…ои были по праздникам.

Сначала группировались маленькие ребята и подро­стки, каждые у своего берега. Они надевали коньки, брали в руки клюшки, березовые «балодки» и, разъез­жая, посматривали на своих противников. Сходились все ближе и ближе, суживая меж собой пространство.

Более смелые ребята выезжали на «нейтральную зону» и, щеголевато проезжая возле врага, бросали ему вызов:

- Ну, што стали?.. Выходи!..

-  Слабо!.. Летели палки.

Которая-нибудь из сторон срывалась с места и, под­няв клюшки, палки, с криком бросалась на противника.

-  О-о!

-  Берем!..

-  Айда!..

-  Дуй их!..

Противоположная сторона, чувствуя слабость, обра­щалась в бегство, а если была сильней, делала «контр­атаку», и наступающие убирали свои пятки.

К обеду появлялся «холостяжник» - взрослый мо­лодняк, и бои принимали более серьезный характер. Ту­зили друг друга кулаками, били палками. Кого-нибудь оттесняли и, окружив, сваливали на лед, снимали коньки и отпускали на свободу.

К вечеру, когда бой начинал принимать ожесточен­ный характер, с побитой стороны выскакивали на вы­ручку бородачи и гнали противника. Этим на выручку выбегали свои бороды, и на середине пруда или реки завязывался самый жестокий бой. Но он не кончался чьей-либо победой: подоспевала полиция и разгоняла. Бойцы шли домой, унося с ледяного побоища выворо­ченные скулы, ссадины и обширные синяки.

 

                                                          ***

 

Четыре года прошли для Скоробогатова, пустых и несчастливых. За этот период он немало исколесил по горам, речонкам, логам, но везде его встречала не­удача. Что было прижито на Кривом логу, все было продано, частью проедено, а частью «закопано в землю».

А Яков увлекался и, будя прошлое, грезил ушед­шим счастливым временем.

-  Мало ли здесь богатства у нас, на Урале. Всячи­ны хоть лопатой греби, только уметь надо найти и умею­чи взять. Упорство тут большое требуется   и  любовь к земле.

Положение Скоробогатова постепенно менялось.

Часто Яков задумывался, сидя на пороге своей избушки, и озабоченно говорил:

-  Сниматься надо... Куда ни кинь - везде клин, вез­де на оборыши приходишь. Вечор обрадовался, ну, ду­маю, на цело место попал, а тут... Надо же на четыре аршина в земле кайлу объявиться. Как попало? Знамо, забыто и закопано. Железо в готовом виде, в откованном и с чернем, не родится. Был тут кто-то, буторил землю.

-  Эх,   жители!..   Кроме худых штанов, ничего не нажили!

Яков, как ужаленный, привскочил на месте.

-  Эх, ты!.. Да... я!.. Да... у меня!.. У меня двухэтаж­ные дома бывали... Хоромы были...   Кони   были...   Как звери...   Только   сядешь - крикнешь - грабят,   мол!..- башку на плечах держи.

-  Да я... Да я! И нищим был,  в золоте ходил. На Патраковой улице, где живут Лапенки, чей был дом? Мой!.. А на Ключевской, где живут Назаровы, чей был?.. Мой!.. Эх, вы!..  В Троицкой  церкви риза  на  Николе-чудотворце чья? Моя. Я одел Николу-угодника. Больше тыщи в ризу-то уторкал. Да я... Да я... Однова на база­ре все шубы скупил.

 

                                                        ***

 

Неожиданно для жителей Малой Вогулки старый скоробогатовский дом стерся, а вместо него вырос но­вый - двухэтажный, бревенчатый. Чисто выструганный, как восковой, с железной крышей, окрашенной в зеле­ный цвет, он стоял, нарядно убранный завитушками. Но­вые надворные постройки - амбары, хлевы, большой се­новал - отгораживались плотным забором и узорчаты­ми воротами.

Соседние старые домишки расступились, как бы ис­пугались незнакомого, непрошеного гостя. Смирненько смотрели они на размятую дорогу, нахлобучив черные коньки. Особенно убого смотрела пьяная избенка Ники­ты. Ставень одного окна был закрыт, и, похоже было, что хозяин выбил правый глаз своей избушки.

Скоробогатовы тоже изменились. К Якову снова пришла горделивая осанка. Лицо его пополнело, поро­зовело. Борода стала шире и мягче, а правый глаз его презрительно прищуривался, когда он с кем-нибудь раз­говаривал. На руках поблескивали массивные перстни. Изменилась и Полинарья. Хотя рост ее был тот же и все еще носила среди соседей название «жагочки», - она значительно раздобрела. Пальцы рук ее были закованы в золотые кольца, на каждом не менее двух. В ушах ви­сели большие дутые серьги, а на голове черная вязаная файшонка - косынка.

В зимние праздники старшие Скоробогатовы выезжали на шустром сером иноходце, запряженном в лег­кую новую кошевку. Яков в енотовом тулупе, в боль­ших казанских валенках с пятнышками, в бобровой шапке, а Полинарья в плюшевой шубе с куньим ворот­ником и в пуховой шали.

Выставив одну ногу на отвод, Яков картинно пра­вил, а Полинарья, выпрямившись и закинув голову не­много назад, искоса посматривала по сторонам.

Встречные почтительно уступали дорогу и, когда Скоробогатовы проезжали, провожая их взглядом, гово­рили:

- Подвезло Скоробогатовым... запыхали.

А иные отмахивались небрежно:

-  Как подвезло, так и провезет,

-  Золото, что карта. Везет - не зевай, а как прота­щит - в пузырь полезай!

-  Загремели!

Знакомые бабы провожали Полинарью злобным взглядом.

-  Будь ты проклятая, краля! Сидит и рыло-бобом! Как вытная!

Особенно Скоробогатовы картинно катались на мас­ленице. К серому иноходцу подпрягали пристяжную. Коней украшали красными гарусными кистями. С заспинника кошевки свешивался ковер. Все гремело ширкунцами. Сосредоточенно смотря на коней, вытянув в черных перчатках руки с вожжами, Скоробогатов по­крикивал:

-  Гэт!.. Гой!..

И любуясь пристяжной, которая, далеко откинув голову набок, шла галопом,- весь горел от удоволь­ствия.

 

                                                            ***

 

Прииск, где основался Скоробогатов был далеко заброшен в горные кряжи Урала, по речке Безыменке. Взяла она свое начало из холодных ключей и, пройдя возле глубокого болота, врезалась в широкую котловину.

За одно лето там выросло несколько крепких бревен­чатых небольших казарм, примостившихся на правом увале. Как муравейник, вновь возникший, зашевелился прииск, пестрея красными рубахами, цветистыми ситцевыми юбками. Пихтовую хмурь оглашали звонкие песни работниц, крики, брань, хохот, позвякивание конских ботал. Все это непрошено пришло и разбудило тихую, задумчивую дрёму хвойной рамени.

В хорошие ветреные дни здесь шум веселей, звончей. Обласканный солнцем, прииск жил бурной жизнью, но в серые, ненастные дни и звуки, и краски блекли. Люди лениво двигались, нахлобучив картузы, шали, и, дорабо­тав остаток дня, уходили в казармы. Там, в дыму, в за­пахе сушившихся овчин, портянок, усталые, засыпали, чтобы с утра снова копать, полоскать, врезываться все глубже и глубже в грудь земли.

Ранним утром Яков вставал, умывался из глиняного рукомойника, похожего на рожу с обломанным носом, вставал на молитву перед медным образом, подвешен­ным на сучок к корявому стволу косматой березы.

Молился он странно. Крестился, торопливо шепча молитвы, отчего рыжая борода его смешно тряслась, а серые глаза не были сосредоточены на медном боге, а блуждали: то смотрели в лес, то бежали по желтым свалкам прииска.

Потом он шел по баракам и будил рабочих:

-  Эй, вставайте!.. Время много уж... Макара он часто упрекал:

-  Ты что же это, Макар, шары продерешь, на рыло - плеснешь, а молишься - одному богу кивнешь, другому мигнешь...

-  Ну, а третий сам догадается, - кончил Макар.

-  Не    гоже, - мотая    головой,    говорил     Яков.

            -  Грешно.

Макар молча завтракал и уходил на работу.

Яков не работал. Он по-хозяйски обходил работы. Суконный картуз его всегда напялен до самых глаз. Вы­пустив из-под жилета красную рубаху и заложив руки назад, под черную сборчатку, которая висела опущенным хвостом побитого петуха, он важно вышагивал.

 

                                                            ***

 

Под вечер, накормив лошадь, Скоробогатов поехал на прииск. Ахезинские речи заронили в душу Макара новые мысли. Ахезинская новая «правда», все крепче и крепче врастая, расширяла перед ним необозримый про­стор его действий. До этого времени он был как-то свя­зан существованием князя Антуфьева, его правом на зем­лю, которой Макар мог пользоваться лишь при желании хозяина. Теперь мысль его прояснялась, останавливаясь на ахезинском откровении. Он почти вслух размышлял, улыбаясь: «Что мне Антуфьев? Я сам - Скоробогатов и могу не хуже быть, таким же хозяином, как Антуфьев... Я законный его хозяин... Я нашел богатство, приобрел своими трудами,- значит, все мое...» Он бессознатель­но подхлестнул лошадь, точно торопился скорее при­ехать на Безыменку и осуществить это дело. Седло под ним сочно поскрипывало кожей. Он не заметил, как оста­вил позади Подгорное, рассыпанное по отлогим холмам. Пять церквей стояли, как белые свечи, и горели креста­ми на заходящем солнце.

Впереди тракт. Точно кто неизмеримый ударил по лесу и прохлестнул прямую просеку вдаль, к стальному горизонту. Хмурые ели, бодрые сосны и кедры, веселые березки, как в испуге, расступились, посторонились, рав­няясь потеснились, сплетая в гуще свои ветви. Серая ухабистая дорога то поднималась на гору, то скатыва­лась в мокрые кочкастые ложбины, где, устланная мостовинником, она тянулась прямой лентой, уходя в рав­нины широких еланей.

На дороге ни души. Тихо. Макар, стиснутый этим безлюдьем, казался маленьким, тихо скользящим. В мысли прииск, платина, Трегубов, Исайя. Все это бес­порядочной толпой бежало и исчезало бесследно, уходя назад вместе с дорогой в Подгорное.

Миновав хмурый пихтач, дорога пошла еще ниже. Здесь ельник был низенький, чахлый, укутанный, как паутиной, серым лишайником, а ветви елок из-под него высовывались, как обветрелые сухие переломанные ко­сти. Меж высоких кочек, похожих на раскосмаченные го­ловы, растекалась болотная речонка, заползая под елань, а оттуда черными змеями вилась меж болотных коряг. Эти черные потоки казались бездонными, а серый ельник еще более усиливал немое жуткое молчание.

«Жуть-то какая!» - подумал Макар.

От болота дорога взвилась чуть в гору.

В стороне, под старой высокой елью, сиротливо при­жалась одинокая могила. Низенький, почерневший от времени крест врос в траву. Сверху прибиты две до­щечки, коньком на два ската. Он, подобно задумчивой старушке, подвязанной черным платком, качнувшись на­бок, смотрел на обросший бурьяном могильный бугор; некрасивым почерком было написано на кресте: «Крест сей свидетельствует, что есть жизнь выше тленных пре­делов этой жизни».

Увидев могилу, Скоробогатов сбавил ходу, бросил по­вод на гриву лошади. Непонятная тоска сжала его, он припомнил рассказ отца об этой могиле. «Тут работни­ка убили у одного золотопромышленника... Выбежали из ельника, ударили стягом, вышибли с козел...  «ох» не молвил, рухнул... А золотопромышленник угнал».

«Зря... - подумал Макар, - душу человеческую загу­били».

Две темные пики елей и отошедшая к дороге сос­на - немые свидетели трагедии - стояли и смотрели на Макара.

У опушки леса Макар заметил дымок, который рас­стилался тонким пластом по земле. «Кто-то есть», - по­думал он и пришпорил лошадь.

На бровку тракта вышли двое бородатых мужиков. Они остановились, смотря на Макара. Один крикнул:

-  Есть покурить?

-  Нету, не курю я, - торопливо ответил он и, наря­див лошадь, быстро уехал.

Солнце спускалось в ночь. Выглянув в прорехе про­секи, оно запуталось в ветвях леса, потом скользнуло огненным шаром по сучку старой лиственницы и утонуло за тупым шиханом горы, брызнув в небо золотом. Про­ссека - как переломилась через гору и упала концами вниз, в черные дали лесов. Впереди горы были выше. Они там поднялись грядой, купаясь в огненной заре, за­слонив собой солнце - сгорбились, приникли, точно жад­но пили своими подножиями из лесного моря.

Макар снова поехал шагом. Вдруг вслед ему покати­лась песня. Прислушался.

«Бродяжки поют, - подумал он, - которых видел у болота. Песня знакомая - много раз ее слыхал».

Конь осторожно ступал по влажному грунту дороги, прядая ушами.

Скоробогатову казалось, что вот сейчас тявкнет знакомый голос собачки - тонкий, тоскующий о пропавшем без вести хозяине. Многоликая песня заглядывает в душу, затискивая сознание в тоску, вырывает глубокий вздох, а голос поющих обгоняют его, теряясь в лесу.

Подавленный нахлынувшей непонятной тоской, Скоробогатов ехал по заснувшей рамени. Ночь сгущалась, с неба глянули звезды.

Потонувшие в стальном бусе дождя, лениво вороча­лись у станков рабочие. Ходили по узким дорожкам ко­ни, запряженные в двухколесные тележки-таратайки, - возили песок к станкам. Звякали бадьи, шуршала галь­ка на лопатах, сердито урчала вода в шлюзах. В сером тумане ненастья прииск казался оторванным куском земли, брошенным в мутную сырую яму. Но мысли Скоробогатова были за пределами настоящего. Они неслись в будущее. «Вот тут построю корпус, - думал он, - для паровой машинки, а тут поставлю бутару... На вскрышу надо начинать работу, нечего кротами рыться. Бестолочь!» Тяжелый пакет настойчиво напоминал о себе и рождал каленые мысли - быть обладателем не­сметных богатств.

Когда проходил мимо работ и наблюдал за рабочи­ми, ему казалось, что работают лениво, часто садятся, вертят цигарки, подолгу курят и при виде его - хозяи­на - не трогаются с места, не признают хозяина.

Он как-то незаметно отодвигался от рабочих, чув­ствуя свое превосходство. Ему казалось, что он, крепче и крепче врастая, стоит на земле, чувствуя, что все - и станки, и люди, и лес, и земля - принадлежит ему.

Рабочие тоже чувствовали, как меж ними и Мака­ром, который держался прежде, как и они, за лопату, раскрывается глубокая пропасть. Прежний Макар, сло­воохотливый, молодой, сильный, простой, становится тяжелее и тяжелее. В некоторых незаметно вселялось чувство боязни к Макару. Только один забойщик Смо­лин был прежним в отношении к Макару. Улыбаясь в кудрявый ус и прищуривая один глаз, он сообщал:

-  Ребята, шибко,- хозяин идет.

И чем выше Макар поднимал голову, тем более Смо­лин к нему приставал, стараясь ему напомнить, кем он недавно был.

Сегодня Смолин заметил, что Макар особо подчерк­нуто показывает свое превосходство. Он подошел к Скоробогатову с озорной усмешкой и сказал:

-  Макарша, дай-ка мне на сороковку, смерть охота, сегодня напиться!

-  Что я тебе за Макарша? - гордо спросил Скоробогатов, прищуренными глазами смерив Смолина.

-  А кто такой?..

-  Знай, с кем говоришь. Не Макарша я тебе, а хо­зяин!

-  Сопляк!

-  Чего-о?..

-  Сопляк, говорю... Не слыхал, што ли?

Макар готов был броситься на Смолина, драться, а потом прогнать его с рудника. Хотелось показать свою силу - силу хозяина, но черный строгий взгляд забой­щика смутил Макара. Потерять Смолина с прииска - значило лишиться опытного забойщика. Сам он уже давно не работал - вел приисковое хозяйство, а Яков не вылезал из своей синей суконной поддевки, щеголевато и бестолково ходил по прииску, от станка к станку, за­кинув руки назад.

Макару Скоробогатову казалось, что он уже много сделал на своем руднике. Утрами он выходил уже не из низенькой дымной казармы с единственным тусклым окном, а из крепкой, чисто остроганной, как из толстых восковых свеч сложенной избы.

Стоя на высоком крыльце своей конторы под навесом, он любовался на разросшийся крупными строениями прииск.

Прижавшись к подножию крутого увала правого берега Безыменки, стоял большой корпус с «чашей», увенчанной круглой, как у цирка, верхушкой. Он вздра­гивал бревенчатым телом от внутренних толчков маши­ны, грохотал бутарой и выплевывал крупную гальку. Рядом, из другого корпуса выкидывая белые клубы пара, устало пыхтела паровая машина. Вдоль котловины расширялся разрез, в нем пестрели люди, лязгали лопа­ты, ходили кони, запряженные в таратайки, лихо разма­хивая вожжами, кричали коногоны, резко присвистывая. Когда таратайка, подпрыгивая по обточенным каменьям, стремительно спускалась по крутой дорожке на дно раз­реза, юбки у коногонов-работниц раздувались разно­цветными пузырями. Рабочие при встрече с Макаром почтительно снимали шапки, притихали. Машинист Суслов, черноусый молодой слесарь, при входе Мака­ра в машинное отделение соскакивал с лавочки, без надобности хватал масленку, похожую на гуся, и лил масло на блестящие машинные части.

Все это Скоробогатову казалось созданным для него: машины, люди, кони - все, что движется с утра до позднего вечера.

Насколько непреклонен в своих действиях был Ма­кар, настолько же упрямо держался теперь в стороне старший Скоробогатов - Яков.

Он работал на своей маленькой делянке, отодвинув­шись от большого предприятия своего сына. Никита Су­риков теперь был с ним неразлучно. Они вместе били шахты, вместе смывали, делили скрытую от конторы платину и вместе пировали. Сын и все пережитое за последние годы отходило назад, редко волнуя сознание Якова. Завертывая на перепутье к Макару, он разгова­ривал с ним как просто знакомый.

-  Здорово, сосед!

Макар уже привык к странностям отца и отмалчи­вался. Он чувствовал, что бестолковая хандра крепче и крепче врастает в старика и становится все более острой и дерзкой. Очень яркой делается она, когда Якову «фар­тит». Он в это время, гордо поднимая голову, говорил Полинарье, отяжелевшей от безделья:

-  Жили и жить будем!

Выворачивая из кармана толстую пачку кредиток, он прибавлял:

-  Могу купить кого угодно…

Потом Яков перенес свои кутежи на рудник. Вокруг него собрались соседи по делянкам - старатели. Тут появился и Гурька Сошников. Он немного постарел, лицо износилось, но с гармоникой он не расставался. Среди старателей Яков держался гордо и хвастливо, а в разгаре попойки придумывал какой-нибудь фортель.

В сумраке тихого вечера, шумно разгораясь, полыхал костер. Пьяные, охрипшие голоса будили засыпающую рамень. Надсадно ныла Гурькина гармоника, а Яков, выводя картинные колена, плясал.

Должно быть, его однажды не удовлетворила пляска, он прыгнул в шлюзовую канаву и, утопая по колена в воде, свирепо принялся подпрыгивать, мутя воду. Красное, в отражении яркого костра, лицо было сосредо­точено. Превращенная в жидкую грязь вода под ногами булькала, чавкала, обильно разбрасывая липкие брыз­ги. Хохот нескольких голосов вторгался в пискливые переборы гармоники. Наконец, Яков выскочил из канавы и устало сел на пень, широко раскинув ноги, облитые жирным слоем желтоватой грязи. Протянув руку к кор­зине, он выхватил из нее бутылку с коньяком. Обводя окружающих разгоревшимися глазами, Яков ударил бутылку дном о пень. Пробка вылетела, а вспененное вино брызнуло Якову в лицо. С тем же видом усталости он начал поливать из бутылки вино на сапоги, смывая другой рукой с них грязь, а когда опорожнил бутылку, то бросил ее в канаву и, раскинув руки, крикнул:

- Несите меня на руках в балаган!

Утром Никита, высасывая из бутылки капельки не­допитой водки, обнаружил у пня туго набитый бумаж­ник Якова. Никита подобрал, раскрыл и, торопливо свернув, спрятал за пазуху рубахи.

Обычно Яков после таких попоек становился молча­ливым. Сидя на нарах, он вздыхал, мучимый головной болью.

- Уф... Ох, господи, помилуй нас, грешных!

Никита, исподлобья смотря на Якова, достал из-за пазухи бумажник и, подавая его Якову, поучительно про­говорил:

-  На-ка,   да  не   разбрасывайся,    богата-богатина! Ладно - мне попал, а то бы денежкам   твоим   карачун был.

- Спасибо, Никита! - бормотал Скоробогатов, не смотря на своего приятеля, а Никита, желая похвастать своей честностью, еще раз проговорил:

-  Ладно, говорю, мне попал, а найди какой-нибудь жулик, вроде Гурьки, - замыл бы. Я  не люблю чужое добро.  По мне,  все   должно   быть на   чистую   совесть. Робить, что ли, примемся али еще пировать будем?

-  Хватит, Никита! За работу надо приниматься. Отоспавшись и «выходившись», Яков и Никита снова принялись за работу. По мере того как омраченный, придавленный похмельем разум освобождался от зеле­новатой тоски, мысли оживали. Оживала и спорилась их работа, и приходило нетерпение. После каждого десятка бадей, выкачанных из шахты, Яков и Никита попере­менно брали большой ковш, насыпали в него породу и шли к ручью делать пробный смывок.

На дне обозначались крупинки платины. Старатели любовались ими и выплескивали на кучу добытых песков.

Но однажды Никита, делая смывок, заметил на дне ковша крупный, как раковина, самородок. Он умело выхватил его и, чуть сдерживая волнение, крепко сжал в руке. Яков заметил, что Никита весь изменился, отве­чал невпопад, на лбу выступил обильный пот, а глаза избегали встречи со взглядом Якова.

-  Ты чего это? - спросил Яков.

-  Чего?..

-  Да точно кто тебя настегал?

-  Никто не стегал!

Яков заметил, что Никита крепко что-то держит в руке и, не спуская глаз с него, спросил:

-  Чего это у тебя в руке-то?

-  Ничего нету!

-  Как ничего нету...   А ну, покажи...   Для   очистки совести покажи, Никита... А?.. Чего у тебя тут в кула­ке? - схватив   здоровенную   руку   Никиты,   настойчиво допрашивал Яков.

-  Вот привязался, как репейная шишка. Ничего, го­ворю я... Ничего нету.

-  Разожми  кулак! - уже  схватившись    за    кулак, настаивал Яков.

-  Да на   ты, подь ты к ядрене    матери! - злобно крикнул Никита и разжал кулак. На ладони лежал само­родок. Мгновение они смотрели друг на друга.

-  Экая   ты    страмина! - укоризненно   взглянув   на Никиту, проговорил Яков. - На что позарился! Бумаж­ник честно  отдал, а хаврульку скрал... Много   ли    она даст?.. Золотников десять, не больше... Рублей на сорок... Уж лучше бы бумажник скрыл. Больше бы было коры­сти-то...

Никита пристыженно молчал, потом, выругав Якова откровенной бранью, ушел, ворча под нос:

-  Плевать тебе и в работу  твою.   Сам-то   кто? Не хуже меня, ворина!***

 

Яков остался один, Никита больше не возвращался. Скоробогатов его не жалел.

«Черт с тобой, работничек! - думал он.  - Найду себе связчика не хуже тебя».

Но вскоре его ошеломило: жилка как-то сразу иссяк­ла, точно, просверлив узкую дырку, как червяк, ушла бесследно в землю. Или как Никита, этот тяжелый чело­век, с большущими немытыми ручищами, уходя, унес с собой все дорогое содержимое делянки Якова.***

 

 Он решил поехать в Подгорное и уговорить Никиту. Когда он подъезжал к своему дому, Никита, пьяный, беззаботно сидел на сво­их бревнах, всклоченный, босой и громко пел:

- Под черную-ю-ы-а  черына-а-вою, Лежал я на-а-ы-ковре.

Увидев Якова, он сразу смолк и отвернулся. Яков, остановив лошадь, крикнул:

- Никита, ты чего это скапризился, ушел?

Никита посмотрел на него пьяными глазами и про­молчал.

-  Слышь, я тебе говорю, айда еще поработаем?..

- Не пойду! - резко ответил Никита.

-  Ну, брось дурака валять, айда!

-  Не пойду, хоть кукареку пой,   не   пойду...   Купи у меня бревна!..

-  Не надо мне твоих бревен. Я говорю, робить айда!

-  Не пойду!

Никита слез с бревен, запустил руки в карманы сплошь облепленных заплатами коротких и узких не по росту штанов, зашагал большими шагами вдоль улицы, сердито усунув всклокоченную голову в плечи.

Яков долго поджидал Никиту. Может, мол, пропируется, придет. Но тот не приходил. Бревна с пустыря, где когда-то стояла избушка Никиты, исчезли. Их за бесце­нок купил Макар и велел перевезти к себе, а Никита ушел снова на Безыменку и там, найдя свою старую балодку, снова стал сторожем.

 

                                                       ***

 

Для Якова снова наступили мрачные дни. Жилка так и не была обнаружена. Пришлось бросить ложок и думать о поиске нового места. Но наступил холодный и ветреный октябрь с ранним снегом. Днем по небу ежедневно ползали мутные космы разорванных облаков, а к ночи небо очищалось, точно кто сметал с него облака. Ветер куда-то уходил, притихал, а в темном небе зажи­гались яркие зимние звезды, смотревшие в заморожен­ные улицы.

В это время к Якову всегда приходило тихое уныние и безделье. Особенно остро оно ощущалось сейчас. Полинарья с ним не разговаривала, она или «запоем» спала, или так же «запоем» молилась. Бродя по дому, Яков за­глядывал к ней в комнату, тихонько отворяя дверь, но, заметив, что Полинарья молится, на носках, чтобы не делать шума, тихо отходил. Иной раз, выведенный из терпения ее продолжительными молитвами, сердито вскрикивал:

-  Чего это прорва какая пришла на моленье? Дума­ешь, башкой своей пробьешь дыру в рай?..

-  Отвяжись, укроти беса в себе, не мешай! - сер­дито, почти шипя, говорила Полинарья.

Якова это приводило в бешенство. Он не привык к та­кому обращению жены, чувствовал, что и Полинарья уходит из-под его влияния, и начинал хандрить.

Макар знал затейные выходки отца, но все время молчал. Ему было не до того…

Как-то быстро прошло время, и он, Скоробогатов, бежал за этим временем, не замечая жены, сына, погло­щенный своим делом, охваченный золотой «лихоманкой».

Под вечер в комнату к нему вошел Яков. Он был странно одет. На плечах висел рваный пиджачишко, голову прикрывала шапка с полуоторванным козырем и ушами. Он был босой. Приотворив дверь, он тихо, на­смешливо спросил:

- Можно ли войти к вам?..

Макар ничуть не ожидал такого вопроса от Якова. Отворив дверь, он впустил отца, усмехнувшись удивлен­но на его наряд.

- Что это значит, тятенька?

- А то значит, что я к тебе пришел посоветоваться... Макар сел в мягкое кресло. Ему казалось, что перед ним стоит не его отец, а кто-то другой, пришедший из обжорного ряда. Он давно обещал серьезно поговорить с отцом относительно его чудачества.

-  Ты  скажи  мне,  что  все  это  значит?  С  прииска ушел, дома ханжишь. Не живется тебе мирно!

-  А как же  быть,  коли  нечем  жить?

-  Кто  тебе  отказывает?..   Пожалуйста - ешь,   пей, ничего не делай, отдыхай!

-  Ой,   нет!..   У  тебя?..   Ублюдком?!   Нет!   Ты   вот своей принцессе скажи, чтобы она не избывала старика. Сядешь - неладно,  пройдешь - неладно,  скажешь - не­ладно. Босиком пришел, потому мне запрещено ходить по вашим горницам в сапогах.

-  Не знаю, что тебе надо. Да и недосуг мне!

-  Не знаешь? Где же тебе знать. Ты ведь теперь бо­гатый. Ну, ладно, коли недосуг. Бог терпел и нам велел. А все-таки я не покорюсь вам... Все-таки я...

Яков не договорил. Округлив глаза, покраснел, рык­нул и шумно вышел.

На другой день он нашел где-то растрепанную кор­зинку, надел растоптанные опорки валенок и пошел по подоконьям. Соседи, с любопытством глядя на стран­ного нищего, вышедшего из богатого скоробогатовского дома, удивленно расспрашивали:

-  Яков Елизарыч, пошто это ты, а ?

Глаза его наливались слезами. Дрожащим голосом он говорил:

-  Не хочу... Лучше по миру пойду, а не покорюсь... Они богатые, а я бедный.

Другие смеялись.

-  С жиру ты бесишься, Яша, ей-бо, пра!.. Да я бы на твоем месте теперь лежал на полатях да в потолок бы поплевывал.

-  Не привык я чужой хлеб есть!

… Территория владения Скоробогатова расширялась. Он захватил смежные Акимовские лога, умолчав об этом среди мелких старателей.***

 

Уезжая с приисков, они завистливо смотрели на скоробогатовские работы, которые не прекращались и зимой.

Продолжение »