…й, обирай ягоды и не бойся.

-  А медведь?

- Ничего он не сделает.  Собирай давай, да песенку запо­ем. - И запел.

- Эх-да как за е-е-ельничком,

- Э-эх!  Ой  за  бе-р-е-зничком.

- Ох-да-а за чистым,  за мелким и да оси-и-инничком!

-  Да ты что, с ума спятил?

А я одно свое пою, а потом взял да еще крикнул:

- У-у-у!

Смотрю, и женка моя будто повеселела. Встала, улыбается, оглядывается по сторонам.

-  Ну и дурак, право, дурак.

-  Собирай знай... - говорю я, а сам все пою. Слышу, и она подтянула.   Запела   смешно,   точно заплакала.   Тут в лесу как треснет   что-то.   Да   так треснуло,   что у меня голос оборвался. Женка моя опять ахнула и присела. Прислушались. Ждем, что вот опять там что-нибудь прошумит. Тихо. Мы успокоились.

Обобрали свой кустик, к другому перешли, затем к третьему. Под третьим кустом медная табакерка лежит дяди Анисима. По­добрал ее - в карман. Корзины наши уже полнехоньки, а чере­мухи - глазом не окинешь;

Я говорю женке:

-  Ну,   пойдем   домой,   пора, - и спрашиваю:

- Знаешь, что там шумело да трещало?

-  А кто его знает.

-  В самом деле медведь. Смотри, сколько черемухи-то. Он нас выгонял из этой просеки. Ему надо жрать черемуху. Да не сумел выгнать. Не на того напал. А ты не бойся. Я знаю все его повадки. Никогда он сам к человеку не подойдет, а скорее свои лапы уберет.

Молчит моя женка, и непонятно, верит мне или нет.

-  Пойдем домой, - говорю опять.

-  Пойдем,   только   дальше   обойдем то место, где медведь озорничал.

- Обойдем.

Пошли. А охота мне посмотреть, где миша орудовал. Я и по­шел прямо к тому месту. А женка думает, что мы идем домой. Смотрю, медведь насорил мусору от берез - уйма, две березки сломил; кое-где мох выдрал, пень выворотил. Лежит он здоро­венный, как огромный паук. Думаю, как он его выворотил и бро­сил в нашу сторону? Ну, пень! Сажени две, должно быть, летел, потом корягами начал в землю втыкаться и лег за колодину. Ой, ой! Значит, матерый дядя был.

Зашли в соседнюю просеку. Смотрю, там вся черемуха и ря­бина обсосаны. А под одной рябиной он, должно быть, полежал, отдохнул после своих трудов.

Вышли мы на дорогу и спокойнешенько отправились восвоя­си. Спустились в ложбинку. След! Во какой - с пол-аршина.

-  Смотри-ка, - говорю я женке, - вон он где прошел.

А след так и отпечатался на земле. И видно, что минуту назад шел этим местом: по ложбинке-то ручей течет, и вода только чтоначала затекать в  след.  Ну, я  промолчал,   чтобы   моя   женка снова не перепугалась. А она дернула меня за рукав и говорит:

- Пойдем-кось поскорее.

Пошли. Только приходим домой, ни соседа, ни дяди Анисима все еще нет дома. Я забеспокоился. Как бы с испугу не забежали куда-нибудь. Тайга - конца краю нет.

Потом уж, под вечер, сказывают, они пришли домой.

Пошел я к дяде. Сидит он на крылечке, голову зажал в ладо­ни, облокотился на колени и смотрит в землю, о чем-то думает, и сам печальный. Рубаха изодрана, порты тоже. Посмотрел он на меня, промолчал.

-  Ну как, - говорю, - дядя Анисим?

-  Никак.

-  Что так?

-  Так. Иди-ка, - говорит, - взглянь на   Ефросиныо-то,   как она устряпалась.

Я зашел в избу. Смотрю, на тетке не юбка, а ленточки одни. Увидела она меня и принялась ругать:

-  Да ты, черт полосатый... Да куда тебя черти понесли за черемухой. Да  чтоб тебе ни дна, ни покрышки. Да чтоб тебе кость в глотку влезла и не вылезла... Да я тебя, окаянный пле­мянничек, как начну возить ухватом...

-  А я-то,- говорю,- при чем? Я не убежал ведь. Мы полные корзины принесли ягод.

-  Врешь!

-  Иди посмотри. Ну-ка, ну, пойдем...

Пришла тетка к нам, посмотрела. Идет домой обратно с воин­ственным видом. Подошла и стала дядю Анисима ругать:

-  А ты, черт, зачем убежал?.. Они вот две корзины принес­ли... А еще мужик, да хуже бабы ты... Выворотил зенки-то, понес­ся как олень. Медведя испугался. Дурак старый!

А дядя Анисим молчит, вздыхает.

Вот тетка ругала, ругала его, плюнула и ушла. А дядя Анисим посмотрел на меня так это печально и говорит:

-  Боюсь я этих медведей... Не говорил никому, хотел в мо­гилу лечь, не говорить об этом случае, а уж коли на то пошло - расскажу. Помнишь, в позапрошлом году я по смородину черную ходил, за речку, за Березовку?                                    

-  Ну, помню.

-  Ушел тогда я утром, а пришел уже вечером, в потемках. Вот. Я в ту пору не помню, как и домой добрался. Вот так же. Иду... Набрался уже. Смородину нашел крупную, как виноград. До станции осталось с километр. Смотрю, на дорогу два медве­жонка выскочили. Я остановился, думаю - взять, мол, вас да и в мешок. Целковых двадцать пять заработаю. А в стороне, слы­шу, кто-то рыкнул. Глянул, а там медведица на меня смотрит. Я прибавил ходу. Ну, думаю, к праху и медвежат и двадцать пять целковых. А они, проклятые, со мной играть стали. Хватают за ноги, теребят то за лапоть, то за портянку, то за штанину схватят. Кусаются. Больно! А я не смею ничего с ними поделать. Пнуть бы или взять палку да палкой - боюсь. Иду смирненько. А она, медведица, стороной идет. Глаз с меня не сводит... А они, проклятые, рвут и рвут. От портянок лоскутья летят, от штанов тоже. Я иду и будто не замечаю, да ходу прибавляю. А они игра­ют. Им игрушки, а мне впору реветь. Ладно, до речки добежал и шасть через нее - перескочил. Они в воду не полезли. Скулят, смотрят на меня, стоят. Я ходу прибавил. Как, думаю, я в селе­ние зайду этакий? Одну штанину напрочь оборвали, а от другой осталось только чуть грешное тело прикрыть. Стыд! До вечера пролежал возле станции - под кустом схоронился. Стемнело, пришел... Вот, милый мой. Знаю я эту проклятую скотинку, чтоб им ни там, ни тут... И сегодня тоже... Вот, думаю, выйдут щенки и начнут играть. А Ефросинья что? Ей бы только ягод... Прощай-ка. Спать пора. Вот табакерку потерял... Жалко табакерки, ста­ринная, после приятеля.

- Вот она, дядя Анисим, - сказал я и подал ему табакерку.

Он удивленно на меня посмотрел и говорит:

- Так ты и впрямь в этой просеке черемухи набрал? Хм... А я ведь не поверил. Я думал, что ты тоже удрал да в другом месте набрал. Ну ладно, молодец!

 

Лапко

Со двора с грохотом выехал последний воз с домашним скар­бом. Захлопнулись ворота. Во дворе стало тихо, пустынно, без­людно. Окна квартиры, пустые и сиротливые, уныло смотрят во двор. Исчезли с подоконников горшки с цветами, не стало тюле­вых занавесок.

Лапко выбежал со двора через подворотню на улицу. Присел у телеграфного столба и, посмотрев вслед возу, побежал за ним.

Он проводил его до станции. Смотрел, как грузили вещи в ва­гон. Подошел паровоз, со свистом выпуская пар. Лапко и прежде боялся этих громыхающих чудовищ. Он убежал со станции и долго ожидал, когда пустая телега с хозяином двинется обратно. Но на телеге проехал мимо него незнакомый человек в фартуке, с ременным кнутом в руках.

Лапко еще немного посидел на дороге и побежал опять к вагону. Вагона уже не было. Лапко долго бегал по станционным путям, искал хозяина, не нашел и побежал обратно домой. Полаял на проходящую с пустыми ведрами женщину и, опустив хвост, тихонько ушел во двор. На дверях висел большой замок.

Вечером Лапко несколько раз подбегал к дверям сеней, ти­хонько скулил. Но он не просился в комнату: он знал, что если на дверях висит черная круглая штука с дыркой, значит, в квартире никого нет. А когда на землю опустилась ночь, он, сидя у крыльца, тоскливо начал лаять на луну. Ему казалось, что она его дразнит, посмеивается над его одиночеством. Он несколько раз взвыл. Но что луна? Она не прячется, а плывет по мало­звездному небу и все смотрит и смотрит. Надоело. Ворча, он залез под сени и там одиноко ночевал.

Утром ему никто не вынес поесть. На дверях по-прежнему висел замок.

К обеду вдруг распахнулись ворота, с грохотом во двор въехали три телеги, нагруженные домашним скарбом, и вошли незнакомые люди. К задней телеге была привязана большая собака, белая, вислоухая, с тупой мордой. По всему телу ее были рассыпаны коричневые пятна, словно кто-то обрызгал ее грязью. Лапко с приступом залаял на незнакомых людей, а увидев соба­ку, смело подбежал к ней. Шерсть его ощетинилась, пушистый хвост поднялся. Он воинственно обошел непрошеного гостя, обнюхал и, сморщив морду, зарычал. Зарычал и сеттер, подняв хвост, как саблю.

-  Чья это собачонка? - спросил рослый незнакомый человек с плотной черной бородкой.

-  Не знаю, по наследству, наверно, осталась, - ответила мо­лодая женщина.

- Это будет моя собачка,- весело сказал подбежавший чер­ноглазый мальчик и поманил к себе Лапко: - Песик, песик, песик.

-  С двумя теперь пойдешь на охоту, Петр Михайлович, - улыбаясь проговорил кривоногий проворный возчик.

-  Ну-у!..- брезгливо протянул тот.

- На кой она мне сда­лась. Он отвязал своего сеттера и увел его в комнату.

Утром Лапко заглянул в сени и, по привычке, хотел забежать в комнату, но в сенях увидел незнакомую женщину и спрятался.

Он не уходил, не искал прежних хозяев. Где их сыщешь? Да он и сжился с этим двором, с подворотней, через которую проле­зал на улицу, чтобы полежать там на солнцепеке, с подпольем под сенями, где была брошена для него изветшалая ватная коф­та. На ней он спал. Все было знакомо, и другого он не хотел.

Во двор выбежал мальчик. Лапко при виде его боязливо спрятался. Он не любил мальчишек. Они его дразнили, иной раз кидались камнями. Так что и к этому он отнесся с недоверием.

Но мальчик вынес кусок хлеба и бросил его Лапко. Лапко с вожделением посмотрел на хлеб, но не подошел.

Из сеней послышался строгий голос:

-  Вася, не нужно прикармливать чужую собаку.

-  Она, папа, не уходит от нас. Она у нас осталась жить.

-  Ну, мало ли что. Ни к чему.

-  А что тебе, папа, жалко?.. Пусть живет. Она с тобой на охоту будет ходить.

-  Не надо!.. - строго крикнул  отец. - Нашел  какое-то там барахло - дворняжку.

Но Вася внутренне не соглашался с отцом. Ему нравился Лапко. Небольшой, юркий, с веселыми, умными глазами, чер­ный, лохматый, остроухий. Вася тайком стал выносить Лапко хлеб и манил его, недоверчивого, к себе.

-  Песик, песик, песик, собачка, собачка, на хлеба. Он при­думывал,  как  его  звать:  Жожик,  Шарик,  Марсик.  Но  Лапко прятался под сени. Вася бросал хлеб ему туда. Там, разумеется, Лапко без стеснения и боязни съедал хлеб.

Вскоре Вася узнал от соседних ребят, как зовут собаку, и стал теперь кричать:

-  Лапко, Лапко, на хлеба!

День ото дня Лапко ближе и ближе подходил к Васе, хотя боязливо, но хлеб брал уже из рук и сейчас же убегал в свое излюбленное место - под сени. Он теперь был сыт. Были даже лишние кусочки хлеба. Он уносил их на задворки и там прятал, зарывал в землю.

Однажды Лапко так близко подошел к Васе, что мальчик смог его погладить и почесать за ухом. Как обрадовался Вася этому! Обрадовался и Лапко. Он резво привскочил, стремитель­но описал вокруг мальчика круг, смешно изогнув хвост, взвизг­нул и приветливо залаял. Вася убежал в комнату, а потом вынес Лапко жареный пирог с мясом. С этих пор и возникла крепкая дружба между Васей и Лапко.

Утрами, помахивая хвостом, Лапко весело бежал по улице с Васей, провожая его в школу, и с громким радостным лаем встречал его, когда тот возвращался из школы.

Лапко понравился и новой хозяйке - матери Васи. Она его тоже ласкала, приглашала в комнату, но Лапко не шел и только, как бы в знак благодарности за внимание, помахивал хвостом и уходил под сени.

С белой собакой - Джеком он скоро познакомился, хотя каж­дый раз, как только тот выбегал во двор, Лапко рычал, воинст­венно обнюхивал его. Джек начинал с ним заигрывать. Лапко сначала гордо от него отскакивал, как бы чувствуя свое превос­ходство, но потом увлекался, зараженный весельем Дже­ка. Носился по двору, изогнув хвост кренделем, прятался от Джека, подхватывал с земли какую-нибудь тряпку, щепку и бегал.

Если во двор заходил кто-нибудь незнакомый, Лапко с приступом лаял, заражая своим лаем и Джека. Тот наступал на не­знакомца и басовито брехал. На выручку выбегали хозяйка или Вася, иногда Петр Михайлович. Он сказал раз Васе, когда соба­ки не впустили во двор его сослуживца:

-  Ты убери со двора  свою дворнягу.  Чтобы я  не видел... Или я ее сам уберу.

Вася грустно отмалчивался: расставаться с Лапко было тя­жело. Он его приучил заходить в сени, а раз заманил в комнату. Как был рад Лапко, когда увидел снова знакомые комнаты. Ведь когда-то его сюда принесли маленьким щеночком. Он здесь рос. Играл с башмаками хозяйки. Рос вместе с котенком Тишкой. С ним они были большие друзья. Даже спали вместе. Он сам умел отворять двери из кухни в сени и из коридора в небольшой кабинет. По зимам он любил сидеть у камина и смотреть на огонь.

Петр Михайлович хмурился, когда заставал Лапко в комна­тах. А раз вышвырнул его из своего кабинета, когда Лапко уст­роился под письменным столом на матраце Джека.

-  Ишь  ты,  пустолай,  где  еще  примостился...   Марш   от­сюда!

Лапко не обиделся. Он ласково встречал хозяина, когда тот выходил во двор. Разумеется, Петр Михайлович не обращал внимания на собаку и будто не видел ее приветливых умных глаз.

Хозяйка же была довольна, что на дворе есть сторожевая собака: чуть где-нибудь что стукнет, скрипнут ли ворота, Лапко уже звонким лаем извещал хозяев. Хозяйка его даже прозвала звоночком. Но под осень случилось несчастье.

Во двор зашел письмоносец. Лапко тотчас залаял. Письмо­носец не обращал внимания на этот лай: он знал Лапко и не боялся. Но Джек, услышав лай во дворе, выскочил из комнаты, бросился на письмоносца и укусил ему руку. Затем схватил раз­носную книжку и растрепал ее. Виновником оказался не Джек, а Лапко.

-  Застрелю    я    его,    подлого, - кричал Петр Михайлович, снимая со стены ружье.

-  Не   надо,   папочка,   не   надо, родной!.. - закричал Вася, бросаясь к отцу.

-  Убирай его. Из-за такого дерьма неприятность.

-  Папа, да ведь это Джек...

-  Джек умный пес. Его не дразнить - он ничего не сделает. Вася выбежал во двор. Взял Лапко на руки и убежал с ним в маленький садик. Там он посадил его на стол, погладил и за­плакал, тихо приговаривая:

-  Зачем ты, Лапушка, лаешь?.. Не надо... Джека, дурака, дразнишь. Папка рассердился на тебя... Застрелить хочет.

Лапко будто понимал мальчика. Он печально смотрел на него. Потом прилег и положил свою мордочку на его руку. Вася гла­дил голову собаки. У него сейчас будто еще сильнее возникло чувство любви к этой черной пушистой собаке.

-  Дурачок... право, дурачок... - шептал Вася.

Он не знал, куда девать Лапко. Вечерело. В садике было тихо. Листва деревьев начала уже золотиться. Табунились воробьи. Они расселись на черемуху и вели вечерний разговор пе­ред сном.

А пока Вася был в садике, Петр Михайлович, сидя в кабине­те, раздумывал, что делать с Лапко.

Если отдать его кому-нибудь здесь, в городе, Лапко не будет жить, прибежит обратно. Надо отдать его куда-нибудь подальше.

Петр Михайлович достал старый небольшой ошейник и вече­ром, когда Вася пришел, сказал ласковым, шутливым тоном:

-  На-ка, одень на Лапко ошейник. Он у тебя без ошейника бегает. Неприлично собаке без ошейника.

Вася сначала обрадовался. Это же было так неожиданно! Он выбежал во двор, позвал Лапко и надел на него ошейник. Ошей­ник был хотя старенький, но красивый, с тремя медными бляха­ми. Лапко не понравилось это украшение. Он сроду не носил такую роскошь. Он отбежал от Васи, затряс головой, упал на землю и, стаскивая лапами ошейник, катался по двору.

-  Дурачок,   Лапко,   так-то,   поди,   красивей, - уговаривал Вася.

Ему казалось, что Лапко в ошейнике выглядит солидней. Лап­ко долго был недоволен своим новым украшением, но потом сми­рился.

Спустя несколько дней Петр Михайлович засобирался на охоту. Он знал, что причинит сыну большое огорчение, если ска­жет, что увезет Лапко леснику.

Улучив минуту, когда Васи не было дома, Петр Михайлович быстро собрался ехать с вечерним поездом. Он вышел во двор и взял Лапко на поводок. Тот завизжал, забился, упал и никак не хотел идти на поводке.

Тогда Петр Михайлович посадил собаку в корзинку и за­крыл.

-  Не так, так эдак, - сказал он.

Лапко, подавленный, сидел в просторной корзине. Он слышал какой-то непонятный шум, возню, много чужих голосов. Его слег­ка встряхивало, постукивало. Он лежал в корзине в темноте, на­пуганный, и не знал, что уезжает от своего жилища, от своего Васи.

А Вася, когда пришел домой, сразу хватился Лапко.

-  Мама, где Лапко?  Он кликал его, искал весь вечер, вы­бегал ночью. Не спал и все прислушивался, не донесется ли зна­комый лай. Но Лапко не было.

Мать успокаивала:

-  Отец его на охоту взял. Птицу с ним убьет.

Но Вася плохо верил. Он плакал и в этот день не дотронулся до книжек.

Лапко привезли к леснику вечером. Кругом был лес. Ночь... Одиноко стоял небольшой дом. В окне мерцал огонек. Вышел не­знакомый бородатый человек в бараньем полушубке.

-  Здорово, Маркелыч!.. Привез я тебе собаку... Смотри, по­нравится   ли?.. - сказал   Петр   Михайлович.

-  Вижу, - ответил   тот,   подходя и ласково смотря на Лапко. - Будто славный, веселый песик... Спасибо... Теперь все-таки живое существо возле будет. Тоскливо как-то в лесу - и без со­баки. - Маркелыч  присел на  корточки и, внимательно рассмат­ривая собаку, обратился к ней:

- Ну, здорово... Давай лапу... Что ты пятишься? Жить у меня будешь. В лес вместе будем путеше­ствовать...   Отпусти   его,   Петр Михайлович. Никуда отсюда не денется.

Петр Михайлович отпустил Лапко с поводка. Лапко обежал вокруг, обнюхал все, а когда лесник и Петр Михайлович ушли в избу, Лапко остался у крыльца. Кругом было тихо. Из лесу до­носились неясные шорохи. Лапко, подняв голову, всматривался в черную чащобу леса, остро поставив свои ушки.

Лесник вынес Лапко кость.

-  На-ка, ешь на здоровье.

Лапко недоверчиво посмотрел на кость и отбежал в сторону.

Но   когда   Маркелыч   ушел   в избу, Лапко обнюхал кость. Она была жирная и теплая. Он взял ее и через узкую лазейку ушел под крылечко

Ночью по дороге мимо избы кто-то ехал на вершной. Лапко залаял. Маркелыч услыхал.

-  Петр Михайлович!- тихо окликнул лесник.

-  Ну?..

-  Спишь?..

-  Да будто задремал.

-  Слышь-ко.

-  Чего?..

-  Лапко залаял. Голос свой показал.

-  Правильно, это он полаивает.

-  Значит, приживется... У меня ведь приволье здесь, не то что у вас  в городе.   Сразу  слюбится.  А  хороший  песик...  По­годи, мы еще белковать с ним будем. С виду-то будто дельный. Завтра посмотрю как следует... Во!... как звонит, а!.. Эх, спасибо тебе.

Петр Михайлович почувствовал, что слово «спасибо» Марке­лыч сказал ему от всего сердца.

На заре Петр Михайлович вышел с ружьем и со своим сетте­ром Джеком направился по дороге в глубь леса. Лапко видел своего хозяина, но не показался. Побоялся, что снова он возьмет его на поводок и посадит в корзину. Но когда тот отошел, Лапко вылез из-под крылечка, отряхнулся, осмотрелся и побежал сле­дом за ним.

Было прохладно. Лес и трава поседели. В лесу было тихо, темно, но звонко отдавалось в нем эхо каждого неожиданного звука. Словно каждое дерево, окованное серебром инея, звенело.

Дорога вилась по сосновому бору, плотная, усыпанная упавши­ми иглами хвои, то выбегала она двумя змейками на просторную луговину, то снова уходила в тихую сумрачную сень леса. Пока­залось яркое солнце, оно окрасило верхушки деревьев розоватым отливом, кой-где лучи его проникли через редину леса, упали на траву и заиграли светлячками в капельках росы.

Петр Михайлович шел, не оглядываясь. Джек, спущенный с поводка, почуяв лесной простор, носился из стороны в сторону. Лапко бежал поодаль на почтительном расстоянии. Петр Михай­лович его не видел. Причуивая след хозяина, прислушиваясь, он бежал по дороге. Хозяина не было видно, только слышались его шаги. Иной раз хрустнет что-то, прошумит.

Вдруг след хозяина оборвался. Лапко бросился вправо от до­роги, в гущу леса, затем опять выбежал на дорогу, причуял след и тихо пошел по нему. След пошел влево. А в одном месте, в ма­ленькой ложбине, он четко отпечатался на илистом берегу ручья. Ручей хрустальной струйкой бежал, пробиваясь меж коряг, Лап­ко с удовольствием напился.

С большой сосны донесся какой-то особый запах. Лапко зор­ко посмотрел на дерево. На сучке сидел незнакомый зверек с пу­шистым длинным хвостом, с острыми ушками, кончики которых были похожи на мягкие кисточки. Зверек, увидев Лапко, растя­нулся и припал к сучку. Его рыжее тельце слилось с медно-крас­ным сучком сосны. Лапко попятился и, взрывая землю передними и задними лапами, звонко залаял. Зверек тихонько перебрался по стволу вверх и затаился в густом сплетении хвойных веток. Собаку это еще более раззадорило. Отрывистый звонкий лай по­катился по затихшему лесу, отдаваясь далеким эхом.

Петр Михайлович приостановился и с изумлением прислу­шался. «Ведь это лает Лапко? - подумал он. - На кого?.. И как он попал в лес?»

И главное, лает не так, как лаял дома, обычно. Петр Михай­лович быстро повернулся назад и пошел на голос собаки. Увидев хозяина, Лапко бросился к нему навстречу, радостно взвизгнул, вильнул хвостом и снова подбежал к сосне, звонко залаял.

Петр Михайлович осторожно подошел к дереву и зорко, изу­чающе стал всматриваться в каждый сучок. Увидев в хвое белку, он с любопытством посмотрел на Лапко, а тот, привстав на зад­ние лапы, с визгом лаял. Подбежал Джек, обнюхал коренья и сел, учащенно дыша, свесив язык набок.

- Ну а ты что не берешь? - спросил хозяин, смотря на Джека.

Джек, побалтывая хвостом, смотрел на хозяина.

- Балбес!.. - укоризненно сказал он Джеку и обратился к Лапко:

- Белка-то ведь еще красная, Лапко... Ты мне глухаря найди... Ну-ка, пошли, Джек!

Петр Михайлович круто повернулся и зашагал в глубь леса.

Лапко долго не уходил. Долго еще разносился его лай по лесу. Наконец он стал реже и смолк.

Лапко побежал по следу хозяина. Но не отбежал он и двух­сот метров, как учуял с лиственницы новый запах. Но это не тот, что был от белки. Лапко поднял мордочку и, чутко принюхи­ваясь, внимательно стал рассматривать дерево. Соблазнитель­ный запах! Всмотрелся, затаив дыхание, тихо взвизгнул. Еще раз. Еще. Он увидел огромную птицу. Она странно заскрипела и уронила ветку мягкой хвои. Лапко подбежал к ветке, схватил ее. Тот же запах птицы, но более ощутимый, вызывающий задор, нетерпение. Лапко громко, с подвизгом залаял.

Петр Михайлович снова остановился. Прислушался. «Опять Лапко лает», - подумал он. Но на этот раз не так, как лаял на белку. «На кого это он? Изумительный псишка. А ну его. Отвлекает. Мешает охотиться».

Возле промчался Джек. Петр Михайлович было пошел даль­ше, но разбирало любопытство. Он повернул и опять пошел на голос собаки. А лай был призывный, звонкий.

Приблизившись к широкой поляне, он с изумлением остано­вился. Возле высокой, начавшей золотиться лиственницы чер­ным комком метался Лапко, а на верхнем сучке дерева горделиво сидел красавец тайги - глухарь; он клевал иглы лиственницы, настороженно вытягивая шею, смотрел на собаку, ронял окле­ванные веточки.

Петр Михайлович замер. Учащенно забилось сердце. Он ни­когда не помышлял, что Лапко так искусно может овладеть вни­манием птицы. Собака вставала на задние лапы, садилась и, пере­бирая передними лапами, ерзала, кружилась, ложилась на живот, каталась по земле и с визгом лаяла. Она отбегала от дерева и снова бросалась к нему не спу­ская глаз с птицы.

«Изумительно», - подумал Петр Михайлович.

Подойти к птице со стороны поляны было невозможно. Он стоял, скрытый густым пихтачом, и наблюдал. Потом осторожно стал огибать поляну кромкой и подходить к лиственнице. Вот уже недалеко. Сквозь сучья ясно видно темно-сизое оперение пти­цы, великолепный хвост и золо­тисто-коричневую шаль на шее.

   

Ясно слышно, как в ответ голосу Лапко он поскрипывает. Вот глухарь прошелся важно по сучку, приблизился к концу ветки, снова стал оклевывать иглы хвои и с любопытством смотреть вниз, где Лапко танцевал какой-то собачий танец. Птица была всецело занята этой любопытной игрой собаки. Еще несколько шагов, и она будет на расстоянии выстрела.

Но вдруг зашумели сучья кустарника, и мимо с быстротой лихача промчался Джек. Глухарь раскинул крылья и с шумом снялся с дерева.

-  Мерзавец! - крикнул Петр Михайлович вслед убегающему Джеку.

Слышно было, как Лапко с лаем помчался вслед за птицей. Его громкий лай удалялся, потом смолк.

Подавленный неудачей, Петр Михайлович тихо побрел. Идти дальше не хотелось. Он чутко прислушивался - не залает ли снова Лапко. Но Лапко не было. Вдруг Джек бросился к хозяи­ну, прижался к его ногам и заскулил. Петр Михайлович мрачно посмотрел на Джека и насмешливо спросил:

-  Что это значит?

А Джек не отходил от хозяина, скулил, поджав хвост, и нехо­тя шел у самых его ног. Впереди была неширокая просека, по­росшая малинником и рябиной. Красные кисти рябины висели, тяжелые, крупные. Вдруг Петр Михайлович в ужасе замер. Из малинника, неуклюже шагая, вышел бурый медведь и остановил­ся, с любопытством глядя на охотника. Петр Михайлович на ми­нуту растерялся. Вскинул ружье, но чувствовал, что око в его ру­ках ходит ходуном. Не помня себя, он надавил спускную собач­ку курка. Ружье молчало. Большой палец давнул предохранитель бескурковки. Грянул выстрел. Медведь рявкнул. Петр Михаило­вич видел сквозь сизую пелену порохового дыма, как медведь поднялся на задние лапы и пошел к нему. Он отскочил. Мельк­нула страшная мысль: в ружье остался один заряд с мелкой дробью. В патронташе где-то есть патроны с картечью, но где они? Джека не было. Еще выстрел. Но глупый выстрел, безре­зультатный. Петр Михайлович бросился бежать, на ходу ра­скрыл ружье, вынул патроны, но они упали на землю... Рука мет­нулась к патронташу. Но пальцы не повиновались, не могли на­щупать застежки патронташа. Медведь близехонько. Петр Ми­хайлович даже ощутил его горячее дыхание и запах шерсти. Он бросился за толстый ствол дерева. Медведь ловким прыжком очутился возле него. Уже протягиваются к нему страшные когти­стые лапы. Петр Михайлович отскочил назад. Мелькнула мысль бежать, но как?.. Зверь может несколькими прыжками догнать его, смять под себя и... Кричать? Но кто услышит? В лесу он один... Изба лесника далеко. Джек предательски сбежал.

Вдруг недалеко раздался лай Лапко. Лай был дерзкий, угро­жающий. Немного погодя мимо Петра Михайловича черной лохмушкой промчалась собака и с яростным лаем атаковала медве­дя. Медведь отскочил от дерева. Петр Михайлович, воспользо­вавшись замешательством, бросился бежать. Вот он завернул за ель, продрался сквозь плотную поросль пихтарника, но вдруг запнулся за какую-то корягу и упал лицом вниз в большую му­равьиную кучу. Нога его завязла в вилке сучка. Он торопливо дрыгал ей, стараясь подняться. Острый запах муравьев бросился в нос, а по лицу что-то заползало, точно оно мгновенно обросло волосами и волосы эти зашевелились. Мелькнула мысль, что сей­час его накроет медведь. Повернулся. Кое-как высвободил ногу. Вскочил, стряхивая с лица муравьев. Но медведя не было, в сто­роне слышна была возня и яростный лай собаки.

Испуг отвалил от сердца Петра Михайловича. Стало даже стыдно за свой страх. Он дернул застежку крышки патронташа, нащупал патроны. Сунул их в ружье, захлопнул, опустил предо­хранитель и решительно зашагал в сторону, где слышна была возня и лай собаки.

Он подбежал к злосчастному дереву, и, пораженный зрели­щем, остановился. Возле дерева сидел медвежонок-подросток. Он скулил, повертывался, отбиваясь от наступающего Лапко. А тот метался возле него. Шерсть его ощетинилась. Он злобно лаял, ловко отвертывался от тяжелых лап зверя и нападал на него сзади. Петру Михайловичу стало даже смешно. Медведь сидя ерзал, махал лапами, вертелся, боясь поднять зад от земли, и скулил.

- А-а, черт! Каково теперь тебе? -торжествующе крикнул охотник и вскинул ружье. Расстояние было невелико, но выстре­лить он не решался: как бы не убить случайно Лапко. Для него он теперь был бесконечно дорог. Петр Михайлович решительно шагнул к медведю и