…ик. Под ногами ничего не было видно. Мы медленно шагаем, нащупывая высокие кочки, рытвины, заваленные буреломником. В этой глуши будто стало еще тише.
- Глухомань-то какая... - тихо ворчал Кузьма Еремеич, пробираясь ощупью по кочкам.- Вот и ребятенки, наверно, забрели в такую трущобу, перепугались. Оторопели и...- он не договорил и вздохнул:- Лексей, держись ближе!.. Меня что-то жуть разбирает. Того и гляди на медведя наступишь. Он, наверно, здесь спокойнехонько дрыхнет.Мне вспомнилось, как в этом месте у реки я набрел на зимовье лося. Среди густого сплетения пихт была мягкая постель - мох, как пружинный матрац. Вокруг стояли деревья, образовав непроницаемые стены. Тихо и сумрачно было в логове. Вокруг лежал глубокий снег, а внутри логовая, моховая перина была чистой.В этот же день я видел на дереве, недалеко от лосьева логова, жадную морду пятнистой рыси.Улеглись возле реки, но почти не спали, а были в тревожном полусне.. Каждый случайный шорох был слышен.Кузьма Еремеич ворочался с боку на бок, вздыхал. Вставал, поправлял костер и часто курил. Несколько раз наш Серко беспокойно вскакивал, настораживал уши, смотрел в темень и тихо урчал. Успокоившись, свертывался клубком на песке. Тайга спала. Вдали где-то затерялась маленькая станция. К нам прилетали с нее неясные гудки. Они сливались в общий протяжный гул.- Леша! - тихо окликнул меня Кузьма Еремеич.- Чего?- Спишь?- Плохо спится...- Мне так совсем не спится... Так вот и встают перед глазами Катюшка с Васюткой. А на станции-то, слышь?..- Слышу.- Не спят. Гудки-то как поют...Кузьма Еремеич громко вздохнул, поправил огонь, прилег. Но спустя несколько минут в его руках зашелестела бумага: он завертывал цигарку.Следующий день был таким же неудачным. Кузьма Еремеич примолк. Я заметил, как на глазах его несколько раз навертывались слезы. Но он незаметно старался их вытереть. Мы в этот день мало разговаривали.Пришла вторая ночь. Она была тревожней и настороженней первой.- А может быть, их нашли?.. - робко спрашивал Кузьма Еремеич и напряженно прислушивался к гудкам, чуть внятно доносившимся со стороны станции.- Что это, гудки, Алеша?..- Гудки, Кузьма Еремеич.- Гудки, да... Значит, еще не нашли... Старик грустно качал головой.В глубине леса глухо поухивал филин. Вот он перелетел ближе к нам, зачмокал, как извозчик на лошадь, и снова заухал.- Ху-у... ху-у!.. Ему вторило эхо...- У, чертова пичужка, - проговорил Кузьма Еремеич, вглядываясь в тайгу, - тоску наводит. Ведь знаю, что это филин пучеглазый, а жутко слушать его, а как ребятишки??!Ярко горел наш костер на берегу. Недалеко слышны были всплески воды на перекатах. Река казалась черной, как вскипающая смола. В омутах играли блики от костра.Не спалось, хотя глаза устало смыкались.- Вот я здесь на этом полустанке работаю с того времени, как первые шпалы проложили, - заговорил Кузьма Еремеич, смотря в огонь костра. - Помню, такой же случай вышел. Давно это было. Ремонтный рабочий, молодой парень, ушел так же в лес и не воротился. Сколько времени его искали. Целыми артелями ходили - нет и нет. Нашли уже на третий год верстах в десяти от полустанка. Лежит под елью. Изотлел уж весь. Травой порос - одни косточки. Бродил, бродил, видно, ослаб. Свалился... И умер голодной смертью. Тайга, брат ты мой, с виду лишь ласковая и красивая.Кузьма Еремеич смолк. Над нами бесшумно пролетела сова. Скрылась во тьме и снова появилась ближе. Она чуть не задела крылом Кузьму Еремеича. Он вскочил на ноги.- Еще не легче. Чего ей надо, твари?..- Собаку увидела, - пояснил я.- А что ей собака?.. На огонь прямо летит, подлая.Сова снова неожиданно выпорхнула из тьмы, зловеще хрипло заклекала и снова чуть не задела крылом Кузьму Еремеича.- У у!.. Чертова скотина, - вскрикнул он и шарахнулся в сторону.Я взял ружье. Сова опять появилась, плавно подлетела. Грянул выстрел и гулким эхом рассыпался по лесу. Сова шлепнулась в реку. Было видно, как она поплыла вниз, вскинув одно крыло.- Вот получай, - торжественно сказал Кузьма Еремеич.- А если бы один я был в лесу? Беда бы со мною была. Ей-богу.Кузьма Еремеич подсел к костру и снова затосковал о ребятах.На третью ночь тайга вдруг зловеще зашумела. Тревожно зашелестела осина. Ее металлический пугливый шелест не похож на мягкий шелест липы или березы. Из редин леса пахнул сырой холодный ветер. Томительной была третья ночь, полная тревожных ожиданий. Чудилось, что где-то за рекой, в болоте, кто-то плачет. Кузьма Еремеич привстал, настороженно посмотрел в сторону болота.- Что это?..- Дерево скрипит.- Дерево?.. А дерево ли?.. Точно ребятишки там? Честное слово, будто они... - Дерево!..- Нет, я пойду, посмотрю, ни глазам, ни ушам я не верю.Я слышал, как он, булькая, перебирался через реку по перекату и затерялся во тьме. Дерево снова заскрипело. Скоро он возвратился обратно.- Темень-то какая, глаз коли. Самого себя не видно... - проговорил он, подходя к костру.Он снял лапти и стал сушить портянки. Накрапывал редкий мелкий дождик. Но он не сулил быть большим.Забрезжило утро. Обозначились вершины елей, коряги упавших деревьев. Стало видно небо, косматое, низкое. В ельниках и пихтачах ночь еще плотно лежала, но вот и она начала уползать в глубину рамени.Мы снова тронулись в путь. Гудков не слышно было. А может быть, они и гудели, но звуки их до нас не долетали. Тайга шумела.Мы вышли на широкую луговину.- Стой-ка, - вдруг остановившись, сказал Кузьма Еремеич, зорко всматриваясь вдаль, - что это там красное?.. Видишь?- Где?..- Да эвона... Куст красной смородины, что ли?.. Ну-ка, смотри, у тебя-то глаза острей моих.У меня вдруг радостно забилось сердце.- Платье!.. - крикнул я.- Платье?.. Да ведь это Катюшка... Ей-богу, она... Она!.. - Кузьма Еремеич бросился было вперед, но я схватил его.- Подожди, Кузьма Еремеич.. Спокойно... Перепугаем...Невдалеке, прижавшись к корневищу, сидела девочка в красном платьице. А возле нее лежал мальчик, уткнув голову в колени сестренки: должно быть, спал. И она дремала. Но видно, что она дрожала и оберегала сон братишки.- Милые мои, - сдавленным голосом проговорил Кузьма Еремеич. - Вот они где'... Найди-ка их. Куда ведь забрели.Мы тихонько вышли на луговину. Девочка вскинула голову и чутко прислушалась. Замерла. Видно было, что в глазах ее застыл испуг и настороженность. Увидев нас, она вскочила на ноги, прижала локти к груди и так застыла, не шелохнувшись.- Обрадовалась, - тихо сказал Кузьма Еремеич.- Катя! Катюша, - крикнул он и направился к ним.Дети бросились бежать и спрятались за куст.- Катенька, внучка моя. Куда ты?.. Это я, твой дедушка Кузьма...Катя робко выглянула через куст. Личико ее было исхудалое, а глаза большие-большие.- Родные мои, - крикнул Кузьма Еремеич и в несколько прыжков очутился возле ребятишек.Когда я подошел, Кузьма Еремеич обнимал их, стоя на коленях, улыбался, плакал и лепетал:- Зачем вы от меня побежали... От своего дедушки... Милые вы мои, родные. Леша! - обратился он ко мне.- Вот они, мои ненаглядные.Мальчик и девочка дрожали.- Озябли?.. Сейчас я. - Кузьма Еремеич торопливо скинул с себя азям и накрыл им внучат.Я развел большой костер. Облака на небе разорвались. На нас глянуло теплое, ласковое солнце. Ребята наши спали. Вася временами пугливо вздрагивал. Возле них сидел дедушка и шептал:- Спят... Четыре ночи!.. А что они пережили?Чуть внятно доносились гудки с далекой станции. Кузьма Еремеич прислушался, улыбнулся и, махнув рукой в сторону гудков, проговорил:- Не надо... Нашли.Иван НикифорычЧасто бывает так: пройдет мимо какой-нибудь человек, посмотришь ему в лицо, поговоришь с ним, а как отойдешь от него десяток шагов, словно и не встречался с этим человеком.А вот Иван Никифорыч - совсем другое дело. Он остается в памяти неизгладимым образом!А какое у него было ружье, изумительное ружье! На взгляд очень простенькое: обыкновенное двуствольное, центрального боя и, можно сказать, невзрачное. Другой охотник за это ружье не даст и трешницы. Но Иван Никифорыч любил его. Он сам собственноручно его смастерил. Купил где-то старую, изношенную шомпольную двустволку за два рубля двадцать копеек, взял от нее стволы да замки и сделал себе централку. Он был замечательный токарь по металлу, любил и слесарное дело, вот и мастерил. Делал он ружье чуть ли не целый год. Когда сделал, пошел попробовать его в лес. Правда, он не решился выстрелить прямо с руки, а прикрутил ружье веревкой к пеньку, от спускных собачек протянул шнур, взвел курки, спрятался за ель, дернул за шнурки, и ружье бабахнуло. Вот с этого момента он и полюбил свое ружье. Не за то полюбил, что хорошо попал в цель, а за то, что звук выстрела был очень хорош, как у шестидюймовой пушки. А что в цель он попал - неважно, это для него пустяки.Раз мы с ним охотились на зайцев. Осень была сухая, теплая и затяжная. Уже ноябрь стоял, листва деревьев опала, а дни были теплые, тихие. В лесу ни одного комара, ни одной надоедливой мошки. Я пробираюсь возле опушки леса, а Иван Никифорыч идет другой стороной, тоже возле опушки. Нас разделяет широкая поляна - чей-то покос.Вдруг вижу я, неподалеку от Ивана Никифорыча выскочил заяц, крупный и белый, как снеговой. В это время зайцы особенно ясно видны на фоне пожелтевшей травы и чернолесья. Иван Никифорыч вскинул ружье и бабахнул. Заяц перевернулся и шлепнулся. Иван Никифорыч спокойно, даже торжественно, подошел к своей добыче, поднял его за уши и внимательно стал рассматривать.Я подошел к нему. Смотрю, у ног моего друга лежит великолепный зверек. А Иван Никифорыч самодовольно улыбается и говорит:- Ха! Как я его, а?.. И не дрыгнул... А смотри-ка, матерый какой! У-у!Потом он положил зайца на землю, проговорил:- Покурим.Мы поставили к пеньку свои ружья и стали завертывать цигарки. Иван Никифорыч цигарки завертывал большие, раструбистые, как старинные пистолеты.Я поднес спичку к его цигарке, и он, раскуривая, захлопал губами. Заяц в это время вдруг пошевельнулся, поднял голову, вскочил и побежал. Иван Никифорыч скосил глаза на зайца, страшно замычал и, выплюнув цигарку, крикнул:- Заяц-то!А заяц, прибавляя ходу, убегал от нас. Мы оторопели от изумления, потом бросились к ружьям. Иван Никифорыч взвел курок. Чик, чик - осечка. Вскинул я ружье, а заяц мчался уже вне выстрела. Я выстрелил, но бесполезно. Заяц скрылся в лесу. Потом мы видели через прогалину леса, как он пробежал по соседней поляне и скрылся.Иван Никифорыч неподвижно постоял, проводив зайца взглядом, полным отчаяния, А потом, вздохнув, спросил:- Что бы это значило?Меня душил смех, но я сдержался, чтобы не обидеть товарища. А Иван Никифорыч печально произнес:- Какой же все-таки я несчастный человек...Мы продолжали свой путь. Иван Никифорыч размышлял вслух:- Как я радовался, что убил зайца... Убил, и нет его... Вот теперь Маргарита опять поднимется на меня.Маргаритой он звал свою жену. Это была воинственная женщина, хотя ростом маленькая, сухонькая. Собственно, ее звали не Маргарита, а Татьяна Александровна, но Иван Никифорыч ее звал Маргарита.В другой раз мы ездили с Иваном Никифорычем на лодке охотиться на уток. Вот едет он на своей лодочке по широкому плесу реки. Едет осторожно, подъезжает к парочке уток - черняди. А я жду на берегу и наблюдаю. Вот подобрался он к уткам на выстрел, вскинул ружье и бабахнул.Утки сразу замерли. Плавают двумя черными точками. Ну, значит, убил. Подъ- ехал Иван Никифорыч к уткам, подобрал их и спустил в ящик. А ящик, надо сказать, у него был в лодке вместо сиденья. Уложил он уток в этот ящик, сел на него и едет. Подъезжает к берегу, улыбается, кричит мне:- Ладно я их, и не дрыгнули!.. Хо-хо!..Подчалил к берегу, вышел и стал затаскивать лодку на берег. Вдруг из ящика одна утка выскочила и улетела. Я кричу:- Ваня, утки-то у тебя разлетаются!..А Иван Никифорыч ничего не видит, возится с лодкой. Другая утка тоже вылезла из ящика, посидела секунду, взмахнула крыльями и тоже полетела. Тут Иван Никифорыч заметил, тотчас бросился в лодку за ружьем. Лодка качнулась. Иван Никифорыч как-то неудобно, боком, вывалился из лодки и окунулся в воду. Убедившись, что в ящике нет ни одной утки, Иван Никифорыч вышел на берег и печально сказал:- Все-таки какой я несчастный человек. Было две утки, и не стало ни одной.Однажды Иван Никифорыч вдруг заговорил о лодке:- Нужна лодочка.- У тебя же есть,- сказал я.- Это не то, что мне требуется.Дня три он ходил задумчивый, озабоченный. Наконец сказал:- Местечко я нашел - малина, а не место. Сколько можно уток нагрохать, что не увезешь. Только вот беда в том, что требуется лодка, а лодки там взять негде. Вот приобрести бы лодочку такую маленькую, легонькую, и в воде чтобы неглубоко сидела.- А для чего такая?- спросил я.- А для того, что ее нужно поднимать вверх по течению километров двадцать пять. С большой лодкой ничего не выйдет. Река бурная, быстрая, перекатов много, а перекаты - что твоя Ниагара... Аи и место я облюбовал... Вот, представь себе, вправо русло и влево русло. Вправо - новое, чистое, а влево - старое, осокой да хвощевиком заросло, что твоя курья. А где эти русла сходятся - тут заводь. По чистому руслу чернядь шпарит, а по старому серая, кряковая, чирки. А закрадка высоко - вроде как на полуострове. На заводь так утки и садятся, а взять их невозможно, убьешь, а она по руслу по чистому и поплывет. Бегай по берегу, смотри. Око-то видит, а зуб неймет.Через некоторое время он повеселел. Улыбается.- Приходи, - говорит, - ко мне.- А что у тебя?- Ну приходи, увидишь.Пришел я к нему, смотрю, а во дворе у него - что твоя верфь судостроительная. Иван Никифорыч с засученными рукавами тешет, стружит - мастерит себе лодку. Вижу, выходит у него лодка как лодка, но все-таки больше похожа на большой утюг без ручки. А Иван Никифорыч называет свою лодку - «дредноут».Когда он окончил работу, вытащил лодку на середину двора, сел в нее, взял в руки весло. Машет веслом, скребет им по земле- воображает, что едет.Я предупредил все-таки:- Ну, Иван Никифорыч, смотри, чтобы ладно было.- А что?..- Да река-то, - говорю, - бедовая очень, не пустит она тебя вверх по течению с лодкой.- Ну!.. не пустит. Не это видели, - Иван Никифорыч посмотрел на меня самым что называется уничтожающим взглядом.- Ты бы, говорит, думал, да не говорил мне, моряку.Иван Никифорыч и на самом деле моряк был. Служил он когда-то во флоте. Пережил в японскую войну осаду Порт-Артура.И вот начал Иван Никифорыч готовиться в свою экспедицию. Человек он был предусмотрительный. Другой невзыскательный охотник заберется куда-нибудь в стог сена и переночует в нем. А Иван Никифорыч любил некоторый комфорт. По берегу реки, где он предполагал охотиться, много летних бревенчатых избушек. Старатели-золотоискатели понастроили. Есть в избушках нары, на них - душистое сено, а вот печек нет. Ну что стоило бы сложить в уголке очаг, хотя бы из дикого камня? Но старатели почему-то предпочитали таскать с собой железные печки. Поживет старатель в такой избушке, а как перекочует на новое место и печку с собой заберет. А как без печки? Чайку попить, отдохнуть возле нее, обогреться. Наконец, портянки и те где-то требуется высушить. Все это Иван Никифорыч и учитывал. Решил он сам смастерить печку. Нашел где-то железный ящик из духовки. Правда, в одном месте железо прогорело, ну, он на этом месте пробил дыру, вставил подтрубок, нашел трубу старую водосточную. Ну не все ли равно, какая труба, зато дешево и сердито. Правда, печка вышла тяжеловатой, но зато уж если раскалится, так не только в избе нагреет, а и небо докрасна накалит. Теперь дело за топором. Без топора в лесу как без рук. И топор на чердаке нашел, старый «колун». Правда, тоже тяжеловат для охоты, зато любая плаха не устоит - только замахнись, так плаха с испугу развалится. Иван Никифорыч мечтал еще о пиле, но оставил эту затею. Затем стал заготовлять провизию. Картошки в мешок нагреб больше пуда. Пусть нелегко, зато запас, да и не на себе тащить. Картошку Иван Никифорыч любил вареную «в мундире» и кушанье это на охоте называл «рябчиками». В рюкзак хлеба уложил, луку, огурчиков, даже редьки захватил. Приподнял рюкзак - внушительно.А чучела утиные нужны?.. Без чучел что за охотник?Выбрал Иван Никифорыч ясное, тихое утро. Погрузил все это в лодку и приготовился к отплытию.Торжественно отъезжал он от своих родных берегов. Я пожалел, что провожал его без ружья, уж обязательно салют бы дал. Сел он в лодку, плюнул в пригоршни и оттолкнулся от берега. «Дредноут» его закачался, как-то неуклюже накренился и пошел боком. Иван Никифорыч чуть было не вывернулся из лодки, но ловко справился. Взял в руки весло и заулыбался.- Ну, прощай теперь уточки, - крикнул я.- А-а!.. Теперь я им задам перцу... А лодка-то у меня что твоя «Аврора».Я долго стоял на берегу и смотрел, как Иван Никифорыч удалялся. Я думал: до устья реки ехать километров пятнадцать хорошо - спокойно доедет, ну а там?!!Несколько дней Ивана Никифорыча не было.Ну, набьет уток, полную лодку привезет, думали мы и с нетерпением ждали его.Явился он домой дней через пять. Но что такое с ним случилось? Мы не узнали его, подумали, что к его стану подошел другой человек, незнакомый. Куда все девалось?! Где его полнота, румянец? Лицо осунулось, почернело, губы запеклись, потрескались. Глаза стали больше, исчез прежний блеск. Ну, как говорят, - в гроб краше кладут. Только по голосу можно было узнать, что это наш Иван Никифорыч.Окружили его товарищи и начали расспрашивать:- Что с тобой, Иван Никифорыч, несчастье случилось?- Да нет, - говорит, - ребята...- Заболел, что ли?..- Да нет...- Так почему ты такой?- Красавец?..- Да вроде.- Так это пройдет. От путешествия это.- Ну, значит, путешествовал!- И путешествовал и пешешествовал.Мы не стали настаивать, чтобы он нам сейчас же рассказал о своих приключениях. Пусть отдохнет, отмякнет. Видно, что человек расстроен. Рассказал он нам уже потом. Интересное и очень поучительное было его путешествие.По пруду до устья реки он доехал без всяких, можно сказать, злоключений, если не считать того, что раз десяток приходилось причаливать к берегу, выгружать всю поклажу из лодки и отливать из нее воду. Лодка его течь дала.Вблизи устья реки он сделал привал. Пил чай, благодушествовал. Погода хорошая, тихо, солнышко светит. Правда, оно уже не так пригревает, как летом, зато на душе у Ивана Никифорыча было тепло и радостно. Сбылась мечта! Едет на лодке к самому лучшему месту охоты. Лежит он на травке, глаза закрыл, и чудится ему, что вот он сидит в своей закрадке и кругом утки. Целыми стаями валятся на заводь. Он их стреляет. Сталкивает лодку, едет и подбирает их десятками. Тут и кряковые, и чернядь, и гогли, и чирки. Всякого жита по лопате.Ну, мечта мечтой. Хорошо нежиться на берегу, а трогаться дальше в путь надо. Время уже за полдень пошло. Поехал дальше.Километра три ехал что надо. Едет и в душе посмеивается:- Река как река. Ничего страшного нет. Плесо тихое. Правда, «дредноут» пошел медленней - течение началось, но все-таки идет.И думает Иван Никифорыч:«Эх, кабы вот так все время ехать, я бы...»И вот слышит, впереди что-то шумит. Течение стало быстрей. Лодка пошла еще медленней, будто упирается. Иван Никифорыч гребет что есть сил, а она пятится назад, словно чего испугалась. Причалил он к берегу. Стоп! Дальше ехать некуда: перекат впереди. Да какой перекат! Река в этом месте широко разлилась и течет небольшими протоками - курица перебредет. Как быть?«А где наша не пропадала», - думает Иван Никифорыч. Достал веревку, привязал к носу лодки, выбрал поглубже протоку и потащил лодку волоком. Лодка наполовину в воде идет, а дном скребет по дну протоки. Тяжеловато!.. И то сказать - печка, картошка, чучела, рюкзак, ружье. Пришлось с себя сбросить кое-что: стало жарко. Ну, порядочно повозился, наконец перетащил. Видит - дальше плесо хорошее. Поплыл, только не долгов плыть пришлось. Опять перекат и еще хуже первого. Узенький, быстрый, глубокий. Опять бы волоком, да не тут-то было. Берега - высокие, каменистые, тальником да ольхой заросли. Не продерешься. Вытащил Иван Никифорыч лодку на берег, вскинул на плечо ружье и пошел по берегу в разведку, посмотреть, велик ли перекат. Ничего себе, с полкилометра будет. Задумался, затылок поскреб.«А что нам?! - подумал Иван Никифорыч. - Не это видали. Зато впереди плесо, и конца не видно».Сначала печку с трубой перенес, потом картошку, рюкзак. Ну, чучела в лодке остались. И потащил он лодку посуху волоком прямо лесом. Умаялся, вспотел. Передохнул малость. А солнце уже к вечеру клонится. Торопиться надо. На этот раз ехал долго. Весело стало. Даже песенку запеть захотелось. Но что такое? Впереди опять шум. Да такой сильный. Сердце упало у Ивана Никифорыча, но думает он: «Не попущусь...»А с этого места пошли перекат за перекатом. Полкилометра едет да столько же на себе лодку тащит. Но чем больше таскает, тем в душе больше азарт нарастает. Хоть и подумал, что дурака бестолковая работа любит, да ведь и обратно заворачивать оглобли некстати. Что, скажут, сдрейфил? Нет, Иван Никифорыч не из таких.В одном месте он решил:- Дай-ка попробую я на своем дредноуте перебраться по перекату на лодке.Перекат глубокий. Плюнул в пригоршни и ну работать веслом. Гребет да покрякивает. Сам себя спрашивает:- А что, Иван Никифорыч, так сделаем?.. - И сам же отвечает: - Ну, ясно так.Как направился к перекату и закричал:- А ну-ка, милая «Маргариточка», не выдай, родная. Действуй!Только доехал до того места, где перекат скатывается в омут, лодка его остановилась. Он гребет, а она виляет носом то вправо, то влево, будто принюхивается, дескать, можно ли дальше-то? И вдруг повернула и пошла обратно удирать, как настеганная.- Куда ты, чертова посудина?! - закричал Иван Никифорыч. А «чертова посудина» его легла в дрейф. Да как-то боком.И вдруг наехала на подводный камень и встала. Иван Никифорыч чуть из лодки не вылетел. Правит веслом, а «дредноут» его крутится кругом. Вода под лодкою кипит, а лодка вертится.- О! Карусель!..И смешно Ивану Никифорычу, и досадно. Все-таки сполз с камня и опять в дрейф лег. Кой-как подчалил к берегу. Вылез.- О! Чтоб тебя в гробовище занесло, - говорит, - опять таскать.А картошка и печка с каждым разом тяжелей и тяжелей становятся.Солнышко уже за лес закатилось. Иван Никифорыч так уходился, что хоть самого кто бы перенес. Живот подвело.- К чертям, - говорит, - привал!..Расположился на ночевку. «Дредноут» свой опрокинул. Костер развел. Закусил плотненько, и на душе сразу весело стало.Печку настроил - поставил трубу, затопил ее для пробы: хорошо ли будет топиться. Все в порядке. Двое старателей по берегу идут. Встали и удивляются. Действительно, странно.Под открытым небом печка топится, а Иван Никифорыч портянки на ней сушит. Смешно им стало, а ему любо: из трубы дым валит, как на заводе, только труба пониже и дым пожиже.- Давно, приятель, печку-то затопил? - спросил его один из старателей.- Давно, - невозмутимо отвечает Иван Никифорыч.- А в комнате что-то не очень-то тепло у тебя.- Выдувает. На потолок, - отвечает, - земли еще не натаскал.А другой говорит:- Ты бы, друг, трубу-то в небо воткнул, а то дымно будет в горнице-то.- Коротка немного, - отвечает Иван Никифорыч, а сам дров подкладывает. Постояли, посмеялись, ушли, а Иван Никифорыч поставил печку ближе к лодке, залез под лодку. Тепло ли спать будет? Тепло. Вылез, лег на траву, в небо смотрит. Река перекатами шумит. Речка-то больно хорошая. Тихая-тихая! Небо голубое, темное, бархатное, а звездочек в нем не счесть. Одни большие, яркие, разноцветными огнями переливаются - мерцают; другие маленькие, далекие такие. А вот одна с неба сорвалась, золотой полоской чиркнула по небу и скрылась.«Премудрость, - думает Иван Никифорыч. - Вот и на звездочках этих, наверно, тоже есть люди, такие же Иваны Никифорычи. Может быть, умней, а может быть, еще больше глупостей делают, чем мы. Тайна». Думал, думал и уснул.Ночью проснулся. Волчий пот, как говорят, пробрал.А утром чуть свет снова тронулся в путь. До полудня с грехом пополам все-таки ехал, ну, а после полудня всякое терпение лопнуло, взял он печку с трубой и выкинул.- К чертям, - сказал он. - Не замерзну и без печки. Потом картошку вытащил и под куст ее высыпал. В лодке сразу полегчало. А упрямая мысль крепко сидела в голове:«Во что бы то ни стало, а доберусь».На другой день к ночи и, правда, добрался. Место хорошее. Два русла. Лучше такого места с огнем не отыщешь. Так опять не повезло. Уток нет. Как на грех, погода ясная, теплая, с ветром-суховеем. Ну какой пролет в такую погоду? Все-таки один чирок какой-то подвернулся. Ухлопал его Иван Никифорыч. Чирок упал в реку и поплыл вниз по течению.- Никуда не денешься, - говорит Иван Никифорыч. - У меня лодка есть.Сел он в лодку и ну за ним в погоню. Вниз по течению куда как хорошо плыть. Только направляй, подруливай. И попади же ему перекатище, да такой бедовый, а на середине этого переката река камнями перегорожена: заездки сделаны. Заездки эти делают рыбу ловить - морды ставить. В окнах заездок вода - что твоя Ниагара шумит. Иван Никифорыч чирка наконец поймал, в лодку бросил. Пока с чирком возился, не заметил, как его течением подхватило и нанесло прямо на заездки.Надо же было беде случиться. Не успел он мигнуть - как его «дредноут» налетел на камни. Иван Никифорыч вылетел. Успел только ружье с чирком схватить. Лодку его как-то повернуло и бортом опять ударило о камни. Треснула лодочка и развалилась. Не выдержала, бедная.Выбрался Иван Никифорыч на берег. Промок до ниточки. Смотрит, а по реке только доски уплывают.- Вот так ладно. Да чтоб тебя в гробовище занесло, - махнул безнадежно рукой и пошел наш Иван Никифорыч обратно к привалу. Рассердился. Взвалил на себя свой рюкзак, чучела и направился домой.Идет по лесу и слышит он, какая-то пичужка в ельнике высвистывает, как выговаривает:- Так и надо, так и надо, так и надо. Обида взяла.- Ну, черт с тобой, - говорит сам себе Иван Никифорыч. - Вперед умней будешь. Наплевать, не дорого быто, не дорого бито.* * *Случилась с Иваном Никифорычем другая история. Заблудился он в лесу, и от селения недалеко. Идет по дороге и удивляется:- Что за притча? Почему мужик с сеном идет не в селение, а из селения? Что он, с ума спятил? Люди сено везут из лесу, а он в лес. Корова тоже видно, что сытая, а идет не домой, а дальше в лес. Может быть, корова из другого селения? Нет, на холке смолой намечена буква Т. Наша корова. Пастухи теперь гоняют коров в лес утром, а эта под вечер в лес шагает.Все кажется Ивану Никифорычу странным. И лес к селению должен мельчать, а тут наоборот. Чем дальше идет Иван Никифорыч, тем лес крупнее становится и гуще. Удивительно!.. «Неужели я и на самом деле иду неверно»,- думает Иван Никифорыч.Постоял минуту и решил идти за коровой. Корова не торопясь идет, хвостом помахивает. Сытая, довольная, отпыхивается, и не подозревает, наверное, что вдруг стала поводырем. А Иван Никифорыч идет за коровой с ружьем, в охотничьих доспехах и в больших, чуть не до пояса, сапогах. Хорошо, что дорога пустынная. Да и кто может догадаться, что он заблудился в лесу и идет за коровой.Известно, что коровы не любят идти околицей. Они идут прямиком. Вот дорога поворотила налево, а корова свернула вправо, прямо в лес. Иван Никифорыч забежал вперед - выгнал корову на дорогу.Но упрямая скотина задрала хвост вверх, глаза выпучила и бегом побежала опять вправо. Иван Никифорыч смирился и пошел вправо.Прошли с километр, спустились в ложбину. Речка течет. Корова напилась, и Иван Никифорыч напился. А когда от этой речки отошли еще один километр, Иван Никифорыч увидел свое родное селение.Человек он был откровенный. Пришел на работу на другой день и по-простецки рассказал все, что произошло с ним. Ну, рассказал, и только. Мало ли что не бывает. Так нет. Злые шутники мигом сообразили, что нужно сделать. Притащили большой лист железа и на нем нарисовали мелом, как идет Иван Никифорыч с ружьем. На шее у него веревка, а другой конец веревки привязан к хвосту коровы. Эту картину поставили к его станку. Он посмотрел и захохотал:- Хо-о-о. Чтоб вас в гробовище занесло! - он не сердился. Неудачи на охоте мало его трогали. Ну, ходил, никого не убил, и только. Кому какое дело?! У него на этот счет была поговорка: «не дорого быто, не дорого бито».А один раз ему все-таки повезло. Убил он глухаря. Редко такой глухарь и встречается: большущий, тяжелый и седой, должно быть, старый.Идет Иван Никифорыч по болоту, видит, глухарь в кочках возится. Хлопает, хлопает крыльями, а сам не может подняться. Уж не знаю, что за причина, от старости, что ли. Поднял Иван Никифорыч ружье и бабахнул. Глухарь упал, а он подобрал его и говорит:- Смотри-ка!.. Как я его... И не дрыгнул...Подвесил он глухаря через плечо, идем дальше. А день был жаркий. Иван Никифорыч, как обычно, в своих большущих болотных сапогах. И забрались мы в самую середину болота, да такого страшного болота: кочка на кочке, а меж кочек какая-то желтоватая клейкая каша - месиво, и все болото завалено буреломником, ни пройти, ни пролезть. Сунешься вправо - стена буреломника, пойдешь налево - тоже навалено лесу костром, видимо-невидимо. Иван Никифорыч потом обливается глухарь ему плечо трет. Шагает он, перескакивает с кочки на кочку, да еще оступится, провалится, а жидель эта меж кочек такая противная, засасывает ноги, точно там сотня ртов жадно чмокает и хватает за сапоги.- Где черт боится идти, а охотник пройдет, - ворчит Иван Никифорыч.На небе в это время ни облачка, солнце так и жарит. И ветру нет. Хоть немного бы обдул. В болоте тишина, будто вымерло все. Даже мух, комаров и тех нет.Часа три мы с боем пробирались через буреломник, наконец все-таки выбрались. Мох глубокий, как перина. Устал мой Иван Никифорыч, отпыхивается, еле ноги тащит.- Подожди, - говорит, - убей, больше не могу идти. Отдохнем... Глухарь проклятый, как гиря пудовая, плечо тянет.- Что ж, отдохнем! А домой-то все-таки идти надо.Это болото называется Горевским, потому, видно, что оно как-то странно раскинулось на отлогих холмах, вроде как на горах. А Иван Никифорыч понимает по-своему: Горевское - значит, в нем много горя живет. Он даже тут же песенку сложил. Лежит на мху, в небо смотрит и поет:- Горе, горе, где живешь? В Горевском болоте. И о … Продолжение » |