… style="color: #800000;">-  Леша... Милый ты мой... Пойми, что я... я... Голос его иссяк. Я подошел к нему, обнял его, а он, прижав голову к моей груди, как ребенок, заплакал. Я ласково стал его уговаривать. Он притих, потом по­смотрел на меня ясными прежними глазами, прого­ворил:

-  Ладно... Спасибо тебе, что ты Петьку   моего лю­бишь. Давай иди домой, спи... Ничего больше не будет. Я тоже лягу... Эх, как мне жаль Миши... Его не оправ­дают?!

-  Оправдают.

-  Хорошо... Ох, как я, Леша,    устал,   если   бы ты знал.

Иван Прокопьевич лег. Я посидел возле него и ушел в кухню, прислушался, зашел за печку и чиркнул спич­ку. Петюшка, скорчившись, лежал на боку. Он прижал к себе обломки от трубочек, обнял их и, должно быть, наплакавшись вдоволь, уснул. На длинных ресницах все еще не высохли слезы. Я прикрыл Петюшку рваным полушубком, вышел на улицу и заревел.

Дул сырой августовский ветер. В провале неба по­казалась круглая луна. Выглянув, она спряталась, сно­ва показалась и уплыла в беспредельный холодный океан неба.

Утром я проснулся раньше обычного. Наскоро одевшись, прошел прежде к дому Катышева. Окна были завешаны, ворота заперты на запоре, и в доме было необычайно тихо. Я хотел постучаться, но не стал. Боясь разбудить Катышева, я ушел на завод. Но когда я вышел из проходной в заводской двор, увидел кучу рабочих. В живом кольце их стоял Капушкин и ночной сторож. Я прислушался к рассказу сторожа.

- Перед утром уж, чуть брезжить стало, слышу что-то стукнуло в ворота, я вышел. Смотрю, что-то лежит круглое. Огонь принес. Смотрю, какой-то мед­ный шарик.

Я протискался в круг рабочих. На земле валялся измятый медный шар от аппарата Ивана Прокопьевича. Капушкин перекатывал его тростью и внимательно рассматривал.

-  Я думал бомба. Перепугался, - продолжал сторож. Капушкин перебил его: -  Унесите в меднолитейный цех и сдайте мастеру. Сказав это,  он зашагал внутрь   заводского   двора, играя тростью.

Сторож подхватил с земли шар и, как арбуз, понес его подмышкой.

В девятом часу в завод прилетела жуткая весть. Иван Прокопьевич Катышев удавился у себя на чер­даке.

 

На Волге

В середине августа мне предложили получить рас­чет: завод замирал. Мне посоветовали уехать с Урала. Было жаль Петюшку Катышева, и не хотелось с ним расставаться. Но его приютила моя хозяйка Анна Кон­стантиновна. Эта добрая старушка обласкала его, как своего родного внучонка, а меня провожала, как сына. Провожала и плакала. Проводив до околицы селения, она сказала на прощанье:

- Пока я жива да здорова, Алешенька, не оставлю Петюшку-то. Ты уж не думай. - И поцеловала меня. Всхлипывая, она положила свою седую голову мне на грудь, обняла и тихонько проговорила:

- Прощай, дай бог тебе здоровья. Уж больно я тебя полюбила, как сыночка своего... У меня такой же был, дай ему, господи, царство небесное. Не привелось нам с тобой по­жить подольше... Ну, иди...

Я уходил по дороге к станции. Возле поворота оглянулся. Анна Константиновна все еще стояла и смотрела мне вслед.

До Перми я доехал на поезде, там сел на пароход, доехал вниз по Каме до Галева, а оттуда в штабелях мешков на товаро-пассажирском пароходе общества Каменских доехал «зайцем» до Казани.

В Казани на берегу у пристани я продал пару белья торговке пирогами и, взяв билет, поехал до Нижнего Новгорода.

Я ни разу еще не видал Волги, да и вообще рек таких, как Волга и Кама. И вот я стою на борту огром­ного пассажирского парохода общества «Кавказ и Мер­курий» и любуюсь рекой.

Пароход неустанно бьет плицами колес по воде, машина вздрагивает от внутренних толчков, и кажется, что это бьет огромное сердце судна. За бортом пле­щется вода, ее шелковые волны, украшенные белыми гребешками, убегают к берегам, нагоняя одна другую, и веером растекаются за пароходом, радостно играя на солнце.

Вот вдали попадает на них утлый челнок; люди, сидящие в нем, забавляются игрой волн, смеются, рас­секая веслами их гребни. На левом берегу расстилает­ся беспредельный простор лугов и полосатых полей, и нет этому простору ни конца, ни края. Зато правый берег напоминает Урал. Кажется, что он подошел к самой реке своими кручами, обросшими хвойным ле­сом, и встал, провожая суровым взглядом паро­ход.

Не торопясь, течет Волга навстречу нам. Она то изгибается широкой лентой, то прямая уходит к краю неба, и кажется, что небо пьет ее неиссякаемый источ­ник. Пароход обгоняет буксирные пароходы с барка­ми, встречает плоты, пароходы, идущие с верховьев реки.

На берег высыпают пестрые кучи ребятишек, они с криками встречают пароход, бросают камешки в воду и, засучив штанишки, бредут по воде, разбрызгивая набежавшую волну. Все это, как в панораме, идет на­встречу и уходит.

На пристанях я с любопытством смотрю на коре­настых широкоплечих грузчиков. Они серой, плотной толпой выкатывают на палубу пристани и угрюмо, исподлобья смотрят на пароход, когда он, неуклюже ворочаясь, пристает к берегу. А как только падают сходни грузчики бросаются вовнутрь парохода. С при­баутками, с бранью хватают пятипудовые мешки, как легкие подушки, забрасывают их себе на спины и бегом друг за другом выносят на берег к лабазам. Доски сходней под их ногами гнутся, надсадно крякают. Я еще не видывал, что так легко можно перебрасывать тяжелые тюки. Мне вспомнилась загадка: «Кто на свете всех сильнее?» Когда-то я отвечал, что муравей сильнее всех: он способен нести груз больше своего роста. Но здесь я вижу человека. Вот чернобородый, кривоногий, широкий, точно карась, с длинными обезья­ньими руками, грузчик принял на спину бочонок, на­груженный гайками и болтами. Три человека взвалили ему на спину бочонок, а он, ухватив его через плечо железным крючком, спокойно зашагал по сходням. Его провожают возгласами одобрения. Я смотрю на работу этих людей в холщевых широких портках, полуголых, с загорелыми, крепкими, словно литыми, телами, ка­жется, что нет равной им силы. А они, вытаскав груз с парохода, лениво, недовольно идут на берег. А когда отчаливает от берега пароход, они сидят на земле, у лабаза, в кругу у них, блестя на солнце, встает четверт­ная бутыль с водкой, и чайный стакан переходит из рук в руки.

И снова удары плиц парохода по воде, всплески воды, уходящие берега с серыми деревнями, селами, откуда лениво ползут неясные звуки жизни.

Утром наш пароход подходил к большому городу. Солнце смотрело сквозь волокна расчесанных облаков потухающим красным углем. Я ощупывал в кармане два медных пятака и думал: «А дальше куда? Если я здесь не найду работы?»

Ответа не было. К нам все ближе и ближе двигал­ся каменный город со множеством белых церквей, зда­ний, с древними крепостными башнями и стенами кремля, раскинутого на горе. Казалось, медленно плыл огромный плавучий каменный остров по реке.

На пристани в ожидании стояла толпа людей.

Когда пароход, устало вздыхая, причалил к берегу, вышел. Шум нижней набережной оглушил меня криком людей, цоканьем лошадиных копыт, грохотом ло­мовых телег. Не быв ни разу в большом городе, я растерянно стоял среди улицы. Меня обходили, кто-то сильно толкнул в плечо, я качнулся и отошел в сторо­ну. Мимо меня проходил парень в кепке, посмотрел сердито и проворчал:

-  Встал,  черт, зенки-то вылупил,   деревня   еловая. Я побрел, не зная куда.

Мне ни разу еще не приходилось видеть таких заво­дов, как здесь. Я привык видеть на Урале заводы не­большие, разбросанные по склонам гор, разделенные дикими лесными массивами, непроходимыми в летнее время болотами. А здесь я чувствовал себя, как звере­ныш, выгнанный из логова лесным пожаром. Я мед­ленно шел к Сормовскому заводу.

На Волге ревели пароходные гудки, устало пыхтели паровые насосы, откачивающие нефть из барж нефтя­нок в огромные клепаные железные резервуары. Весь берег Волги и сама река терялись в нагромождениях фабричных зданий и караванов судов, обросших густым лесом мачт.

Меня ошеломило известие, что неделю тому назад из Сормовского завода рассчитали девять тысяч чело­век по безработице. Мне не верилось, что завод может вмещать такую массу людей. Но когда раскрылись во­рота завода во время обеденного перерыва, я окаменел от изумления. Словно лавина, выплеснулась из завода густая толпа рабочих и стала растекаться по улицам. Казалось, что этому течению не будет конца.

Под вечер я вышел на берег Волги и обдумывал, как дальше быть. На небе черными складками выпол­зали из-за горизонта тучи, предвещая к ночи дождь. Прилетел тихий влажный ветер с пресным запахом воды. У ног плескались маленькие волны. На них сизыми лишаями качались пятна нефти.

В густом лесе мачт вспыхивали огоньки; где-то не­далеко грузчики пели дубинушку.

Напев здешней дубинушки был несколько отличен от уральской дубинушки. Здесь он более смелый, не такой унылый, монотонный, как на Урале.

На середине Волги старательно бьет плицами по воде пароход, где-то кричат в рупор:

-  Отдай чалку-у!..

Слева глухо гудит завод, и справа вдали на фоне неба город развешивает бусы своих огней.

Ноги мои ныли: я уже дня четыре не разувался. Хотелось спать - устало свалиться на берегу на траву и заснуть, но сверху тихонько стал накрапывать редкий дождь.

Я пошел к штабелям теса, нашел там защищенное от дождя место и прилег на широкую тесницу. Пахло сосной. Тело сладко отдыхало, слипались глаза.

Я уснул.

Мне снился дом, Катя, Павел, Фелицата. Они сидят за столом возле самовара, весело пьют чай. Катя сосредоточенно разрезает пирог с грибами, подает мне. Я разламываю его, смотрю на мелко изрубленные све­жие грузди в пироге и ощущаю соблазнительно вкус­ный запах.

Меня кто-то дернул за ногу. Я проснулся. Возле меня стояла черная фигура человека в большой лохма­той шапке. В руках его - палка.

-  Эй, уходи-ка отсюда! Ишь,   ведь, где  примостил­ся, - сердито говорил он.

Я сел, по спине у меня пробегал легкий озноб, ухо­дить не хотелось, но человек настойчиво говорил:

-  Ну?.. Тебе говорят, уходи? А то я   сейчас   поли­цию крикну.

Делать ничего не оставалось, как только уходить. Я встал и побрел по полотну железной дороги в сторо­ну города.

Августовская ночь лениво вздыхала влажным вет­ром, на лицо падали редкие капли дождя.

Я подошел к железнодорожной будке и постучался. Открылось окно, в него влезла лохматая голова му­жика.

-  Кто тут? - грубо спросил он.

-  Переночевать бы мне, пустите.

-  Чего-о!? Переночевать?! - удивленно спросил он.

-  Ишь, ведь, что выдумал. Чай и на улице не холодно.

Я сказал, что безработный, приехал сюда в незна­комое место. Мужик терпеливо выслушал.

-  Нет, милый, не пущу, - ответил он. - Иди с   бо­гом, откуда пришел.   Теперь   каждый   кустик   ночевать пустит.

Из окна что-то упало из руки мужика,   окошко  захлопнулось. Я наклонился. У ног моих лежал ломоть ржаного хлеба. Подняв его и положив в карман, я за­шагал к черной кайме опушки леса.

Небо разорвалось, с него печально глянула стайка звезд и скрылась. Я случайно набрел на маленькое озерко и обнаружил опрокинутую лодку. Забрался под нее, растянулся и с жадностью съел ломоть свежего ароматного хлеба.

Этот кусок успокаивающе подействовал на меня. Меня даже стало забавлять мое положение. Мысли мои понеслись куда-то в сказочный мир чудес и бо­гатств. Передо мной высится гора. Она уходит своей вершиной в глубокую даль. У подножья ее течет речка, и вижу я сквозь чистый, как слеза, поток - на желтом песчаном дне лежит золотой самородок, похожий на красивую раковину. Я хватаю его. Бегу куда-то. Тяже­лый слиток, как жарко тлеющий уголь, жжет мне руки. Я с трудом переставляю ноги, иду, спотыкаясь, слиток неожиданно падает на землю и, зарываясь, уходит вглубь. Я падаю, разгребая рыхлую землю руками. Но кто-то меня сильно дергает за ноги и оттаскивает. Я ползу к тому месту, где обронил слиток, царапаю землю ногтями. Отпихиваю ногой невидимого человека, свирепо разрываю землю и слышу сердитый незнако­мый голос:

-  Да, что ты, черт, сдох, что ли?..

Я открыл глаза. У лодки стояли две черные фигу­ры незнакомых людей.

-  Кто ты такой?- услышал я тот же голос.

Я поднялся и сел. Меня возмутило непрошенное дерганье за ногу и хозяйское отношение ко мне.

-  Чего тебе надо? - сердито спросил я.

-  Ничего! Вылезай.

Мне вылезать не   хотелось. Я   упрямо   не   вылезал.

-  Брось...  Пусть дрыхнет, - прозвучал   голос   дру­гого    человека,    более   миролюбивый. - Хватит   места.

-  Ну, тогда подвинься, черт! Расположился, как у тещи на именинах.

Я забрался вглубь под лодку, думая, что это при­шли жулики и хотят меня ограбить, сказал, что у меня нечего взять.

-  На кой черт ты нам сдался, этакий красивый, - проговорил первый.  В   руках   его   зашуршали   спички,

Вспыхнул огонек и осветил под лодкой. На меня смот­рел рослый большеносый парень.

- Ну-ка, кто такой тут, больно храбрый? - прого­ворил парень более спокойно. - Э-э, лежишь, черт. Тепло и не мочит!.. Емельян, залезай, хватит места.

Емельян, кряхтя, забрался к моим ногам и, толкнув мою ногу, проговорил:

-  Подогни... Что ты   растянулся,   как   на   полатях. Я подогнул ноги.

-  Ну, вот, в тесноте, да не в обиде, - добродушно говорил Емельян, - как на   печке али   на   пуховике у богатой купчихи.

Парень лег рядом со мной.

-  Ну, как, Емельян, устроился? - спросил он това­рища.

-  Лежу, - глухо  отозвался   тот, - ты   не   разгова­ривай, я до смертоньки спать хочу.

-  Ну, дрыхай, - и обратился ко мне.

-  Чей ты, от­куда?

Я сказал.

-  А за каким чертом тебя принесло сюда?

-  Работы искать.

-  Дурак, - сказал парень и вдруг расхохотался. - Емельян, а Емельян!

-  Ну, - отозвался сонный голос Емельяна.

-  Слышь, чего он говорит? А мы с тобой в Сибирь собираемся.

-  Ну, так что?

-  А в Сибири-то, слышь, чего? - то же самое.

-  Ну и ну...

Я сказал, что я не из Сибири. Но мой сосед с видом знатока подчеркнуто сказал:

-  Все равно, ваша   Пермская   губерния - уже Си­бирь. Знаю я.

Он потянулся, зевнул, пошарил у себя в кармане и закурил. Под лодкой соблазнительно запахло табачным дымом.

-  Дай мне покурить, - сказал я.

-  А не сорвет тебя?

-  Ну, если жалко, не надо.

Парень молча пошарил в кармане и подал мне па­пироску. Я закурил. В голове приятно закружилось. Я убедился, что это безобидные люди, такие же несчастные, как я. Мне хотелось с ними разговаривать, но Емельян у моих ног уже храпел.

-  Уснул, - сказал  я, - Емельян-то?

-  Ну и пусть спит... Человек   проспится, ко времю сгодится. Куда завтра думаешь?

-  В завод.

-  Хы... В заво-од?.. Ждут тебя    там...    Не выйдет. На днях там опять народу много рассчитали.

-  В бурлаки пойду, в грузчики.

-  В  бурлаки?.. А сколько на себе унесешь?..  Пят­надцать пудов унесешь?

-  Нет.

-  Ну, значит, не выйдет из тебя бурлак.

Парень сердито бросил папироску, сплюнул и, будто недовольный разговором со мной, повернулся ко мне спиной и замолк.

Я лежал прижатый в тесном углу, прислушиваясь к их посапыванию.

Где-то на берегу Волги звякала железная дощечка ночного сторожа. Тихонько постукивали в дно лодки капли дождя. Емельян громко храпел.

-  Вот,  черт,  расхрапелся, - проворчал  парень. Мне хотелось поскорей уснуть, чтобы не видеть эту непроглядную ночь. Казалось, ни разу не была так плотно окутана земля потемками, как сейчас. Дождь усиливался. Его шум был подобен боязливому осеннему шелесту умирающей листвы и навевал безрадостные мысли.

Утром мы, продрогшие, вылезли из-под лодки и ра­достно встретили теплое восходящее солнце. Я присма­тривался к своим новым знакомым. Они мне казались не такими страшными, как я подумал о них вчера. Емельян оказался веселым словоохотливым человеком - маленький, плотный, кривой, с рябым, тронутым немно­го оспой, сухим лицом. Маленький его глазок изучаю­ще смотрел на меня. Он натаскал сучьев, развел не­большой костер и, подставляя свою спину к костру, раз­говорился со мной.

- Ты как-нибудь да старайся на работу попасть. Молоденький ты еще... С этих пор свихнешься, жизнь тебя истаскает. Держись за свое ремесло - ремеслен­ный человек крепче на земле стоит. Я вот хоть и поте­рянный, что называется, человек, а все время –охота как-то... вот иначе жить... Дровишек кому-нибудь на­колешь или в уборной у кого-нибудь вычистишь, в руке-то неукоренный грош лежит. Работа иной раз бывает такая грязная, зато кусочек хлеба съешь ароматный такой, приятный.

Емельян достал из-за пазухи рваного армячишки французскую булку, завернутую в газету, разломил ее и, подав мне половину булки, проговорил:

-  На-ка,    ешь.    Сам    бывал    в таком    переплете, как ты.

Он сказал это с видом человека, который имеет пол­ное благополучие в жизни.

Емельян рассказал мне, как он жил в деревне, как лишился последнего клочка земли, ушел в город, рабо­тал на Волге плотовщиком, потом на пароходе матро­сом и, вздохнув, смолк.

-  А сейчас чего делаешь? - спросил я.

-  Сейчас?.. У Гуляева работаю, ветер гоняю, пого­ду пинаю да небо    крашу…

-  И с досадой    молвил:

- Если бы... возможность, да разве я... Люблю ведь я ра­боту... Если бы... Ы-хх... - Емельян выругался и  мечта­тельно проговорил:

- Хлеб бы ел и золотом бы его при­саливал. Да...

Товарищ Емельяна отнесся ко мне иначе. Это был еще совсем молодой рослый парень, одетый по-городскому, в пропыленном пиджаке, в коротких брюках навыпуск, в кепке. Видно было, что одежда на нем была с чужого плеча. Короткий пиджак туго обтягивал его тело, а большие красные руки далеко высунулись из рукавов. Лицо его было крупное, с тяжелыми щеками, с большим носом, красное, с презрительно отвисшей нижней губой. В серых глазах светилось тупое равно­душие. Казалось, он был способен спокойно, без всяко­го сожаления, обобрать человека, а если будет нужно, то и убить. Он, презрительно отвернувшись, прогово­рил:

-  С работы кони дохнут... Брось... Пойдем со мной, я дам тебе работы... Приходи   вечером   к плошкотному мосту... Будешь сыт, пьян и нос в табаке.

Мне не нравился этот человек. Хотелось, чтобы он поскорей ушел и оставил нас с Емельяном одних. Кто он - я не знал, и он не говорил о себе. Было понятно, что это профессиональный вор. Емельян запустил руку в глубокий карман штанов, вытянул из него горсть ме­дяков и, считая на ладошке про себя, проговорил:

-  Вот  «капитал»  Маркса,  на   сороковку  имеем...  По­шли? А тебе надо? - обратился  он  ко  мне.

Я промолчал, завистливо смотря на деньги.

- Не смеешь сказать?.. Душа-то, видно, у тебя еще не оплеванная... На...

Емельян подал мне два пятака. И, высыпав остатки денег обратно в карман, поднялся, проговорив:

-  Ну, вставай, поднимайся, рабочий народ.

Мои случайные знакомые, не торопясь, двинулись по направлению к городу. Солнце всплывало вверх за пе­леной мелких прозрачных облаков. В кустах тальника играла осеннюю песню иволга.

Дня четыре я бестолково ходил возле завода, по за­водскому поселку, по берегу Волги. Подошел раз к куче сидящих на берегу грузчиков, разговорился с ними. Слова парня, что из меня не выйдет бурлака, - оправ­дались. Возле меня сидели крупные на отбор люди, плотные, сильные, а я возле них казался просто под­ростком. Один из них, смотря на меня, проговорил:

-  Куда ты?.. Пятериком тебя придавит, - и, потро­гав мой узелок подмышкой, где   еще   кой-что   осталось, проговорил:

- А это чего у тебя, продаешь? Я развязал узелок. Рассматривая рубашку и рабочие штаны, грузчик спросил:

-  Сколько просишь?

Я сказал, что продавать подожду, что, может быть, еще поступлю работать.

- Ну, пальтишко продай.

Мне хотелось есть. Я как-то бессознательно сбросил пальто, грузчик натянул его на себя.

-  Узко...   Ничего.     Ваньке    пригодится,     сынишке. Сколь просишь?

Я не знал, сколько просить.

-  Рублевку берешь?.. Смотри, ладно   даю, на бара­холку пойдешь, этого не дадут.

Мне было жаль расставаться с пальто, но я был дьявольски голоден. Положив рублевку в карман, я ушел от них в одном пиджаке.

Вечером этого дня, усталый, измученный, не найдя себе пристанища, я пришел к озеру под лодку с целью встретить опять Емельяна. Озлобленный на весь мир, я свалился на траву. В душе было какое-то непонятное смятение. Я лежал и смотрел в темнеющее августовское небо. Одна за другой загорались звездочки. Емельян не пришел. Я ночевал один.

Он пришел уже день на пятый, поздно ночью и не с товарищем, а привел с собой пьяную женщину. И сам он был в этот раз пьян, развязен. Они долго сидели на берегу у куста, пили водку и о чем-то спорили.

-  А я говорю   тебе    к черту, - азартно    говорила женщина.

- Ничего я не хочу и ничего не желаю. Серд­це у меня закаменело... Душа   моя   тоскует...   К  черту. Ничего я больше не хочу и ничего не желаю... Я верила, надеялась... А раз так, не надо.

Я лежал под лодкой и, слушая ее бессвязные речи, думал: «Вот и меня так жизнь сшибет с пути. Она уже давно встряхивает меня. Не раз болезненно я ощущал ее толч­ки. Что будет со мной?» И рождалось желание идти на берег Волги, сунуться вниз головой куда-нибудь под баржу или выйти ночью на полотно железной дороги, положить голову на рельсы, или, наконец, просто пойти за этими людьми.

Разбитый и обозленный на весь мир, я стоял на другой день у заводских ворот и неожиданно встретил­ся  лицом к лицу с мастером Хорьковым, с которым я когда-то работал в одном цехе. Разумеется, он прошел мимо меня и не заметил своего земляка, но я пошел за ним и окликнул:

-  Алексей Петрович!

Хорьков обернулся и пытливо осмотрел меня с ног до головы. Я подошел к нему, почтительно поздоровал­ся. Он был все такой же, каким я его помнил. Белый, в очках, безусый, с палкой и прихрамывал на одну ногу.

-  Я не знаю вас, - сказал он, направляясь по дере­вянному тротуару, - может быть, вы  ошиблись?

Я пошел рядом с ним, рассказывая о себе, о своих путешествиях.

- Ага... Теперь помню... - сказал Хорьков. - Рас­сыльным был у Заякина, такой бойкий мальчуган... Так... И как это ты забрался сюда - в такую даль?! А какой ты стал – не узнать тебя... Ну, черт возьми... А ведь ты молодец...   Ей-богу... Знаешь?    Смелым    бог владеет.

Я проводил Хорькова до квартиры. На прощанье он сказал мне:

-  Так вот что: у нас хотя не так давно было мас­совое увольнение в  заводе  по  безработице,  но,  может быть, я тебя устрою. Завод получил недавно заказ... Ты приходи завтра в контору, я тебе дам пропуск в завод. Пока до свиданья.

 

В новой семье

Мне показали на двухэтажный дом.

-  Вот иди сюда. Тут живут Ухватовы, они держат нахлебников.

Я поднялся по крутой лестнице в верхний этаж. Ме­ня встретила широкоплечая девица в синей матроске. Круглое смуглое лицо ее было осыпано чуть заметными точками веснушек. Она пропустила меня в небольшую прихожую и, пытливо осматривая темными глазами, спросила:

-  Вам что?

Я рассказал ей, зачем пришел.

-  Обождите...   Скоро   придет   мама.   Присядьте, - проговорила она, ласково смотря на меня   изучающими глазами.

Присев на табуретку, я заглянул через открытую дверь в соседнюю комнату.  Девушка молча ушла в кухню. В комнатах было светло и чисто. Виден был на стенке портрет Пушкина. Спиной ко мне стоял лысый, грузный старик. Он молча молился в угол на икону. Потом, кон­чив молиться, ощупью, с закрытыми глазами, побрел из комнаты.

-  Там кто пришел, Маша? - спросил он мягким   го­лосом.

-  Нахлебник новый.

- Нахлебник?! Кто такой, какой новый    нахлеб­ник? - спрашивал он, нащупывая рукой косяк  двери. - Какой нахлебник? Где он?

-  Здесь, - сказал я.

-  А кто ты такой?

Я стал рассказывать ему свою историю, а он, нащу­пав табуретку, присел возле меня. Слушая, он опустил голову на грудь. Сощуренные   глаза    и брови его уча­щенно   шевелились.    Он   улыбнулся,   когда   я   назвал себя.

- Тезка, значит, мне будешь. Я тоже Алексей, толь­ко Михайлыч... Хорошо-о... А как ты далеко заехал?.. У нас здесь все к вам туда - в Сибирь, собираются ехать... Все говорят, что там у вас золото лопатой за­гребать можно, а ты сюда приехал.

-  У нас там еще не Сибирь.

-  Ну, как не Сибирь, - Сибирь... У меня были зна­комые пермяки. Один из Мотовилихи, а другой из Ека­теринбурга... Хорошие ребята были... Мы их все спраши­вали, так в шутку... Как, мол, вас Ермак оглоблей кре­стил?.. Так... Значит, место ищешь - на хлебы встать?.. На работу-то устроился?

-  Устроился.

-  Куда?

- В судостроительный цех.

-  Хороший, говорят, цех... Молодому человеку есть чему научиться.  Мастера  там,  говорят, хорошие - зна­ют дело...  Так...  Давай  переходи.  У нас весело...  Сын у меня, Иван, тоже слесарь.   В   вагонно-классном   цехе работает...    Двое     нахлебников живут:     Красильников Климентий Егорыч, тоже слесарь - в вашем цехе рабо­тает.   Парень  хороший,   проста   душа.    Потом  Дубинин Николай, он токарь, в паровозо-механическом   работает. Парень непонятный какой-то... Увидишь вот, если жить будешь.

Было легко на сердце возле этого милого, добродуш­ного старика. На пухлых щеках его играл здоровый ру­мянец, но чувствовалось, что его угнетает одиночество, в которое втолкнула его слепота, и он, очевидно, рад был поговорить с новым человеком. Так просто и довер­чиво не каждый делает.

-  А я кузнец, - продолжал он, - только в больших заводах не работал, а больше    все в деревне... Вот    в имении   князя   Николаева    долго  работал...     Большой, богатый помещик    был в Балашевском    уезде, в   Сара­товской   губернии.    Слыхал   чать? Вот...    Строгий   был князь.

-  А что это у вас с глазами? - спросил я. Алексей Михайлович вздрогнул, вскинув голову, веки его задрожали. Он грустно поник головой.

- С глазами плохо вышло, - проговорил он, глубо­ко    вздохнув. - Правый горячим    железным     обсечком выжгло, а потом от него и левый заболел... От кузнеч­ной работы... Вот когда вар делаешь, брызжет окалина-то и прямо в глаза... Ну, должно быть...

Старик грустно замолчал, не окончив своей мысли. Я выругал себя мысленно за то, что поставил этот во­прос. А он, очевидно, стараясь заглушить в себе эту боль, сразу переменил разговор. Пошарил в кармане жилета и вынул камертон.

-  Ты не музыкант? - спросил он меня.

-  Нет, играю немного на гитаре.

-  Ну,   раз   играешь   на   гитаре,   значит,   музыкант. Значит, слух есть... Без слуха никакая   музыка не   пой­дет. А я прежде, молодым когда был, на кларнете иг­рал. Вот   камертон    сделал. Не знаю   только   правиль­но   или   нет   тон   подвел - «ля».   Проверить   бы   надо... Вот   кларнет   бы...   По-моему,   высоко,   подпилить   надо.

Алексей Михайлович ударил камертоном о тыльную часть руки, поднес его к уху и протянул потухшим го­лосом:

-  Ля-а-а.

Меня поразило, что слепой человек смог сделать та­кую вещь. Правда, камертон был плохо отшлифован, кое-где на нем видны были поперечные царапинки от на­пильника, зато форма его была изумительно правиль­ной, а звук чистый и приятный.

-  Сковал-то мне его Ваня,    а отделал    я его уже сам,- пояснил Алексей Михайлович.

Спустя несколько дней, я видел, как он доводил свой камертон. Ему… Продолжение »