…ей, а впереди раскинулся вид на Волгу. Неизмеримый простор!..

Внизу, у подножия вала, мне видна вся нижняя набе­режная. Движутся люди, извозчики, трамваи - мелкие, игрушечные. Вдали шумят ледоходом Ока и Волга. Про­тивоположный берег Волги далекой черной чертой от­деляет реку от мутного сизого неба. Я люблю смотреть, когда на реке в полном разгаре ледоход. Льдины движут­ся крупной чешуей, наползают одна на другую, режут друг друга. Иная бойко расталкивает неуклюжие глыбы, про­бивая себе дорогу и, ударившись, ныряет, как разыграв­шийся тюлень. Там, где реки встречаются, льдины с глухим протестующим ревом ломятся друг на друга, образуя затор. Точно два ползучих чудовища вступили в единоборство, вгрызаются ледяными зубами друг дру­гу в тело и злобно рычат, поднимая огромные костлявые головы.

Сверху реки давит какая-то чудовищная сила, стал­кивая торосы. Они с грохотом осыпаются, ледяные глы­бы шлепаются в воду и снова идут на юг, к солнцу. Река устало вздыхает, подобно огромному животному, которое проснулось от зимней томительной спячки и, встряхивая зеленоватой шерстью, идет и идет! И кажет­ся, что нет силы противостоять ее движению. Вслед за этим ледоходом последует беспредельный разлив Волги. Она сбросит с себя сковывающую шкуру, вздохнет атласной грудью вешних вод и безудержно потребует дать ее властному потоку путь к выходу из сковавших ее берегов. Глядя на ледоход, я думал, что и внутри нас нарастает какая-то великая сила и, подобно весен­нему разливу Волги, жизнь вздуется, разломает все, что ее сковывает, и польется мощным потоком к светлому бытию. Зачарованный дивной картиной ледохода, я не заметил, как подкрались сумерки. Волги уже не было видно, толь­ко слышался ее отдаленный рокот. Прилетел острый леде­нящий ветерок. Город и небо начали зажигать свои огни.

Баранов пришел уже около девяти часов и принес в руках кожаный саквояж и сумку.

-  Идем скорей, - сказал он на ходу. Я взял из его рук саквояж.

-  Черти...    Протянули    сколько    времени, - ворчал Баранов. - Мне бы надо тебя взять с собой...   Упарился я здорово, тащил,   спина   мокрая...   Ну,   ни   черта...   На нижней набережной извозчика возьмем. Хотя бы часам к десяти домой попасть, и то бы хорошо было.

Но обратно мы попали только к двенадцати часам ночи... Проходя через небольшой полуосвещенный зал вокзала, я заметил, как двое дюжих жандармов любо­пытно осматривали нас, провожая взглядом. Баранов толкнул меня плечом и тихо, не глядя на меня, предуп­редил:

- Не оглядывайся.

Мы спешно сбежали по широкой лестнице и свернули в узкий переулок.

-  Следят, - тихо  сказал  Баранов, - смотри,   сейчас погоня начнется... Идем живо.

Весенняя ночь окутала землю черной мглой. На небе тускло светилась золотая россыпь звезд. Мы шли по уз­кому проходу между заводским забором и задами высо­ких двухэтажных домов. Остановились и прислушались. Вдали чуть внятно донеслись торопливые шаги.

-  Идут... Я так и знал,- прошептал Баранов и ныр­нул во мглу ночи. Я с трудом нес саквояж. Он бил меня по ноге, не давая ходу. Шаги приближались. Они теперь были отчетливо слышны. Деваться   было   некуда. С од­ной стороны забор, с другой высокие стены домов. Мы прижались в углублении одного дома. Баранов был еле виден, хотя он был вплотную возле меня. Я даже   слы­шал его порывистое дыхание с глубоким глухим свистом.

-  Пропали, - прошептал он, - накроют сейчас.

Я ощупал высокую тесовую стену и обнаружил в ней квадратное отверстие. Сунул туда руку. Нащупал какую-то площадку. Мигом сунул туда свой саквояж, потом выхватил из рук Баранова сумку, сунул ее туда же и прошептал:

- Беги!

Он, поняв меня, внезапно растаял во мгле. А я сунул в отверстие ногу, встал на площадку, потом ухватился за кромки досок в отверстии, подогнул голову и пролез в какое-то помещение. На площадке можно было стоять. Я отодвинул саквояж и сумку в глубь помещения и, при­жавшись в угол, замер.

Мимо меня торопливо прошагали два человека. Ша­ги смолкли Я облегченно вздохнул, огляделся и только сейчас догадался, что попал в выгребную яму уборной какого-то двухэтажного лома. Но думать об этом было некогда, передо мной была задача или переждать здесь или сейчас же выскочить и бежать обратно к станции, а оттуда другими улицами - домой, оставив на время саквояж и сумку в этом безопасном месте. Вверху надо мной хлопнула дверь.

Вокруг меня было непроглядно темно и тихо. Я уже хотел выскочить из этого смрадного помещения, как услышал вблизи забора шаги и чей-то ворчливый голос:

-  Никуда они, мерзавцы, не   могут  деваться...   Тут где-нибудь.

-  Ну, где? Скрыться негде... удрали.

Они остановились возле отверстия. Потом в отверстие просунулась палка. Она коснулась чемодана, ткнула по­лу моего пальто.

-  Тьфу! - послышался сердитый  голос. - Тут убор­ная... Я замер. В гортани у меня что-то громко свистело, казалось, что им не только слышно   мое  дыхание,  но и учащенное биение сердца, ноги медленно   сползали   ку­да-то по скользкой наклонной доске. Вверху опять хлоп­нула дверь. Слышны шлепанье босых   ног  и плач  жен­щины.

-  Как только   нальешь   свои зенки,   так   и лезешь драться.

-  Настя, Настя... - кричал пьяный мужской голос, - не ори, чертова кукла... Иди в избу, там и ори... Не сме­ши соседей.

-  Орать и буду.

 Сквозь их крик доносилась   песня пьяных   голосов:

                                              Некрасива, я бедна,

                                              Плохо я одета.

Двери то и дело раскрывались, снова хлопали, и песня то вылетала, то замирала. Я укрепился на площадке.

-  Ты видел, какие  они? - послышался у отверстия за­таенный голос.

-  Да будто признаю. Шаги начали удаляться и смолкли. Прошло еще не­сколько томительных минут напряженного ожидания. Вверху плакала женщина. Она, очевидно, сидела в сенях, прижавшись в углу. Я осторожно выглянул из своей засады. Тихо. Где-то далеко играли на гармонике, и за забором вздыхал завод. Вылез. Скользнул возле домов. Остановился. Прислушался. Тихо. Быстро зашагал в непроглядной тьме. Саквояж казался необычайно легким.

Баранов меня встретил радостным возгласом.

-  Ну, как?

-  Ничего, - сказал я,  подавая   ему   саквояж. - Все по-хорошему. Твоя сумка осталась там.

-  Достанем.

Из соседней комнаты вышла маленькая девушка. Лицо ее с тонким птичьим носом было тронуто оспой, но оно мне показалось милым. Выслушав мой рассказ, она радостно и удивленно улыбнулась, раскрыв большие карие глаза.

Домой я пришел в чужом пальто и широком, похо­жем на колесо, картузе. Наталья Дементьевна встретила меня подозрительным взглядом. Она, очевидно, подумала, что я пьян. Да, я был действительно пьян, но пьян не от водки. Я опьянел от радости. Я никогда в жизни так не хохотал восторженно, как хохотал в этот раз. Мой смех разбудил всех. И мне хотелось всех обнять.

 

Маевка

Солнце сняло с земли остаток ледяного покрова, к кой-где на припеках уже выступила изумрудная щетина молодой травы. Волга вздыхала полноводной грудью. Меня неудержимо тянуло в эти дни на Волгу, сидеть на песчаном берегу и прислушиваться к многообразным звукам ее трудовой жизни. Здесь новые люди, и песни у них новые. Вот в вечерней тонкой полумгле, на фоне потухающей зорьки скользит лодка. Звонким жаворон­ком, дрожа, переливаясь, звучит приятный молодой тенор.

                                              Полоса ль ты моя, полоса!

                                              Нераспаханная сиротина!

И в ответ на этот вопрос стройный хор вольных го­лосов подхватывает:

                                              По Владимирке пахаря гонят,

                                              За широкий, за вольный размах,

                                              Богатырскую силу хоронят.

                                              И шагает он в синюю даль,

                                              И шагает, сам слезы роняет.

Песня замерла, и вот вместо нее понеслась другая, бодрая, полная гордых звуков, пробуждающая неясную радость в ожидании чего-то близкого, которое должно произойти на этих днях и с потрясающей силой обру­шиться на все, что мешает нам свободно жить.

                                         Слезами залит мир безбрежный,

                                         Вся наша жизнь - тяжелый труд.

                                         Но день настанет неизбежный -

                                         Неумолимый грозный суд.

И вот этот день пришел.

Ласковый голос Алексея Михайловича утром разбу­дил меня:

-  Ребятки...  Первый  гудок    проревел...    Вставайте. Пойдете сегодня на работу-то?

Я открыл глаза. Луч утреннего солнца скользнул в окно и обласкал коротко стриженую голову Климентия Егоровича. Красильников повернулся на спину, сладко потянулся, заложив руки за голову, отчего паль­цы его хрустнули, и, не двигаясь, стал смотреть в по­толок.

Дубинин поднялся и лениво стал собираться на ра­боту.

-  Ты,   что,    Николай,     все-таки    идешь? - спросил Красильников, не вставая с койки.

Тот не ответил. Надел черную маленькую кепку с залощенным козырьком на голову и молча вышел, провожаемый грустным взглядом Красильникова.

В соседней комнате Алексей Михайлович будил Ваню:

-  Ваня, Ванечка... Гудок    первый    ревел, вставай! Ваня бессвязно мычал.

-  Ваня, слышь, я, чать, тебе говорю. Ну... Первый гудок ревел...

-  Я тебе еще вчера, папанька, говорил, что не пой­ду сегодня.

-  Ну, как хочешь... А гудок уже минут пять как ревел.

-  Отстань, пожалуйста.

- Я отстану, дело твое... - шлепая босыми ногами по полу, ворчал Алексей Михайлович, медленно удаляясь из комнаты. Потом он, нащупав дверь нашей комнаты, вошел к нам.

-  Николай! - окликнул он тихо.

-  Ушел он, Алексей    Михайлович, - сказал    Красильников.

-  Ушел... А ты что, лежишь еще?

-  Лежу.

-  А на работу тоже не пойдешь?

-  Не пойду тоже.

-  Первое мая сегодня, Алексей Михайлович, - пояс­нил я.

-  Ну, так что ж с этого? До обеда   можно   срабо­тать,  а  после  обеда  праздновать.

-  Нельзя.

-  Что за правило?.. - подумав,   Алексей   Михайло­вич     медленно     повернулся,     ощупывая    дверь. - Дело ваше... Только, по-моему, надо было идти... - И, постояв в  двери,  спросил:- самовар  ставить,   что  ли?

-  Рано  еще...

-  Ну, отдыхайте тогда.

Алексей Михайлович вышел, тихо притворив за со­бой дверь. Потом слышно было, как он говорил Наталье Дементьевне:

-  Забастовали наши ребята.  Николай ушел только один.

-  И Николай    скоро   придет  обратно.   Заворотят,- проговорил Красильников.

В заводе заревел второй гудок. Он как-то властно на этот раз гудел, то понижая, то повышая свой бас. При­слушиваясь к пению гудка, Красильников, повернувшись лицом к стене, проговорил:

-  Ори,  не ори,  все  равно  не пойду, - и, помолчав, сказал: - вряд ли что сегодня выйдет.

-  Почему?

- Погода-то  будто  хорошая,   да   грязно   на  улице.

Но и Красильникову не спалось. Он вертелся с боку на бок, курил, взял книжку, перелистал ее и снова от­ложил. Потом, сбросив одеяло, решительно поднялся.

-  Ну,    вставай,   поднимайся,   рабочий   народ.   Что день грядущий  нам готовит?!

В соседней комнате проснулся Ваня Ухватов. Стук­нула о стенку скрипка и тихонько заиграла. Красильни­ков рассмеялся.

Я заглянул в комнату Вани. Он сидел на своей кой­ке в одном белье и тихонько наигрывал камаринского. Увидев меня, он плутовато улыбнулся.

-  Рано пташечка запела, кабы кошечка не съела, - сказал из кухни Алексей Михайлович.

-  Бог веселых любит, Алексей Михайлович, - умы­ваясь, фыркая возле умывальника, проговорил Красильников.

-  А ты не поминай его всуе, ты не веришь в него.

-  Весело встаете, как бы вечером плакать не приш­лось, - отозвалась  Наталья   Дементьевна    и   загремела самоваром.

К чаю возвратился Дубинин. Он молча долго поло­скался возле умывальника, потом, ни на кого не глядя, сел за стол.

-  Что, Николай пришел? - спросил Алексей Михай­лович.

- Я.

-  Тоже забастовал?

-  Забастовал.

-  Не забастовал,  а  прогнали его  с завода, - пояснил Красильников.

-  Кто?

-  Рабочие, конечно.

-  Никто  меня  не  гонял, - смотря исподлобья на Красильникова, проговорил   Дубинин. - Посмотрим вот, как вас из завода погонят.

-  Крепко, верно,    взялись, - сказал    Алексей    Ми­хайлович.

- Хм. Какие времена пришли. А вот мы преж­де об этом и не думали. Май    встречали    в поле где-нибудь с водкой.  Это называлось у нас - лето встречать

Одеваясь, я слышал в соседней комнате громкий шопот Натальи Дементьевны. Она плакала, упрашивая сына:

-  Ваня, Ванечка, родной, не ходи... Я прошу тебя, пожалей нас, стариков.

Алексей Михайлович грустно, с поникшей головой, сидел в кухне и тоже, должно быть, плакал. Я видел, как он красным платком утирал слепые глаза.

На улице была настороженная тишина, как летом бывает перед грозой. Только с небесных высот радостно смотрело солнце и, улыбаясь, посылало ласковые лучи на землю.

Я молча шагал рядом с Климентием Егоровичем. Нас торопливо обгоняли группы рабочих. Меж ними был оживленный разговор:

-  Вот посмотри, с обеда завод встанет.

-  Не встанет.

На заводе заревел гудок, но вдруг, как будто пода­вившись, смолк, словно его глотку заткнули кулаком.

-  Вот    как, - послышался   возглас, - как    ударили ему по морде-то.

-  Ха, ха! Замолк!

-  Нишкни,  черт!

-  Директор, говорят,  сбежал.

Из ворот выскочил мальчик, следом за ним выбежа­ла женщина.

-  Борька, Борька! Тебя куда понесло? Не сметь,   я говорю, ходить.

Женщина догнала мальчика, схватила его за руку и потащила во двор. Мальчик упирался и, вырываясь из рук матери, плакал. Во дворе он все-таки вырвался и стремглав помчался в сторону главной улицы, прово­жаемый криками матери:

-  Погоди,  чертенок,  придешь домой-то.

Мимо нее проходил маленький мужичок. Он шутли­во сказал женщине:

-  Митькой звали твоего Борьку.  Беги, догоняй! Женщина угрюмо провожала прохожих.

На главной улице возле домов большими группами собирался народ. Улица гудела. Мы подошли к одной группе, в середине которой молодой, безусый парень спорил с бородачом:

-  Вам непонятно?

-  А вам все понятно? - насмешливо возразил боро­дач, подбоченясь и запустив большие пальцы рук за ре­менный пояс.

 - Мы    раньше не    знали    красных    фла­гов, спокойней жили. Умны   больно...   Молодые, а ран­ние.

-  Он правильно говорит, Фока Петрович, - говорил высокий угрюмый рабочий.

- На попечительство у   нас копейку с рубля выдирают, а куда эти деньги идут?

-  На училища.

- А у тебя учатся ребята?

-  Учится один.

-  А сколько с тебя берут?

-  Ну, берут, только пять   целковых   в год.  Содер­жать-то надо школы.

-  А у меня не учатся, - врезался в   спор   нервный молодой рабочий, - у меня   еще    теща   в девках, а я плачу, за что? Куда?

Рядом решали сложную задачу:

-  В заводе работают тысячи, по копейке с каждо­го, - тысячи копеек.

-  Значит,  четвертная... А если по  полтине с каж­дого?

-  Да, если по полтине?

-  Тыщу двести пятьдесят целковых, - прикинул кто-то.

-  Ох, куда полезло? А в год?.. Э-э!  Батенька мой.

-  А куда?..

-  Попечителям.

-  Каким?   Ну,   каким   попечителям?

-  А леший их знает, этих попечителей.

-  Попам!

- А ты не говори про попов, они тебя не задевают.

- Нет, задевают.

-  Они тебя силой в церковь не тянут.

-  Я не пойду.

-  Вольному воля, спасенному рай.

Группа разбухала. Подходили все новые и новые люди, поднимались на носки, заглядывали внутрь, про­талкивались ближе к центру группы, толкая друг друга. В центре кричали:

-  Не похвалят вас за это!

-  А мы ни от кого не ждем похвалы.

-  Не к чему и канитель эту заводить.

-  Тебе,  конечно, не нужна она. Ты зарабатываешь много, свой дом у тебя.

-  Имей  свой,  никто тебе не запрещает,  и зараба­тывай больше. Кто тебе не велит?

-  А мы все равно вас не послушаем.

- Дело ваше,   не хотите   жить   тихо - ищите,   где лихо.

-  Полиция! - крикнул кто-то. Толпа дрогнула.

К толпе подъезжали трое конных полицейских. По­махивая плетками, они тихо въехали в толпу, покри­кивая:

-  Ну, расходись, расходись, что собрались?

-  Куда на людей-то прешь? - кричал кто-то.

-  Проезжайте, мы вас не трогаем, и вы нас не тро­гайте.

-  Расходись,  вам говорят!

-  А ты не замахивайся, не то я замахнусь.

Толпа нехотя рассыпалась. Но как только полицей­ские удалились, эта толпа снова сомкнулась. Я потерял Красильникова.

Ко мне подошел маленький рыжий мужик в рваном ватном полупальто с чужого плеча. Он, улыбаясь, тихо спросил меня:

-  Что,  не идут еще?

-  Куда?

-  А с красным-то флагом?

-  Нет еще.

-  И не пойдут, наверное.

-  Почему?

-  У завода солдат я видел много.

Возле нас прошел Петр Андреевич Заломов. Мы встретились с ним взглядом. Он кивнул мне и улыбнул­ся. За ним торопливо ковылял Яша и еще каких-то двое незнакомых мне людей. Я пошел следом за ними. Возле узкого переулка мы замешались в большую толпу. В центре ее говорила какая-то женщина в черном ко­стюме и фетровой шляпе.

-  За границей, товарищи, открыто празднуют этот день - первое мая. Там каждый год рабочие выходят на улицу и заявляют свои требования.

Поднимаясь на носки и заглядывая в центр толпы, знакомый мне слесарь Рысев одобряюще проговорил:

-  Баба, а говорит как дельно, - и, увидев меня, он подал мне руку:- Ты тоже пришел, а не боишься?

-  А кого бояться?

-  Вот увидишь.

Но вдруг толпа зашевелилась, тронулась. Кто-то го­ворил:

-  Плоховата обстановка.

-  Какую вам еще обстановку?

-  Грязь.

-  Не дождаться   лучшего   дня. Смотрите,    весь за­вод вышел на улицу.

Из проулка торопливо    выбежал    Яша и, волоча по земле,  нес  гладко  выструганную  палку.   Толпа   рассту­пилась. Я слышал, как забивали гвозди в палку. Где-то кричала  женщина:

-  Пойдем, тебе говорят, пожалей семью-то!

-  Вот они, - крикнул в стороне кто-то.

Я оглянулся. Высокий, мрачный рабочий вызываю­ще смотрел на нас, потрясая кулаком:

-  Ну, что не идете?

Его взяла женщина под руку и повела.

-  А ты не лезь, дело тут тебя не касается, - он от­толкнул жену, - посмотрим! Там гостинец    вам    приго­товлен.

Он сплюнул и, пошатываясь, замешался в густую толпу.

Но вдруг раздался голос Заломова:

-  Товарищи, мы решили сегодня заявить открыто о своих правах.

Толпа сразу умолкла, замерла. Двумя стенами люди стояли по обеим сторонам улицы с устремленными гла­зами в нашу сторону. Медленно поднялось красное знамя, встряхнулось, как огненная птица, и тихо зако­лыхалось. Со всех сторон выскакивали люди и торопли­во бежали к знамени. Улица закипела, а из толпы четко доносился голос Заломова:

-  Мы сегодня подняли наше знамя, знамя борьбы за рабочее дело... Мы пойдем и заявим всему миру, что мы, рабочие, -  хозяева  своей жизни, хозяева  своего труда. Мы сегодня сделаем первый шаг к светлому будущему, к социализму, где не будет  рабов,  где владыкой  мира будет тот, кто трудится.

Знамя то поднималось выше, то опускалось. В его красных складках горели слова: «Долой самодержавие, да здравствует политиче­ская свобода».

Я смотрел на знамя и не верил своим глазам. Локтя­ми пробивал себе дорогу к знамени, но, как в водоворо­те, меня закручивали и вытесняли вон.

-  Труден   путь   наш,   товарищи, - слышался    голос Заломова. - Не розы, не лавры ожидают   нас, - страда­ния. Лаврами    увенчает    нас   только    будущее поколе­ние - наша  смена.  И  кто  боится этого трудного пути, тот пусть с нами не ходит. Пусть они сейчас же уходят из наших рядов.   Пусть будет нас мало,  но  мы будем знать, что это ядро крепкое, способное выдержать любой удар, и что эти люди все одухотворены идеей борьбы за рабочее дело. Да здравствует рабочий класс!

-  Да здравствует социал-демократическая партия! - прозвучал  сочный  голос Яши.

-  Долой   самодержавие! - крикнул   женский   голос.  - Рабочему   нечего терять   в своей   борьбе,   он   по­теряет только свои цепи и завоюет целый мир.

Толпа вдруг зашевелилась, закипела, и знамя поплы­ло в лазури майского дня. Кто-то кричал:

-  Стройся в ряды! Яша запел:

                                                Отречемся от старого мира,

                                                Отряхнем его прах с наших ног.

И густой хор мужских голосов подхватил торжест­венно и бодро:

                                                Нам не нужно  златого  кумира,

                                                Ненавистен нам царский чертог.

Вокруг меня все вдруг запело. Поет солнце, поют облака, поет небо и поет вся земля, а я плыву в бушую­щих волнах прибоя тысячеголосых звуков, которые, ударяясь о берега, несутся, поднимают меня на пени­стом гребне.

                                                Вставай,  поднимайся, рабочий  народ,

                                                Иди на борьбу, люд голодный.

Мне хотелось петь как можно громче, во весь го­лос, чтобы меня было слышно всем:

                                               Раздайся клич мести народной,

                                               Вперед,  вперед,  вперед,  вперед!

Меня оттеснили в задние ряды. Впереди я только видел живой поток голов и знамя. Мне хотелось быть у самого знамени. Я выбежал из рядов  и, обгоняя, по­бежал вперед. Меня кто-то дернул за рукав и втолкнул в ряды. Возле меня, улыбаясь монгольским лицом, ша­гал Климентий Егорович. Он взял меня под руку и тепло прижал к себе. Над самым ухом моим прозвучал его бас:

                                               Вперед!

                                               Рука с рукой и мысль одна.

Я взглянул ему в корявое лицо. Мне хотелось обнять его и целовать. А он запел приятным голосом:

                                             Не довольно ли общего горя,

                                             Что ни день - недоимки готовь.

Мне теперь была видна голова Петра Андреевича и его руки, в которых он держал древко знамени. Иной раз он оглядывался. Лицо его розовело, а глаза, горе­ли, как ласковые звезды. Впереди меня шагал Яша. Он вел под руку девушку в темно-синем суконном ко­стюме. Сзади я слышал кто-то говорил:

-  Череповцы контору громят,  говорят, полицейский участок разбили.

-  Милый, милый мой, - вскрикивала   пожилая жен­щина, расталкивая наши ряды и пробиваясь вперед. Она протянула  вперед руку. - Пустите...   пустите   меня,  то­варищи! Милый мой!

Ее подхватила под руку девушка и пошла рядом с ней, шаг в шаг. Яша оглянулся. Увидев меня, он улыб­нулся и, подняв руку вверх, запел:

                                            Дружно, товарищи, в ногу!

                                            Д… Продолжение »