…льно сказал Шуруй. Хотя тут же подумал про себя, что врет. А Степан вслух раздумывал:
- Заманчивое дело, хотя и рисковое. Вот не знаю, кого звать? Разве Игнашку Петровнинова... или Петра? Они хотя охотники так себе, за птицей только, не зверовые охотники. Ну, все же охотники, и ружья есть у них.- Только чтобы у меня были надежные... Понятно? - строго и с достоинством сказал Шуруй. - Чтобы не струсили. Медведь сурьезный зверь, - и польстил Степану:-На тебя-то я, как сам на себя, надеюсь, но вот другие - чтобы всех статей люди были.- Да ничего, будто бойкие ребята, - говорит Степан.- Ну, ладно, если так.Зашли обратно в избу. Шуруй приосанился, покровительственно посмотрел на окружающих. Степан позвал в сени Игнашку, Петра и стал уговаривать. Игнашка, молодой черный парень, подвижный и хвастливый, слушал Степана спокойно, посасывал козью ножку и сплевывал через зубы. А Петро молчал, был мрачен, сдвинул брови и сопел.- Это нам плевое дело, зараз ухлопаем, - сказал Игнашка, Петро покосился и глубоко вздохнул.- Ну что ж, ладно уж. Попытаем счастья.Решили сейчас же идти на место, делать лабаз. По дороге Шуруй держал себя главарем. Он важно шел впереди всех. Даже его левый глаз стал смотреть с каким-то задором.- Главное, не выдавать друг друга - не трусить, - поучающе говорил Шуруй.- А потом тут, главное, нужно быть при полной диссыплине, - и рассказал: - Вот годов десять тому назад мы били медведя в берлоге... Тут... с одним... приятелем. Как шли, так уговорились убить без выстрела. Да... Вот подошли к берлоге, а из нее пар валит. А мороз был, у! Морду набок воротит, как бересто на огне корчит. Я, значит, взял жердь, сунул в берлогу и ну шуровать. Мешаю, как кочергой в печке, а медведь за жердь лапается. А я его жердью-то по башке да по башке, по башке да по башке. Как он из берлоги-то выскочит, встал на задние лапы, рявкнул и на мово товарища пошел. А он, смотрю, - хочет из ружья. Я кричу: не стреляй... Помни уговор! А сам подбежал к медведю сзади, раз его по уху ладошкой, он только морду ко мне оборачивает, я рраз его кулаком по морде. Он рыкнул и ко мне идет. А я отскочил... Стою. Чинжал вытащил. Говорю: а ну, иди, молодец. А он идет... - Федор прошелся по дороге неуклюжей медвежьей походкой, показывая, как ходит на задних лапах медведь. - Я думаю: как тебя взять? Потом сообразил... Рраз под медведя. Он запнулся за меня и упал. Я вскочил на ноги, рраз ему под левую лопатку чинжалом. Он и с ног долой... В Еланихе, сказывали, слышали, как он рявкнул. Так и говорили: «Ну, должно быть, Силыч медведя уходил».- А они как знали? - спросил Петро, недоверчиво смотря на Шуруя.- Гм?.. Они нас провожали на охоту и слушали потом. Над лесом пронеслась стая уток.- Пролет начался, - сказал Петро.- Вот это моя дичатина. Ее не боюсь.- О, я тоже большой любитель за утками, - отозвался Шуруй, важно поправил на плече ружье - одноствольную шомполку, - много я на своем веку их перебил. Охотился я за ними все на Карасьем озере... Вот один раз там антиресный случай был со мной. Сижу я в закрадке осенью, рассветало уж. Утки пролетели, Думаю, ехать надо позавтракать да и домой. Достал карманные часы, смотрю, девять часов - пора сматываться. И появись тут на грех пара чирков, летят прямо на меня, я схватил ружье - рраз! Рраз... А часы у меня из рук - бульк в воду. Вот, думаю, беда-а... Утопил часы. Смотрю на воду, там три чирка лежат. Проклятые, думаю, из-за вас часы утопил. А ветерок на меня дует. Волнишки идут... Думаю, поднесет чирков... Буду часы искать. Засучил рукава и давай шарить по дну. Неглубоко - выше локтя всего. Вот уж я шарил, шарил - нету. На дне кочки, коряги, тина. Часы-то жаль... Больно хорошие часы. Пал-Буре называются, серебряные. Часа два я их искал, как сквозь землю провалились. Думаю - поеду я на берег, поем спервоначала. Выехал, поел, опять в закрадку. Лодку поставил как стояла, осторожненько. Опять давай искать. Нету. А домой уж надо, на работу. Уехал. Так и не нашел. Сколь не жаль, что поделаешь? Потом уж на другой год, тоже осенью, стою как раз на том самом месте. Вспомнил про часы. Уток как раз пролета не было. А ну-ка, думаю, на счастье, поищу еще. Только сунул руку-то, а они под кочкой, проклятые, лежат. Я ждал их. Вытащил. Смотрю - мои. Открыл - все в порядке. Послухал - ходят! Тикают!Спутники промолчали, но неожиданно заговорил Степан, а по лицу лукавая улыбка пробежала.- А вот у меня интересный был случай. Приехал я раз в деревню Алынову на косачиный перелет. В ноябре дело было. Погода будто бы хорошая, а к вечеру поднялась такая ли пурга, свету не видно! И так в те поры зима началась снежная, а тут еще подбавляет. Что делать? Забрался я к знакомому в хату. Лежу на полатях. Вдруг прибегает парень деревенский и говорит: дядя Степан, по улице лиса прошла. Тихохонько!.. А я... где лиса? За околицу, говорит, пошла, к лесу. Я с полатей долой. Говорю хозяину:- Есть лыжи?- Есть, говорит, на чердаке.- Неси!- Оделся, я выскочил, надернул лыжи и марш. Смотрю - на снегу, верно - след лисий. А луна! Погода ясная была!- А ты говорил, пурга была, - заметил Шуруй.- Ну так что? - у тебя тоже чирков пара летела, а убил трех.- Хы,- усмехнулся Петро. Игнашка покосился на Шуруя.- Так вот я по следу, по следу полем. Смотрю, лисичка идет. В лесу тихо. Я нажимаю. Она в овраг спустилась. Я за ней в овраг скатился, она по ту сторону оврага выбежала и встала. Я только вышел из оврага, слышу в стороне выстрел - бах! вдру-горядь - бах! Лиса бежит и прямо на меня. Я - бах!.. Бежит. Вдругорядь - бах! Кувыркнулась.- А кто там стрелял? - спросил Петро.- Пастух. Он там как раз коров пас, - без улыбки пояснил Степан.- Ой, - удивился Шуруй, - зимой-то коров пас?- Ну и что же. У тебя часы целую зиму в воде ходили, тикали, а тут зимой корове не дозволяешь на луг выйти.Петро крякнул и спросил:- Скоро падаль-то, Силыч?- Скоро, - мрачно сказал Шуруй и молча зашагал вперед. Подошли к месту, взялись за топоры. Выбрали две высоких сосны, перекинули с одной на другую жерди и сделали широкие полати. Устлали их хвоей.- Настоящий дом, - одобрил Петро.- А медведь на дерево умеет лазить, Силыч?- Что твой акробат. Надо, так и сюда залезет. Разошлись молча. Условились к десяти часам быть на месте.Шуруй, подходя к пасеке, затянул старинную песенку, положив ладонь на ухо:- То было за ре-е-чкой,- То было за бы-ы-строй,- За горой ли да за крутой.Зашел к себе в сторожку и крикнул жене:- Шуруй!Вечером все трое зашли к нему на пасеку. У всех на плечах висели ружья. За поясами были заткнуты топоры, а у Петра на плече железные навозные вилы. Тихо подошли к лабазам. День давно уже померк. Небо было ясное, усеянное густой осыпью звезд. Было тихо и прохладно по-осеннему.На полатях разместились в ряд. Шуруй был в середине. Он строго наказывал:- У меня ни ry-гу! Молчать - не разговаривать, соблюдать все правила.- И шепотом нельзя говорить? - спросил Игнашка.- Ни-ни.- Ну а пока он еще не пришел?- Ни-ни.- Игнашка, замолчи! Чешется у тебя язык-то?Смолкли. Ждали долго, молча и терпеливо. Только Петро временами возился, покряхтывал.- Боров, - проворчал Федор.- Не придет, - прошептал на ухо Шурую Игнашка.- А ты как знаешь? - отозвался Петро.- Тише вы, черти!Степан безнадежно вздохнул. Вдали что-то треснуло. Все замерли. Тихо. Петро перекрестился. Где-то шарахнулась огромная птица, захлопала и невидимо, свистя крыльями, пролетела над головами охотников.- Глухарь,- прошептал Степан.- Т-ш-ш.- Что-то зябнется, - прошептал Игнашка. Ему никто не ответил.- Федор Силыч, - снова зашептал Игнашка.- А покурить можно?- Гм? Покурить? Оно не плохо бы, да... не полагается.Игнашка вздохнул и ощупал в кармане кисет.- Я бы и цигарку в горсти стал держать, Федор Силыч,- снова зашептал Игнашка.- Не пола-гает-ся! - строго сказал Шуруй.Замолчали. В лесу опять что-то треснуло, а в темной выси неба невидимо пролетела стая уток.- Э-эх, утки-то шпарят! Свиязи пролетели.- А ты как знаешь?- У них крылья по-особому свистят.- Ну, рябята, смирно. Тихо, - проворчал Шуруй.- Верно, ребята, - поддержал его Степан.- Медведь зверь сторожкий.Опять замолчали. С полатей упал какой-то черный комок и мягко ударился о траву.- Чего это улетело? - спросил Степан.- Кисет проклятый, - отозвался Игнашка.- Я слазю за ним.- Взяло,- ворчал Шуруй, - охо-о-тники... Тоже туда же. Слезай, черт, убери кисет. Не придет медведь, унюхает табак.Игнашка, кряхтя, сполз с полатей. Он долго ползал внизу, отыскал свой кисет. Наконец снова залез. Охотники притихли.- Не придет... - безнадежно прошептал Степан.- А придет, так я вилами, вилами в шары-то ему, растычу, если сюда вздумает к нам лезти, - прошептал Петро.- Я ему перцу в глаза-то сыпну - какой случай, пусть протирается, - сказал Степан.Шуруй крякнул, завозился.- Перцу? А где ты его возьмешь, перцу-то?- Прихватил на всякий случай, - Степан сунул руку в карман, - вот. Он поднес к носу Петра. Тот неосторожно дохнул, вдруг завздыхал и громко чихнул.- Что ты... Хы... Хы... Неосторожно так ты... Сте... - Петро снова чихнул и даже подряд три раза.- Фу ты, напасть какая. - Еще раз чихнул. - Фу... Ой, не могу.Петро чихал, а по лесу звонко отдавалось эхо. Игнашка катался по полатям и хохотал. Степан долго крепился и тоже не выдержал, захохотал. Наконец, после строгого окрика Шуруя, охотники смолкли. И на этот раз молчали долго.Тиха ночь осенняя, густозвездная. Ни ветра, ни мороза. Степан повернулся на спину, растянулся на полатях и стал смотреть в темную глубину неба. Вот одна звездочка сорвалась, по небу скатилась и скрылась.- Премудрость, - тихо проговорил Степан.Но его уже никто не слушал. Игнашка всхрапывал. Рядом со Степаном сладко чмокал губами Петро. Засыпал и Шуруй. Вдали что-то хрустнуло. Степан приподнял голову, насторожился. Тихо. Снова подозрительный шорох. У Степана тревожно забилось сердце, тихонько повернулся и стал всматриваться в черную глубь леса. И вот ему почудилось, что кто-то тихонько пробирается кустарником.- Федя... - прошептал он, - Федор... Шуруй промычал, чмокнул губами.- Федя, должно, зверь подходит. Шуруй взмахнул рукой и крикнул:- Шуруй! Шуруй!Все торопливо завозились. Треснула жердь и с полатей тяжелым комом свалился Игнашка.- Где медведь? Эво, черт! - крикнул Петро, сунул вниз ружье и выстрелил.Внизу диким голосом закричал Игнашка:- Убьете, черти, не стреляйте.- Игнашка, - крикнул Степан, свесив голову с полатей, - убился?Но Игнашка не отозвался. Черной тенью он промелькнули скрылся в чащобу. Было слышно, как он пробирался сквозь кустарник, убегал.- В чем дело?! - крикнул Шуруй.- В чем дело?.. Видишь... Игнашка упал, - с замешательством ответил Степан.- Ты тревогу подал, - сказал Петро.- Какую тревогу?- Заорал.- Степан меня...- Слезайте-ка, ребята, хватит. Наохотились. Петр торопливо стал слезать с полатей, за ним последовал Степан.- Охотники! - укоризненно сказал Шуруй.- Шуруй! - весело крикнул Петро, соскочив с нижнего сучка сосны, - пошли.Он вскинул вилы на плечо и зашагал прочь.ТревогаКто-то постучал в окно, и послышался грубоватый голос:- Эй, дома ли хозяева-то?Я подошел к окну. На улице стоял путевой сторож Кузьма Еремеич. Он помахал рукой и крикнул:- Выйди-ка на минутку, мне тебя надо, шибко надо.- Зайди в комнату, - сказал я.- Не-ет, выйди лучше ты.Я вышел. Меня поразил шум на станции. Там тревожно выл гудок паровоза, к нему присоединился торопливый набат станционного колокола.- Что это там творится? - спросил я.- Уж не пожар ли?- Не-ет, все благополучно.- Так что за тревога?- Сигналы подают. Внучата мои потерялись, Васютка и Катюшка.- Как?..- Утром сегодня уплелись в лес по ягоды, и нет. Вечер уже на дворе, а их нет и нет. Мать ревет, убивается. Отец тоже голову повесил. В эту сторону ушли, мимо вас. Весь полустанок на ноги поднялся.- Искать надо.- Вот я к тебе за этим и пришел. Только что с покосу воротился и к тебе побежал.Кузьма Еремеич был в лаптях, за поясом торчал точильный брусок, которым правят косы. Лицо его, обросшее путаной бородой, было озабочено.- В ту и другую сторону на соседние станции депеши дали, чтобы поезда, которые пойдут в нашу сторону, гудели бы громче... Ну, так как? - пытливо глядя на меня, спросил Кузьма.- Нужно идти, - сказал я.- А ты пойдешь?- Так я с тобой, я только на тебя и надеюсь. Для тебя тайга здешняя что вот знакомый город. Когда тронемся?- А хоть сейчас.- Сейчас?..- Кузьма задумался, сдвинул потрепанный картузишко на густоволосой седой голове набок и, почесывая висок, проговорил:- Сейчас, по-моему, не стоит. Мимо пройдем и не увидим. Ночь уже наступает. На заре я к тебе приду.- Хорошо.- Ну вот, - обрадованно сказал старик.- Я, значит, побегу снаряжаться... Искать надо... Мужики хотя и пошли, да толку от них мало.- Почему?- Ну, - Кузьма безнадежно махнул рукой, - ни одного человека на всем полустанке не сыщешь, кто мог бы по лесу толком ходить. Все в трех соснах плутают. Ну, что, выйдут за околицу, покричат, поорут - подальше боятся идти. А ребятишки, наверно, далеко забрели. Закружились, поди. Уж коли близко были бы, али не прибежали бы... Ну, так я пошел.Кузьма Еремеич торопливо зашагал в сторону станции.В березовой роще уже сгущались сумерки; над поляной появилась тонкая паутина вечернего тумана. Ночь сулила быть прохладной с обильной холодной росой. Слышно было, как в далеких чернеющих складках гор удаляется поезд. Грохот состава то нарастает, точно он мчится недалеко, за этой притихшей рощей, то замирает, становится чуть слышным. Недалеко в разных концах леса послышались призывные мужские и женские голоса:- А-а-а-а-у-у!..- А-а-а-ы!..Эхо звонко катилось и замирало далеким отзвуком в глубине засыпающего леса.Мне плохо спалось в эту ночь. Станция тоже не спала, гудели гудки, звонил станционный колокол. Ночь казалась томительно длинной, а ночная горная прохлада острей ощущалась. Казалось, что это был не конец июля, а сентябрь. Я представил себе, как девочка и мальчик, напуганные лесными шорохами, одиноко сидят где-нибудь, зябко жмутся друг к другу и пугливо озираются, всматриваясь в темноту. Да и лес-то здесь мало тронутый рукой человека, дремучий, как говорят, «в небо дыра». На сотни верст не встретишь ни деревни, ни какого-либо жилья. Тревога не напрасная.Кузьма Еремеич пришел ко мне еще до рассвета. Я сразу сквозь сон услышал его голос, быстро поднялся и стал одеваться.- Ну, пошли? - тихо сказал он.- Пошли.- Ночь-то какая сегодня, как на грех, холоднющая. Роса-то ледяная, - говорил он, шагая впереди меня в предутреннем сумраке. За плечами его висела холщовая котомка с провизией, в руках - березовый батог.- Глаз не сомкнул всю ночь. В голову-то лезет всякая чепуха, - говорил Кузьма Еремеич, широко переставляя батог, как бы нащупывая им путь.- Ребятишки с ума не идут. А мать всю ночь не спала. Всю ночь, как тень, бродила... Нет-нет да и заплачет. Отец-то дежурит ночь, сменится утром, тоже пойдет искать. Дорожный мастер хотел человек пять рабочих отрядить на поиски. Голос Кузьмы Еремеича звучал грубовато и сдержанно, будто он говорил и в то же время сторожко прислушивался, посматривая по сторонам.- Хорошо, что ты дома оказался... С тобой я смело иду. Ты каждую звериную тропу знаешь. Все повадки тайги знакомы тебе. Все причуды ее ты знаешь, не тайность для тебя. А я вот век прожил, а все в лесу дурак дураком. Все еще в голове-то думы про разных леших бродят. И знаю, что никаких леших, никаких лесных нету, а думается. Так уж рождены с этим, видно.Возле нас бегал мой бойкий остроухий пес Серко, он шнырял по кустам, осматривая каждый темный уголок.- До Елховки надо все тщательно обыскать, - говорил мой спутник, уверенно шагая вперед.- Тут путаное место. Я много раз бывал там, и каждый раз обязательно спутаюсь. Речка эта Елховка такая непонятная. Какими-то загогулинами течет. Идешь будто от нее, а придешь к ней.За лесом вставала заря, чистая, умытая росой, и сулила ясный солнечный день.- Утро-то какое хорошее, Кузьма Еремеич.- Утро-то? Хорошее. Вчера такое же было, - взглянув на восток, равнодушно проговорил Кузьма Еремеич, - а за утром день придет, потом вечер, а там - ночь. Одно другого лучше. Только все это изо дня в день, из года в год одно и то же. Сегодня ясно, завтра ненастно, опять ясно. Так уж заведено навечно. А вот человек. Один раз родился, и жизнь ему дана один разок. Поживи и марш со свету долой. Я вот помню, как мальчиком был, и еще бы охота пожить, как в детстве, да нет, не поживешь. Только вспоминай. Уж не будет больше ни детства, ни молодости. А на плечах уже шестьдесят пять годов. Охота иной раз так это гоголем пройти, а зад-то все равно отпячивается. Да... Вот и ребятишки, думаю, родились, чтобы жить, а забрели, видишь, куда-то в рамень... Не мудрено, ведь и сгинуть.- Окружились, наверно, перепугались... Думают, к дому идут ближе, а сами все дальше и дальше бегут.Кузьма Еремеич настойчиво пробирался сквозь густые заросли прибрежных кустарников. Под ногами была торная узкая тропинка; она вилась меж высоких кочек, в кустарниках была невидима, а когда выходила в сумрачный ельник, шла еле заметно моховыми буграми. Навстречу нам текла неширокая быстрая горная речка. Местами ее прозрачные холодные воды катились тихо. Над ними склонялись прибрежные кусты черной смородины, тяжелые гроздья начавших буреть ягод покачивались и умывались в воде.На перекатах река буйно шумела, била в упавший в реку бурелом.Кузьма Еремеич вдруг остановился, что-то поднял и, замедлив шаги, стал рассматривать находку.- Стой-ко... - обрадованно воскликнул он. - Смотри-ко! - Он остановился и показал мне овальное дымчатое стеклышко.Я с недоумением посмотрел на него. А Кузьма Еремеич, вертя стеклышко в руках, взволнованно сказал:- Верно ведь мы идем. Здесь они пробежали... Это стеклышко Васюткино. Он третьего дня, я видел, играл им, на солнышко смотрел через него. Ну-ка, пошли, - заторопился он.Тропинка потянула от реки влево, полезла на угор и пошла на широкую луговину. Высокая трава стояла некошена. Она пестрела цветами и играла на солнце капельками росы. Из травы смотрели крупные сочные ягоды земляники. Пахло березой, земляникой и шалфеем. В стороне залаял мой Серко.- На кого это он?.. - спросил Кузьма Еремеич, - на белку, наверно?Я пошел к собаке.На высокой сосне, растянувшись по сучку, притаился кидус[30]. Он, наверно, думал, что я его не замечаю. Я хлопнул длинным ременным хлыстиком, кидус взвился на вершину дерева и перепрыгнул на соседнюю ель. Я еще раз хлопнул. Серко с приступом лаял, преследуя зверя.Я выстрелил ему вдогонку. Кидус пошел грядой. Он с легкостью птицы перескакивал с дерева на дерево. Серко громко лаял, удаляясь от нас. Я перезарядил ружье и еще раз выстрелил.- В кого ты палишь-то? - почти сердито крикнул Кузьма Еремеич.- В вольный свет.- Наверно. Как в копеечку.- Да, как в копеечку, - сказал я, смеясь.- А к чему такого зверя спугнул?- Мне его сейчас не нужно, Кузьма Еремеич. Я за ним приду зимою, когда его шкурка выспеет.- Так зачем палишь?- Шуму чтобы наделать.- О-о!.. Понятно, - сказал Кузьма Еремеич. Он сделал ладони рупором, приложил их ко рту и громко и протяжно крикнул:- А-а-а-а-ы!..Но ответа не было. Днем эхо стало ленивей. Оно не прокатилось вдали, не пророкотало, а упало близенько от нас в хмурый ельник.Уже утро сменил день, с веселым ветром-суховеем. Мы обошли «пасево», осматривая каждый темный уголок. Кричали, стреляли. Несколько раз лаял наш Серко. У обоих была одна мысль, что вот сейчас отзовутся два детских голоса. Но лес упрямо молчал, только легкий шумок наполнял его таинственную сень. Да со стороны станции летели в ответ далекие протяжные гудки. Временами слышен был набат, и еще кто-то тяжелым молотом бил о рельсу.- Шумят на полустанке, - тихо заметил Кузьма Еремеич, - значит все еще нет ребятенок - не нашли. Экая беда какая! Вторые сутки пошли.Не заметили, как подкралась ночь. Лес притих. Ветер, нагулявшись за день, где-то спрятался. В стороне под горой шумела река. Мы спустились в низину и направились к реке. Пошел низкий кривоногий сосняк, мелкий карликовый березняк. Трава в рост человека впутывалась в колючий кустарник. Под ногами ничего не было видно. Мы медленно шагаем, нащупывая высокие кочки, рытвины, заваленные буреломником. В этой глуши будто стало еще тише.- Глухомань-то какая... - тихо ворчал Кузьма Еремеич, пробираясь ощупью по кочкам.- Вот и ребятенки, наверно, забрели в такую трущобу, перепугались. Оторопели и...- он не договорил и вздохнул:- Лексей, держись ближе!.. Меня что-то жуть разбирает. Того и гляди на медведя наступишь. Он, наверно, здесь спокойнехонько дрыхнет.Мне вспомнилось, как в этом месте у реки я набрел на зимовье лося. Среди густого сплетения пихт была мягкая постель - мох, как пружинный матрац. Вокруг стояли деревья, образовав непроницаемые стены. Тихо и сумрачно было в логове. Вокруг лежал глубокий снег, а внутри логовая, моховая перина была чистой.В этот же день я видел на дереве, недалеко от лосьева логова, жадную морду пятнистой рыси.Улеглись возле реки, но почти не спали, а были в тревожном полусне.. Каждый случайный шорох был слышен.Кузьма Еремеич ворочался с боку на бок, вздыхал. Вставал, поправлял костер и часто курил. Несколько раз наш Серко беспокойно вскакивал, настораживал уши, смотрел в темень и тихо урчал. Успокоившись, свертывался клубком на песке. Тайга спала. Вдали где-то затерялась маленькая станция. К нам прилетали с нее неясные гудки. Они сливались в общий протяжный гул.- Леша! - тихо окликнул меня Кузьма Еремеич.- Чего?- Спишь?- Плохо спится...- Мне так совсем не спится... Так вот и встают перед глазами Катюшка с Васюткой. А на станции-то, слышь?..- Слышу.- Не спят. Гудки-то как поют...Кузьма Еремеич громко вздохнул, поправил огонь, прилег. Но спустя несколько минут в его руках зашелестела бумага: он завертывал цигарку.Следующий день был таким же неудачным. Кузьма Еремеич примолк. Я заметил, как на глазах его несколько раз навертывались слезы. Но он незаметно старался их вытереть. Мы в этот день мало разговаривали.Пришла вторая ночь. Она была тревожней и настороженней первой.- А может быть, их нашли?.. - робко спрашивал Кузьма Еремеич и напряженно прислушивался к гудкам, чуть внятно доносившимся со стороны станции.- Что это, гудки, Алеша?..- Гудки, Кузьма Еремеич.- Гудки, да... Значит, еще не нашли... Старик грустно качал головой.В глубине леса глухо поухивал филин. Вот он перелетел ближе к нам, зачмокал, как извозчик на лошадь, и снова заухал.- Ху-у... ху-у!.. Ему вторило эхо...- У, чертова пичужка, - проговорил Кузьма Еремеич, вглядываясь в тайгу, - тоску наводит. Ведь знаю, что это филин пучеглазый, а жутко слушать его, а как ребятишки??!Ярко горел наш костер на берегу. Недалеко слышны были всплески воды на перекатах. Река казалась черной, как вскипающая смола. В омутах играли блики от костра.Не спалось, хотя глаза устало смыкались.- Вот я здесь на этом полустанке работаю с того времени, как первые шпалы проложили, - заговорил Кузьма Еремеич, смотря в огонь костра. - Помню, такой же случай вышел. Давно это было. Ремонтный рабочий, молодой парень, ушел так же в лес и не воротился. Сколько времени его искали. Целыми артелями ходили - нет и нет. Нашли уже на третий год верстах в десяти от полустанка. Лежит под елью. Изотлел уж весь. Травой порос - одни косточки. Бродил, бродил, видно, ослаб. Свалился... И умер голодной смертью. Тайга, брат ты мой, с виду лишь ласковая и красивая.Кузьма Еремеич смолк. Над нами бесшумно пролетела сова. Скрылась во тьме и снова появилась ближе. Она чуть не задела крылом Кузьму Еремеича. Он вскочил на ноги.- Еще не легче. Чего ей надо, твари?..- Собаку увидела, - пояснил я.- А что ей собака?.. На огонь прямо летит, подлая.Сова снова неожиданно выпорхнула из тьмы, зловеще хрипло заклекала и снова чуть не задела крылом Кузьму Еремеича.- У у!.. Чертова скотина, - вскрикнул он и шарахнулся в сторону.Я взял ружье. Сова опять появилась, плавно подлетела. Грянул выстрел и гулким эхом рассыпался по лесу. Сова шлепнулась в реку. Было видно, как она поплыла вниз, вскинув одно крыло.- Вот получай, - торжественно сказал Кузьма Еремеич.- А если бы один я был в лесу? Беда бы со мною была. Ей-богу.Кузьма Еремеич подсел к костру и снова затосковал о ребятах.На третью ночь тайга вдруг зловеще зашумела. Тревожно зашелестела осина. Ее металлический пугливый шелест не похож на мягкий шелест липы или березы. Из редин леса пахнул сырой холодный ветер. Томительной была третья ночь, полная тревожных ожиданий. Чудилось, что где-то за рекой, в болоте, кто-то плачет. Кузьма Еремеич привстал, настороженно посмотрел в сторону болота.- Что это?..- Дерево скрипит.- Дерево?.. А дерево ли?.. Точно ребятишки там? Честное слово, будто они... - Дерево!..- Нет, я пойду, посмотрю, ни глазам, ни ушам я не верю.Я слышал, как он, булькая, перебирался через реку по перекату и затерялся во тьме. Дерево снова заскр |