…Мы повторили этот урок. Но меж собой его назвали «унтер-шлеп». И всегда, как только наш учитель появлялся в школе, кто-нибудь сооб­щал:

-  Ребята, унтер-шлеп пришел.

Нам нравилось вставать во фрунт, делать обороты, сдваивать ряды, но когда унтер-шлеп поучал нас своей «словесности», мы вяло отве­чали и думали: «Поскорей бы кончился урок». А он старательно вбивал: «Его императорское величество... Его императорское высочество... Августейшая дочь его императорского величества...»

Я спросил унтер-шлепа:

-  А вы царя видали?

-  Я? Ну, конечно! Я же бывал часто в почетном карауле при двор­це его императорского величества... Он же со мной всемилостивейше изволил беседовать и подарил мне рубль.

-  А    к-куда    вы    эт-т-у    р-у-блевку    девали? - спросил    Денисов, улыбаясь.

-  Не  рублевку,   а рубль! - строго  сказал  унтер.                                                                     - Его   император­ское величество рублевки не дает, а рубли!

Он произнес это подчеркнуто и гордо.

Скоро наш унтер явился в школу пьяный. Нетвердой походкой он прошел по коридору и зашел к нам в класс. Мы чертили план своего класса. Углубленные в интересную работу, мы не заметили, как он вошел. Урок географии преподавал Алексей Иванович. Он задал нам работу и вышел.

Наш унтер вошел и, встав в дверях, крикнул:

-  Смирно! Здорово, братцы!

В классе поднялся шум, мы захохотали, а Денисов подошел, сделал «под козырек» и с трудом проговорил:

-  Зд-здыравия ж-желаем,  в-ваше у-унтер... Но унтер его перебил:

-  Не имеешь права делать под козырек без головного убора! Мы вскочили с мест, окружили унтера   и принялись дергать его за шинель. Еремеев стащил с него фуражку. Мы не заметили, как он отцепил с его фуражки кокарду и приделал золотого бумажного петуш­ка от конфетки. Улыбаясь, он надел на него фуражку. Весь класс грох­нул раскатистым хохотом.

А Егор вытянулся в струнку и чеканно проговорил:

-  Здравия желаю,  господин унтер-офицер старшего оклада  Пету­хов!

-  Н-нет,   врешь, - грозя   пальцем,   сказал   унтер, - я   не   Петухов... Я... я Анкудинов...

В эту минуту вошел Алексей Иванович. Унтер вытянулся в струнку и сделал «под козырек».

-  Идите   домой, - сказал   Алексей   Иванович,   смотря   с   улыбкой на золотого петушка.

- Зачем вы в таком виде пришли в школу?

-  Виноват! Виноват! У меня сегодня тезоименитство. Именинник я. Алексей  Иванович   едва  выпроводил   именинника   из   класса,   снял в коридоре с него фуражку и убрал петушка. Мы слышали потом, что Никифор поволок его к выходу, сердито говоря:

-  Налил шары-то и лезешь  в присутственное место. Пойдем... Ну, да айда! Ишь ты, ваше не переедешь!

Петушка мы у Алексея Ивановича украли и на другой день все-таки прицепили к фуражке унтера.

Смеясь, мы наблюдали в окно, как наш дядька важной походкой направлялся вдоль улицы.

В другой раз мы усаживались за парты и особенно сильно шумели. К нам вошел дядька. На этот раз он был трезвым. Поводя светло-русы­ми подкрученными усами, он строго крикнул:

-  Эй, вы, галманы, смирно!

Мы на мгновение смолкли и снова зашумели.

-  Смирно! Что вы это орете, как галки? Что вы дисциплину не знае­те? - закричал еще более строго унтер.

-  Сейчас,   господин   унтер-офицер,   урок   не   ваш, - заявил   Глад­ков.

-  А чей?

-  Петра Фотича.

-  Ну, и что же! Что, я не имею права вам запретить орать? Нару­шать тишину?.. Смирно!..

Но мы не унимались. Архипка Двойников раскатисто расхохотался. Унтер подошел к нему, выдернул его за шиворот, из-за парты и пота­щил в угол.

- Стой, стервец! Я вам покажу!.. Смирно!.. Вы что, гаденыши? Вам я говорю али нет?

Вдруг вошел Петр Фотиевич. Удивленно смотря на унтера, он спро­сил:

- Вы что здесь?

- Шумят не на милость божию, Петр Фотич, - сказал унтер.

- Я спрашиваю, зачем вы здесь, в классе?

- А я пришел унять. Орут, обормоты, прямо безобразие!

-  По-моему, это не ваше  дело,  господин  Анкудинов.

-  Как это? Чем  орать,    взяли   бы   лучше   словесность    повторяли. Словесность не знают. Я всем им по колу поставил.

Лицо Петра Фотиевича потемнело, а щека заиграла, точно он тороп­ливо что-то раскусывал на зубах.

-  Идите.  Не мешайте заниматься, - строго сказал  он.

-  Нет,  Петр  Фотич,  это   все-таки  непорядок.   Никакой дисциплины в них нету. Орут, угланы.

-  Я вас еще раз прошу - идите. Я здесь инспектор, наконец! И по всем делам обращайтесь ко мне.

Дядька направился к выходу. Приподняв плечи, он обиженно гово­рил на ходу:

-  Шумят,  и не имей права   сказать.   Нельзя   же   так!   Дисциплина должна быть, а они орут, как оголтелые.

Вскоре дядьки Анкудинова в школе не стало. Вместо него пришел другой - черный строгий унтер. Я узнал в нем одного из жандармов, которые приходили к брату Павлу, когда он делал жандармскому пол­ковнику рамочки.

 

Два урока

Раз Петр Фотиевич пришел в класс и сказал нам:

-  Ребята,  завтра  пойдем на  рудник.  Все,  что  вокруг делается,  вы должны  знать:   откуда  что  берется,   кто   всем  пользуется   и  как  поль­зуется.

На другой день мы пошли к железному руднику. Перед нами откры­лась глубокая ступенчатая яма рудника. Сотни лошадей, запряженных в двухколесные тележки-таратайки, спускались вниз, на самое дно руд­ника. На дне воронки люди и лошади казались игрушечными. К яме примыкала гора Высокая. С противоположной кромки рудничной ямы она была видна как на ладони.

-  Вот гора, - указал Петр Фотиевич на гору Высокую, - в ней бога­тейшее  месторождение   железняка.   И железняк,    ребята,    магнитный. А знаете, кто владеет этой горой?

Мы вопросительно посмотрели на него.

-  Владеет этим рудником и горой князь Демидов. Вот посмотрите, сколько на него работает коней и людей!

В глубине ямы пестрели рубахи рабочих и двигались тысячи тара­таек, нагруженных рудой. Помолчав немного, Петр Фотиевич как-то подчеркнуто сказал:

-  Вот видите, ребята, какой Демидов богатый!

В другой раз учитель повел нас к домне. Охваченные изумлением и восторгом, мы смотрели, как из доменной печи льется чугун. Точно густая кипящая кровь выбегала по канавке от печи и растекалась широ­ко по доменному двору в сделанные в земле корыта-изложницы.

Вдали эта лавина искрилась золотом и ползла, как гусеница, тороп­ливо ища выход со двора. К ней подскакивал молодой рабочий и вты­кал железную лопату в канавку. Огненный поток останавливался и то­ропливо сворачивал в другую канавку. В стороне, в широких трубах, протестующе гудела, бунтовала неведомая мне сила, закованная в бро­ню железа. А чугун, как кровь земли, лился из огромной раны, проби­той в теле домны.

Мы вышли молчаливые, подавленные величием зрелища. Петр Фо­тиевич задумчиво говорил:

-  Вот какие чудеса творит человеческий   труд,   ребята,   и  все это делают рабочие.

В другой раз мы пошли в мартен. Учитель хотел показать нам весь путь - от месторождения железа до высшей формы его обработки. Там тоже золотой струей тек металл из огромного ковша в чугунные формы.

В прокатном цехе мы видели, как раскаленные слитки легко летели в валы, вытягивались и покорно ложились лентами на чугунный пол.

Мы уходили домой молчаливые, осторожно ступая, точно боясь обронить все то, что получили на заводе. В сознании нарастало что-то смутное, волнующее и протестующее. Казалось, что в мозг брошена горсть пороха и недостает спички, которая взорвала бы этот порох.

Вскоре после этого на уроке Денисов  поднял руку и спросил:

-  П-п... Петр Фотич, а как в земле ыр-ыр-родилось железо? Этот  вопрос точно оглушил  весь  класс.  Легкий шум,  тихая   возня  и покашливание сразу прекратились.  Перед нами стоял учитель  и  с лас­ковой улыбкой говорил:

-  Как родилось   железо?    Это,   ребята,    большой   вопрос.    Нужно разобрать часть геологии.

-  Расскажите,   Петр   Фотич,   расскажите   хоть   маленько! - полился к учителю бурный поток голосов.

И вот он легко и просто рассказал нам, как родилась наша земля, как она была раскалена, подобно солнцу, и какой огромный, не исчислимый   годами   промежуток  времени  потребовался,   чтобы  она  остыла и чтобы на ней возникла жизнь.

Я вспомнил попа, который нам рассказал: «Да будет свет», - сказал бог.

- «И стал свет».

-  Р-р-ребята! - сказал  после урока Денисов, шагая рядом с нами и держась за ремень ранца.

- К-как быть-то?

Его маленькие глазки в темно-рыжих ресницах странно поблески­вали.

Мы молчали и ждали, что дальше скажет Денисов. А он, подумав, продолжал:

-  П-п-оп,   бг-бг-батька  г-говорит   так,   а   Фф...   Фотич - иначе.   Где п-п-равда?

-  У Фотича! - тяжеловесно сказал Егор. Я согласился с Егором.

-  П-по-м-моему, тоже, а бг-батька врет, г-голову м-морочит нам, - сказал Денисов.

На другой день на уроке   закона   божия   я не   вытерпел   и поднял руку. Отец Александр угрюмо посмотрел на меня и спросил:

-  Чего тебе?

-  Батюшка, - спросил  я, - у Адама было два сына:  Каин  и Авель. Каин убил Авеля....

-  Да, у него бог жертву не принял, - дружелюбно пояснил поп.

- Ну?

-  Ну, Каин-то ведь ушел в другую страну?

-  Да.

-  Так вот и непонятно, батюшка.

-  Чего? - тревожно спросил поп.

-  Там от Каина пошел род нечестивый. А он на ком там женился?

-  Как «на ком»? - прихмурив брови, спросил поп и встал со стула.

-  Так ведь людей на земле было только четверо: Адам, Ева, Каин да Сим.

-  Не ври, была еще дочь - Лина.

-  Так на сестре, что ли?

-  Как это можно?!  На сестре!   Ты  что - татарин?   Откуда   у   тебя мыслишки эти завелись?

Я молчал.

-  Кто тебе это внушил?

-  Никто не внушал, сам додумался.

-  Сам?!

Поп грозно начал подвигаться ко мне. Кто-то хихикнул.

-  Что там за смех? Ты, Денисов, что ржешь, над чем? И, подойдя ко мне, поп зловеще спросил:

-  Значит, сам додумался? А ты знаешь: за эти безбожные басур­манские мысли людей раньше на кол сажали! Тебе нужно знать, на ком Каин женился? Тебе жаль,   что ты у него на свадьбе не был?..

Отец Александр схватил меня и принялся крепко бить по темени, приговаривая:

-  Вот... вот тебе, любезный. Не нашего ума с тобой дело это! Вот, басурман ты этакий!

Мне казалось, будто череп мой разбивали кирпичом. В глазах вспы­хивали тусклые огоньки. Ряса попа шуршала над моей головой. Потом он схватил меня за шиворот и потащил к дверям. Я чувствовал, что ворот мой натянулся, пуговки от куртки отлетели, а горло сжималось. Мне было тяжело дышать.

Поп открыл двери и вышвырнул меня в коридор. Я упал на четве­реньки. Сдерживая рыдания, я ушел в раздевалку и там просидел до окончания урока.

Домой пришел возбужденный. Вынимая учебники, я с остервене­нием бросил книжку закона божия - катехизис - в угол.

С этих пор весь класс выполнял уроки попа хуже. Добросовестными были только «Оно» и Коган.

Когана поп всегда ставил в пример:

-  Вот смотрите: он еврей, а учит наш Ветхий завет, а вы?..

В другой раз отец Александр избил меня еще сильнее за то, что я спросил его, как попали люди в Америку, когда думали, что за океа­ном конец света. С этих пор, входя в класс, тыча указательным паль­цем в мою сторону и злобно сверкая глазами, поп говорил мне:

-  Вон!

Я забирал книжки и уходил. Я чувствовал, что из школы меня скоро выгонят....

Не оставался безнаказанным и поп. Несколько раз вечером, прохо­дя по улице, где жил отец Александр, я подбирал камень и с наслаж­дением пускал его в окно второго этажа. Стекло звякало и вывалива­лось, по комнатам перебегал огонь, торопливо раскрывались двери па­радного крыльца. Но я, пользуясь темнотой, убегал в узкий переулок.

 

Маруся

Дома у нас произошла перемена.   Мы   переехали   в   родительский дом.

Я часто слышал от Маруси:

-  Хм!  Какой ты муж,  когда   не   в  состоянии   купить   своей   жене модное манто?

Или:

-  У смотрительши приисков замечательный браслет, а у меня... Она плакала и упрекала:

- Я думала, что ты не рабочий, а оказалось... Ты, видно, хочешь и меня сделать рабочей бабой?

Александр уговаривал:

- Ну, Марусенька, я все для тебя сделаю, все, только ты...

Я думал, что было бы лучше, если бы Александр женился на дру­гой. Я теперь не узнавал прежнего Большака - веселого, доброго. Мне казалось, что это совершенно другой человек - чужой, не наш. Преж­ний Большак точно ушел в солдаты и не возвращался. Я не мог себе представить, почему Александр вдруг переродился. Но однажды Павел в разговоре о Большаке ясно определил:

-  Какого  зверя  в  Александре  посадила  солдатчина-то!   А эта  ма­донна еще больше будит в нем зверя!

Я чаще и чаще стал слышать, что Марусю зовут «мадонна». Это насмешливое прозвище ей дали потому, что она так одевалась. Шляпа на ней огромных размеров, ее украшали перо, цветы и белая газовая вуаль. К волосам прицеплялись какие-то разноцветные подвесочки. На лице ее, всегда густо напудренном, поблескивали маленькие глупова­тые глазенки. Костюм тоже был странный: бордовое или голубое манто с длинным капюшоном, с приколотыми на плечах бантиками.

Однажды я шел с ней по улице и повстречал дядю Федю. Он пома­нил меня пальцем, я подошел к нему, а он, улыбаясь, спросил:

-  Эта новая-то сноха, мадонна-то?

-  Эта.

-  Гм...- задумчиво смотря вслед Марусе, промычал дядя, и улыб­нувшись озорноватой улыбкой, проговорил: - Ты  скажи ей,  чтобы она для красы меня еще на шляпу-то посадила.

И жизнь у Александра с Марусей текла неровно, какими-то толчка­ми. Иногда с неделю-две все идет хорошо. Они друг к другу ласковы, внимательны, идут по улице под руку, дружненько. А иной раз при­ходили шумные, крикливые. И тогда Ксения Ивановна со вздохом гово­рила в кухне:

-  Господи, на нашей Машеньке опять черти поехали. Одевшись, она уходила ночевать к Цветковым, а я оставался дома, сжатый страхом, что скандал продлится весь вечер и всю ночь.

Однажды, укладываясь спать, Маруся что-то сердито ворчала. Слов ее нельзя было разобрать. Я слышал беспрерывное, злое: «Ду-ду-ду...»

Александр молчал. Я долго не мог уснуть.

Разбудил меня отчаянный крик Маруси. Я, приподняв голову, при­слушался к звукам в соседней комнате. Резкий свист ремня прорезал воздух. Я задрожал. Слышу, что Александр стегает Марусю своим сы­ромятным толстым ремнем и, задыхаясь, приговаривает:

-  Вот... вот тебе.

Я закутался с головой в одеяло и через несколько времени прислу­шался. Тихо... А потом снова началась злобная, глухая воркотня Маруси...

Стегать он ее принимался в эту ночь не один раз.

Не дожидаясь рассвета, я встал, тихонько оделся и убежал к Павлу.

В другой раз Александр, доведенный до бешенства Марусей, схва­тил берданку и, решительно шагая, ушел в баню. Маруся торопливо выбежала за ним. Я стоял у раскрытого окна и в страхе ожидал, что вот сейчас грянет в бане выстрел, и Александр будет мертвый. В пред­баннике действительно раздался выстрел. Глухой, жуткий. Я вздрогнул не от выстрела, а от мысли, что Александр застрелился. Но спустя ми­нуту из бани вышла Маруся, а брат, держа в руке ружье, шел за нею и злобно подгонял ее сзади пинками.

Было смешно и жутко наблюдать за жизнью в нашем доме. Обычно после таких бурь наступали мирные дни. Маруся и Александр ухажи­вали друг за другом, нежничали, а я ждал, что вот на Машеньке скоро опять «поедут черти». Ждать долго не приходилось. С вечера начина­лась ссора. Ксения Ивановна опять уходила к Цветковым, говоря:

-  Пойду. Наши опять хотят сегодня всенощную служить.

Я сказал ей, что боюсь, что Александр застрелится или удавится.

-  Ничего   не   сделает, - успокаивающе    проговорила    Ксения   Ива­новна.             -  Кто говорит, тот никогда ничего не сделает. Так, для остраст­ки это он.

И я уже более спокойно стал смотреть на выходки Александра. Однажды утром я обнаружил во дворе подвешенную к пожарной лест­нице петлю, сделанную из полотенца.

А раз, придя из школы, застал Марусю в слезах. Я уже привык к ее плачу, к ее крикам и, не обращая внимания, отломил кусок хлеба, насо­лил круто и принялся есть. Она, красная, с опухшими глазами, подошла и, вырвав у меня хлеб, сухо проговорила:

-  Успеешь... Помоги мне вниз попасть.

-  Зачем?

-  Александр там заперся,

Я догадался: значит, опять ушел давиться. Заглянул в окна подваль­ного помещения - они были наглухо завешаны. Я вспомнил, что в ком­нате есть вторая западня. Побежал туда, отодвинул стул, - западня была забита гвоздями. Я принес топор и открыл западню.

-  Что там? - опасливо спросила меня Маруся.

Я заглянул в подвальное помещение и... вдруг замер в ужасе. У стойки, подпирающей среднюю балку, стоял Александр. На шее у него была петля, сделанная из лыковой веревки - лычаги, - привя­занная к большому гвоздю выше головы. Я вскрикнул и закрыл глаза.

Потом, не помня себя, соскочил вниз. Маруся тоже побежала за мной. Лицо Александра было бледное, как восковое, глаза спокойно закрыты, губы крепко стиснуты. Я потрогал его руку. Она упала, как плеть. Маруся опустилась на колени и, обняв колени Александра, дико закричала. А я подкатил чурбан, вскочил на него и, вооружившись топором, рубанул по лычке. Она оборвалась, и Александр, как скошенный, сва­лился на пол. Я припал ухом к его груди и услышал ровное, чуть слыш­ное дыхание и отчетливое биение сердца.

-  Живой он, - сказал я и принялся его трясти: - Саша, вставай!

И вдруг «удавленник» вскочил на ноги, стащил с шеи петлю и, раз­махнувшись, хотел отхлестать ею Марусю, но веревка прошлась по мне.

-  Издохнуть-то не дадите! - крикнул он и вылез из подвала. Домой брат стал приходить пьяный, развязный и дерзкий. Я никогда его так не боялся, как сейчас. Особенно с тех пор, как он раз ударил меня зонтом только за то, что на вопрос, о чем я думаю, я ответил: «Ни о чем не думаю».

Мне показалось, что рука моя от удара отломится, но я сдержался и не вскрикнул. Это его еще более, должно быть, взбесило. Он схватил меня за шиворот, вытащил в огород и прикрутил ремнем к столбу. Глаза его были налиты кровью, как у сумасшедшего. Привязав меня, он снова спросил:

-  О чем ты думаешь, дармоед?

И, схватив черен от метелки, хотел со всего размаху хлестнуть меня, но в это время из ворот выскочил сосед, высокий темно-русый Тарака­нов, схватил брата и закричал:

-  Ты  что,  подлая  рожа,  истязаешь  мальчишку?  Я  тебя  посажу  за это!

Александр ушел, красный, злобный, а Тараканов отвязал меня и увел к себе.

Вскоре жизнь в доме изменилась. У нас стали появляться новые, дорогие вещи. В простенках встали два больших зеркала. Резные венцы их, прижатые низким потолком, склонились, точно зеркала пригнули свои головы. Появился гарнитур мягкой мебели с круглым столом, по­крытым ковровой скатертью.

А Маруся каждый день надевала новые богатые платья, на голову прикалывала страусовое перо.

Когда приходил Александр домой, она спрашивала:

-  Идет мне этот костюм, Шурик? Александр с восторгом отвечал:

-  Ну, как нейдет, моя милая!

Иногда меня посылали на базарную площадь за извозчиком, и Ма­руся строго наказывала:

-  Извозчика бери, чтобы санки были на ножках,

Я бежал на базарную площадь и выбирал извозчика с санями на ножках.

Но вместе с богатством пришла тревога. В дом стали приходить не­знакомые люди. Александр затворял двери и подолгу шепотом бесе­довал с ними, запершись в своей комнате. Я несколько раз слыхал, как звякали счеты, а потом шуршали кредитки и звенели серебряные деньги.

-  Ты, Саша, теперь  где служишь? - спросил  я брата однажды. Он вдруг вспыхнул и,  подозрительно смотря на меня, хмуро спро­сил:

-  А тебе для чего это?

-  Так.

Я узнал, что брата перевели служить помощником кассира главной кассы демидовского завода, и думал, что он стал получать большое жалованье.

Но вдруг дела брата изменились. Поздним вечером в дом приехала полиция. Вещи все описали, увезли. Дом опустел.

Александр так же, как и Павел когда-то, стал спускаться в подваль­ное помещение и работать. Он делал шкафы, этажерки.

Только Павел работал с песней и в песне забывал свое горе и нуж­ду. На каждый трудовой грош он смотрел радостно, особенно когда на столе лежала коврига хлеба. Я знал, что от этой ковриги и мне тоже попадет ломоть.

В доме Александра поселилось молчание. У Александра под верста­ком, в стружках, всегда стояла бутылка водки. Он молча работал, из­редка глотал из горлышка, а потом заедал мятой.

Братья все делали друг от друга тайком. И в меня вошла эта скрыт­ность. Получая деньги за пение в церкви, я стал прятать их или тратить на учебники, на книжки, на хлеб. Брат злобно молчал.

Иногда он говорил:

-  Жрать садишься, а деньги себе берешь.                                                                В другой раз он мне предложил:

-  Вот что, милейший, довольно тебе шляться  в  школу.  Все равно от этого толку не будет... Чего смотришь? О чем ты думаешь? Ученым хочешь быть? Не будешь! Айда-ка на завод работать.

Я заплакал.

Мною был пройден трудный путь. Я уже видел впереди конец свое­го учения. И не знал, как покину школу, как расстанусь с Петром Фотиевичем и Алексеем Ивановичем. Я к ним привык. В них я чувствовал неиссякаемый источник знаний, который лился так же, как из огненной домны льется красная кровь и превращается в рельсы, провода и ма­шины. Я чувствовал, что в мое сознание брошены зерна и что они, как весенним теплым утром, проросли сильными побегами. Проросли и потянулись к свету, к солнцу.

На другое утро я пришел пораньше в школу и заглянул в учитель­скую. Там сидел Петр Фотиевич один, что-то писал. Я робко вошел и начал ему рассказывать, что за эти дни меня волновало... Я не смог закончить свой рассказ и разревелся.

Учитель заботливо подошел ко мне, усадил и, взяв со стола боль­шую книгу, задумался. Его серые глаза были устремлены куда-то в окно, на улицу, в серый зимний день. Щека его, как обычно, бугри­лась. Потом он укоризненно сказал:

- Ты хорошо учишься, но лучше того шалишь, озорничаешь. По твоему поведению давно тебя нужно исключить. Это вот и мешает. Он говорил, точно обдумывал каждое слово. С батюшкой у тебя не­хорошо... Если бы ты был во всех отношениях... можно бы тебе выхло­потать стипендию. Ну, хорошо, - решительно сказал он,- иди... Успо­койся и учись... Попробуем.

Через несколько дней брата Александра посадили в тюрьму. В дом пустили квартирантов, а я ушел жить с Ксенией Ивановной в дом Цветкова.

В Цветковском доме мне было весело. Мы поселились в заднем доме, под голубятней. Здесь же жили Денисовы. И я теперь со своим другом Ванюшкой был связан и в школе и дома.

Обширный цветковский дом, окруженный, как хороводом, строения­ми, был шумен. С нами были Мишка Цветков, Васютка Денисов, брат Ваньки.

Ранним утром мы гурьбой отправлялись в школу, а вечером так же возвращались.

 

Гонки

Любимым занятием нашим была езда на подводах. Возвращаясь из школы домой, мы подкарауливали ломовых извозчиков, которые езди­ли с базара на товарный двор порожняком. Обычно каждый извозчик работал на двух лошадях, запряженных в широкие розвальни. На пе­редней он ехал сам, а задняя шла в поводу. Мы вскакивали на розваль­ни задней лошади и отправлялись, посвистывая, поухивая. Извозчики на нас не обращали внимания. Стоя на передних дровнях, они равнодушно оглядывались на нас, погоняя лошадей. Мы доезжали почти до самого дома, довольные, что прокатились.

Но раз катание это нам обошлось дорого. Мы трое присели на зад­ние розвальни и наблюдали за извозчиком, как он посмотрит на не­прошеных пассажиров. Но извозчик - молодой, здоровый, краснолицый мужчина - равнодушно посмотрел на нас и будто еще улыбнулся.

-  Н-н-ничего,  ребята,   з-з-значит,   д-ддоедем, - успокоенно   сказал Ванюшка Денисов и пробрался к передку дровней.

Лошади шли крупной рысью, и нам нравилась быстрая езда. Но, не доезжая квартала до места, где нам нужно было слезать, извозчик встал на дровнях, лихо закрутил над головой вожжи и крикнул. Кони помчались. От неожиданного толчка Мишка Цветков кубарем вылетел из дровней.

-  В-вот... олух, - весело заметил Денисов.

- Не мог ус-усидеть. Кони мчались. Мы, в восторге от быстрой езды,  весело обменива­лись замечаниями:

-  О, здорово!

-  А н-наша л-лошадь кра-красивей бежит.

-  А как,- спросил я, - мы слезем?

-  С-сбавит, - уверенно сказал Денисов. Но кони хода не сбавляли.

-  Ванька, скачем, - предложил я.

-  Н-ни черта... Сиди, знай.

Извозчик снова закрутил вожжами. Кони, прижав уши, мчались что есть сил. Извозчик неожиданно для нас свернул в переулок, в противо­положную от нашей квартиры сторону.

Дровни раскатились, ударились о столбик. Денисов качнулся и сел. Держась за дровни, он с досадой проговорил:

-  Во посадил редьку...  Чуть  яз-зык   н-не откусил!   К-куда   это он по-погнал?

Из-под копыт лошадей в нас летели жесткие комья снега. Денисов загораживался рукой. Бок, плечо и шапка его облепились снегом. Он сплюнул: в рот попал комок снега. Извозчик оглянулся на нас. На лице его была озорная улыбка. Он то и дело взмахивал вожжами, покри­кивал. Мы со страхом смотрели вперед. Ванька замахал рукой извоз­чику и крикнул:

-  Д-дядя, ос-останови!.. Но дядя не остановился,

-  А-лешка,  скачи!.. - крикнул  Денисов. - С-слезай!    А  то   он н-нас ув-езет к-к чертям н-на ку-ку-кулички.

Я нацелился и прыгнул. Мне показалось, что земля завертелась. Я ткнулся в сумет снега к забору, чувствуя, что в рот, в нос, в уши мне лезет снег. Но быстро вскочил на ноги, смотря вслед удаляющемуся товарищу. Сквозь серую дымку снежной пыли мне показалось, что Де­нисов машет руками и что-то кричит. Но он скрылся за поворотом.

Я встаю и отряхиваюсь. Снег набился мне за воротник. Он тает и хо­лодными, острыми струйками стекает вниз по голой спине. Сумка с книжками валяется в стороне. Вижу - идет Денисов. Он припадает на одну ногу, хромает. Он весь в снегу, у шинели   правая   пола почти напрочь оторвана.

- В-вот п-прокатились... - держа оторванную  полу  шинели  в  руке, сказал Денисов.

На щеке и носу его кровь. Я спросил его, что это значит.

- Я   по  дороге  м-мордой   п-проехал, - вытираясь   рукавом,   пояснил Денисов.

- А   я  хорошо   соскочил, - сказал    я,    хотя   чувствовал,    что   мои коленки саднят.

- Я в-видел... Хребет не с-с-сломал?..

У меня вдруг заныло сердце: я увидел, что у моего сапога оторвал­ся каблук. Он болтался на подошве, а когда я пошел, он захлопал мне по пятке.

-  Все ни-чего,  за шинель мне  п-попадет, - печально  рассматривая оторванную   полу   шинели,   с   досадой   говорил   Денисов. - П-прокати­лись... Нет, б-бг-больше - к черту!

Дома я слышал, как мать Денисова встретила своего сына.

-  Ванька,  что это?.. Господи!..  На тебе одежа,  как на огне,  горит.

О своем каблуке я не сказал Ксении Ивановне. В этот же вечер под­вязал его мочалиной и пошел к родительскому дому, к дяде Феде. Он встретил меня обычными словами:

-  Ну, что, Олешка?

-  Вот, оторвал каблук у сапога.

-  Каблук?  Где это тебе  помогло?..  Ну, снимай,  я  притачаю. Дядя  Федя сел  на свое обычное место   и  принялся   починять  мне сапог, говоря со вздохом:

-  Ох,  Олешка, Олешка!  Видно, тебе на голове хоть  кол  теши, ты одно свое - озорничаешь...

Любили мы из школы заходить также на заводский пруд. Мы там гонялись друг за другом.

Раз почти половина класса пришла смотреть наши гонки. Я должен был в этот день гоняться с Егором Еремеевым.

-  Т-тяжел бы бг-бг-будешь, Егор, с Лешкой гоняться, - сказал ему Денисов.

-  Н-ну! - презрительно ответил Егор.

День стоял серый, теплый. С неба падали редкие легкие пушинки снега. Мне во что бы то ни стало хотелось обогнать Еремеева, так как за нас, за обоих, ребята заложили по карандашу и по два перышка. Карандаши и перья должны были пойти в пользу победителя.

Еремеев спокойно сел на снег и разулся. Он был в крепких шерстя­ных чулках. На мне же были серые валенки, надетые на босу ногу.

-  А ты, Олешка, как?.. Разуешься? - спросил меня Еремеев.

-  Я без чулок.

-  Ну, так простись с карандашами и с перьями. Гоняться условились на один круг,   в   одну   версту.

Я сбросил с себя шубенку, шапку и приготовился.

Все - по чину. Выбрали судей. Побежали. Дол­гое время бежали рядом.

Я посмотрел на Егора. Щеки его еще больше наду­лись, он искоса поглядел на меня, серьезный, делови­тый и, тяжело отдуваясь, сказал:

-  Намочу я тебе...

И стал меня обгонять. Мне тяжело было бежать в валенках. Мы пробежали уже половину круга. Я слышал голоса ребят:

-  Егор далеко ушел.

-  Не нагнать Алешке.

Я сбросил валенки, прижал их подмышкой и легко, почти не касаясь ногами дороги, помчался вслед за Егором.

Он испуганно, тяжело дыша, покосился на меня. Я быстро оставил его позади.

-  Да ты босиком-то!.. - закричал он.

Но я промолчал; я слыхал, что во время бега гово­рить не надо.

Ребята цепью стояли поперек дороги. Денисов кри­чал, взмахивая моей сумкой:

-  На-аша берет!.. Лешка, н-нажми!

И я нажал. Ноги мои точно обжигало снегом.

Егор пришел к месту медленным шагом, тяжело пе­реводя дыхание.

Мы победоносно пошли домой. В сумке у меня ле­жали новый карандаш и два перышка.

 

Гимнастика

С той поры, как мы с Ксенией Ивановной поселились в доме Цветаева, я ежедневно наблюдаю за Иваном Михайловичем и узнаю его ближе. С раннего утра он ходит по двору в своем обычном костюме. Его красная турецкая феска ярким пятном плавает на сером фоне двора. Он часто достает свою табакерку, нюхает и, по­думав, идет вдоль двора, напевая: «Трум-тум-тум-бум-бум-бум...» Хозяйски окидывает двор, лезет на го­лубятню и, слышно, там перекликается с соседом, тоже голубятником:

- Федька, ты у меня чубарую голубку загнал?

- Загнал! – кричит Федька.

- Ты мне ее отдай.

Слышно, как он возится на голубятне, бегает, ухает: должно быть опять ястреб напал на голубей.

Продолжение »