскипятить чайник и за­варить чай.

Раз я попал работать к нему, но не знал этих пра­вил. Он пришел на работу и не нашел у себя чайника с кипятком. Он грозно подошел ко мне, сунул мне чай­ник. Я сходил в кипятилку, принес кипятку, поставил ему на верстак.

-  А чай заварил?- спросил он.

-  Нет.

- Хм, - усмехнулся он, - а что не заварил?

- Ты не дал чаю-то, а я где для тебя возьму?

-  Как    отвечаешь    мастеру    своему,    а?..    Ступай, мне    тебя не    надо, я другого    возьму    себе   ученика... С   таким    характером    ты    никогда   работать   не    на­учишься.

Я ушел от него.

Старики нас с Женькой не любили за упрямство. Когда они посылали нас за водкой, мы отказывались, не шли. Зато усердно им угождал Петька Кириллов - маленький, плотный, круглый подросток, сын уставщика столярного цеха. Про него старики говорили нам:

-  Ласковое-то дитя две матки сосет.

Но нам не нравился Петька. К нам он относился свысока. Говорить старался басом и считал себя очень сильным. Но мы его выгнали из своего угла, а также Федьку Корюкина, хвастливого парня. По одну сторону от меня работал Женька, по другую,- Никита Васи­льев, маленький узкоглазый парень. Мне он нравился своим тихим шутливым нравом. Лицо его всегда улы­балось, глазки его плотно щурились, как у кота, ког­да его гладят или чешут за ухом. И вещи он назы­вал по-своему: «кожаная баклушечка», «железная ще­почка». В обеденный перерыв он делал себе замысло­ватые трости.

Однажды он показал мне такую трость. Сделана она была из отшлифованных газовых трубок, в них ввинчена ручка в виде странного молотка. Он отвин­тил молоток и вынул из трости небольшой кинжал и узкую коническую рюмку.

Я с недоумением рассматривал его замысловатое изделие. А он пояснял, что в трубке можно держать водку.

-  И рюмка есть. Видишь?

-  А кинжал для чего?

- Кинжалом закуску резать, а в случае чего обо­роняться.

И, став в воинственную позу, Никита обнажил свой небольшой кинжальчик.

Несколько раз я видел его, как он, щеголевато одетый: в узких брючках, вытянутых на коленях, в вышитой рубахе, опоясанной широким ремнем с медной бляхой, в суконном, похожем на колесо, картузе, ма­ленький, узкоплечий, немного сутуленький, важно ша­гал по улице, размахивая своей тростью. Она ярко блестела на солнце.

Раз он пришел в цех печальный, избитый. Правый глаз его заплыл тяжелым багровым синяком, а на но­су огромной коростой торчала ссадина. Женька забот­ливо посмотрел на Никиту, спросил:

-  Где это тебе навтыкали?

-  На  Гальянке, на вечорках   был   вчера, - расска­зывал   Никита.

- Гальянские  ребята  тросточку у меня увидали и отняли, а мне два блина дали.

В этот же день он отыскал трубки и снова принялся мастерить себе трость. Меня удивляло его упрямство и настойчивость. Несколько раз мастер его заставал за тростью в рабочее время, отбирал ее, но через несколь­ко времени он отыскивал трубки и, опасливо огляды­ваясь, делал новую трость. В его кропотливой работе я чувствовал скучное однообразие. Форма трости одна и та же: молоток, кинжал, рюмка и пустота в трубке для водки. Мне думалось: для чего он делает такую вещь? Сам он был смирный, ни с кем не дрался и не пил водки.

 

«Дружки»

Очаровал меня искусством в своей работе старый слесарь Иван Иванович Петров, маленький тощенький человек. Лицо его было дряблое, со скудной раститель­ностью, с большим пористым, как губка, носом, всегда налитым синеватой кровью. Пьян Петров или трезв, распознать было трудно. Походка торопливая, и сам он юркий, торопливый, с улыбкой на лице. Мне казалось, что эта улыбка пришла однажды к нему и навсегда осталась играть в густой сети глубоких морщинок. Он был искусный мастер-замочник. Никто, кроме него, так быстро и красиво не делал дужку к ключу, и никто так много не знал систем секретных замков, как он.

Утром он приходил в цех и ставил в инструмен­тальный ящик шкалик водки. Там у него был медный стаканчик. Делая вид, что роется в ящике, он раску­поривал шкалик, наливал в стаканчик и пил маленьки­ми глотками.

Приходил мастер или уставщик Хорьков, хромой молодой техник, и посылал его куда-нибудь исправлять замок. Он спешно одевался, забирал с собой связку ключей, отмычек и уходил.

Приходил он всегда веселенький и разговорчивый. Его мясистый нос становился еще более сизым и пори­стым. Он рассказывал, смеясь, о своей работе, и смех у него был неприятный, хныкающий.

- Хны... Ходил замок исправлять к надзирателю Морозову. По пути зашел к Андрюшке Саламатову в пивную, стаканчик выпил... А надзирательша позвала меня в горницу, налила стаканчик: «На-ка, говорит, Иван, выпей!» Опять выпил. Иду обратно. Навстречу - Абрам Киндеич - магазинер, двугривенный мне подает. А я у него позавчера несгораемый шкаф отво­рял, - ключ он потерял. Опять зашел, стаканчик вы­пил. Хны...

Глаза его учащенно мигали, по лицу блуждала бла­женная улыбка. Он принимался за работу и сам про себя что-то говорил и улыбался:

-  Хны...

Раз он принес в цех красивый перстень с печаткой. Весь перстень казался сплетенным из золотой проволо­ки. Петров взял его за сердцевидную печатку и трях­нул. Перстень рассыпался на шесть колец в цепочку. Самодовольно улыбаясь, он проговорил:

-  Сложьте.

Но сложить эти кольца в перстень никто не смог. В руках же Петрова кольчики удивительно прилегали друг к другу. Перстень у него купил Петька Кириллов за полтинник. Я с завистью посмотрел, как Петька на­дел перстень на указательный палец и щеголевато ото­шел от нас. Петров, должно быть, угадал мою зависть. Он подошел ко мне и на ухо сказал:

-  Тебе что, надо, что ли, такое кольцо?

-  Надо.

-  А  ты   приходи   ко   мне.    Знаешь,    где   я   живу? Сделаю,   при    тебе   же   сделаю.   Золото   есть?    Неси, золотое сделаю, а золота нет, медное не хуже золотого сделаю.   Зеленеть  не  будет   на   пальце  и  не   потуск­неет.

Жил он на бугре, у самого берега заводского пруда, в небольшом домике на три окошка.

Я пришел к нему на другой же день вечером. Дверь в избу была плотно приперта. Я ее дернул за скобу, что­бы отворить, и почувствовал, что дверь изнутри кто-то держит и тянет. Я подумал, что Петров шутит со мной, уперся ногой в косяк и со всей силой дернул. Дверь распахнулась. Иван Иванович вылетел в сени, а из притвора выпали две какие-то пластинки, раскрылись, и оттуда покатилась серебряная монета. Мы молча смо­трели друг на друга. Петров испуганно мигал, а потом как-то неестественно захохотал.

-  Хны... Как ты меня. Сила какая у тебя, а? Молодой.

Он поспешно подхватил пластинки, монетку, зажал их в руке и, виновато улыбаясь, бессвязно лепетал:

-  Ребята двугривенный изогнули.  Я его выправлял в  медяшках...  Ты   чего   больно   торопишься?    Некогда мне сегодня.  Приходи завтра.

Он встал в двери. Я понял, что пришел некстати, и ушел озадаченный и напуганный.

На другой день я все-таки пришел к нему. В не­большой кухонке у него стоял маленький верстачок с разбитыми тисками, заваленный множеством мел­ких напильников и заставленный склянками с ка­кой-то жидкостью. Сидя на табуретке, Петров стара­тельно пилил медный пятак. Я удивленно спросил его, для чего он спиливает орла с монеты. Петров улыб­нулся.

-  Какой   ты бестолковый! Метунчик   делаю.   Ты в деньги играешь  в орлянку?

-  Нет.

-  Ну, значит, тебе и непонятно. Вот смотри.

Он показал мне половинку пятака со спиленной реш­кой.

-  Вот я  их спаяю и  как  метну - обязательно па­дает орел. Не понимаешь, почему так бывает? Ну лад­но,  посиди - увидишь.

Петров спилил медный пятак до половины, ударил молотком по орлу, он вогнулся внутрь. Потом Петров спилил возвышение, выправил так, что орел стал вы­пуклым, затем нагрел обе половинки монеты на спир­товке, облупил их оловом и спаял.

-  Вот готово...  Смотри.

Он положил монету на большой палец и метнул. Пятак со звоном ударился о пол, привскочил и упал вверх орлом.

- Видал? - торжественно сказал он. - Орел-то пупком пружинит. Это лучше двухорлового... Я делал и двухорловые, да их как увидят игроки, забросят, а того, кто мечет им, изобьют, а к этому не придерешься. Пятак обыкновенный, а орлистый.

-  Ты  себе,  что ли, делаешь? - спросил я.

-  Хны, нет. Я не играю в деньги, не люблю... Зака­зывают мне, я много их … Продолжение »