…гордо спросил Скоробогатов, прищуренными глазами смерив Смолина.
- А кто такой?..- Знай, с кем говоришь. Не Макарша я тебе, а хозяин!- Сопляк!- Чего-о?..- Сопляк, говорю... Не слыхал, што ли?Макар готов был броситься на Смолина, драться, а потом прогнать его с рудника. Хотелось показать свою силу - силу хозяина, но черный строгий взгляд забойщика смутил Макара. Потерять Смолина с прииска - значило лишиться опытного забойщика. Сам он уже давно не работал - вел приисковое хозяйство, а Яков не вылезал из своей синей суконной поддевки, щеголевато и бестолково ходил по прииску, от станка к станку, закинув руки назад.Макару Скоробогатову казалось, что он уже много сделал на своем руднике. Утрами он выходил уже не из низенькой дымной казармы с единственным тусклым окном, а из крепкой, чисто остроганной, как из толстых восковых свеч сложенной избы.Стоя на высоком крыльце своей конторы под навесом, он любовался на разросшийся крупными строениями прииск.Прижавшись к подножию крутого увала правого берега Безыменки, стоял большой корпус с «чашей», увенчанной круглой, как у цирка, верхушкой. Он вздрагивал бревенчатым телом от внутренних толчков машины, грохотал бутарой и выплевывал крупную гальку. Рядом, из другого корпуса выкидывая белые клубы пара, устало пыхтела паровая машина. Вдоль котловины расширялся разрез, в нем пестрели люди, лязгали лопаты, ходили кони, запряженные в таратайки, лихо размахивая вожжами, кричали коногоны, резко присвистывая. Когда таратайка, подпрыгивая по обточенным каменьям, стремительно спускалась по крутой дорожке на дно разреза, юбки у коногонов-работниц раздувались разноцветными пузырями. Рабочие при встрече с Макаром почтительно снимали шапки, притихали. Машинист Суслов, черноусый молодой слесарь, при входе Макара в машинное отделение соскакивал с лавочки, без надобности хватал масленку, похожую на гуся, и лил масло на блестящие машинные части.Все это Скоробогатову казалось созданным для него: машины, люди, кони - все, что движется с утра до позднего вечера.Насколько непреклонен в своих действиях был Макар, настолько же упрямо держался теперь в стороне старший Скоробогатов - Яков.Он работал на своей маленькой делянке, отодвинувшись от большого предприятия своего сына. Никита Суриков теперь был с ним неразлучно. Они вместе били шахты, вместе смывали, делили скрытую от конторы платину и вместе пировали. Сын и все пережитое за последние годы отходило назад, редко волнуя сознание Якова. Завертывая на перепутье к Макару, он разговаривал с ним как просто знакомый.- Здорово, сосед!Макар уже привык к странностям отца и отмалчивался. Он чувствовал, что бестолковая хандра крепче и крепче врастает в старика и становится все более острой и дерзкой. Очень яркой делается она, когда Якову «фартит». Он в это время, гордо поднимая голову, говорил Полинарье, отяжелевшей от безделья:- Жили и жить будем!Выворачивая из кармана толстую пачку кредиток, он прибавлял:- Могу купить кого угодно…Потом Яков перенес свои кутежи на рудник. Вокруг него собрались соседи по делянкам - старатели. Тут появился и Гурька Сошников. Он немного постарел, лицо износилось, но с гармоникой он не расставался. Среди старателей Яков держался гордо и хвастливо, а в разгаре попойки придумывал какой-нибудь фортель.В сумраке тихого вечера, шумно разгораясь, полыхал костер. Пьяные, охрипшие голоса будили засыпающую рамень. Надсадно ныла Гурькина гармоника, а Яков, выводя картинные колена, плясал.Должно быть, его однажды не удовлетворила пляска, он прыгнул в шлюзовую канаву и, утопая по колена в воде, свирепо принялся подпрыгивать, мутя воду. Красное, в отражении яркого костра, лицо было сосредоточено. Превращенная в жидкую грязь вода под ногами булькала, чавкала, обильно разбрасывая липкие брызги. Хохот нескольких голосов вторгался в пискливые переборы гармоники. Наконец, Яков выскочил из канавы и устало сел на пень, широко раскинув ноги, облитые жирным слоем желтоватой грязи. Протянув руку к корзине, он выхватил из нее бутылку с коньяком. Обводя окружающих разгоревшимися глазами, Яков ударил бутылку дном о пень. Пробка вылетела, а вспененное вино брызнуло Якову в лицо. С тем же видом усталости он начал поливать из бутылки вино на сапоги, смывая другой рукой с них грязь, а когда опорожнил бутылку, то бросил ее в канаву и, раскинув руки, крикнул:- Несите меня на руках в балаган!Утром Никита, высасывая из бутылки капельки недопитой водки, обнаружил у пня туго набитый бумажник Якова. Никита подобрал, раскрыл и, торопливо свернув, спрятал за пазуху рубахи.Обычно Яков после таких попоек становился молчаливым. Сидя на нарах, он вздыхал, мучимый головной болью.- Уф... Ох, господи, помилуй нас, грешных!Никита, исподлобья смотря на Якова, достал из-за пазухи бумажник и, подавая его Якову, поучительно проговорил:- На-ка, да не разбрасывайся, богата-богатина! Ладно - мне попал, а то бы денежкам твоим карачун был.- Спасибо, Никита! - бормотал Скоробогатов, не смотря на своего приятеля, а Никита, желая похвастать своей честностью, еще раз проговорил:- Ладно, говорю, мне попал, а найди какой-нибудь жулик, вроде Гурьки, - замыл бы. Я не люблю чужое добро. По мне, все должно быть на чистую совесть. Робить, что ли, примемся али еще пировать будем?- Хватит, Никита! За работу надо приниматься. Отоспавшись и «выходившись», Яков и Никита снова принялись за работу. По мере того как омраченный, придавленный похмельем разум освобождался от зеленоватой тоски, мысли оживали. Оживала и спорилась их работа, и приходило нетерпение. После каждого десятка бадей, выкачанных из шахты, Яков и Никита попеременно брали большой ковш, насыпали в него породу и шли к ручью делать пробный смывок.На дне обозначались крупинки платины. Старатели любовались ими и выплескивали на кучу добытых песков.Но однажды Никита, делая смывок, заметил на дне ковша крупный, как раковина, самородок. Он умело выхватил его и, чуть сдерживая волнение, крепко сжал в руке. Яков заметил, что Никита весь изменился, отвечал невпопад, на лбу выступил обильный пот, а глаза избегали встречи со взглядом Якова.- Ты чего это? - спросил Яков.- Чего?..- Да точно кто тебя настегал?- Никто не стегал!Яков заметил, что Никита крепко что-то держит в руке и, не спуская глаз с него, спросил:- Чего это у тебя в руке-то?- Ничего нету!- Как ничего нету... А ну, покажи... Для очистки совести покажи, Никита... А?.. Чего у тебя тут в кулаке? - схватив здоровенную руку Никиты, настойчиво допрашивал Яков.- Вот привязался, как репейная шишка. Ничего, говорю я... Ничего нету.- Разожми кулак! - уже схватившись за кулак, настаивал Яков.- Да на ты, подь ты к ядрене матери! - злобно крикнул Никита и разжал кулак. На ладони лежал самородок. Мгновение они смотрели друг на друга.- Экая ты страмина! - укоризненно взглянув на Никиту, проговорил Яков. - На что позарился! Бумажник честно отдал, а хаврульку скрал... Много ли она даст?.. Золотников десять, не больше... Рублей на сорок... Уж лучше бы бумажник скрыл. Больше бы было корысти-то...Никита пристыженно молчал, потом, выругав Якова откровенной бранью, ушел, ворча под нос:- Плевать тебе и в работу твою. Сам-то кто? Не хуже меня, ворина!***Яков остался один, Никита больше не возвращался. Скоробогатов его не жалел.«Черт с тобой, работничек! - думал он. - Найду себе связчика не хуже тебя».Но вскоре его ошеломило: жилка как-то сразу иссякла, точно, просверлив узкую дырку, как червяк, ушла бесследно в землю. Или как Никита, этот тяжелый человек, с большущими немытыми ручищами, уходя, унес с собой все дорогое содержимое делянки Якова.***Он решил поехать в Подгорное и уговорить Никиту. Когда он подъезжал к своему дому, Никита, пьяный, беззаботно сидел на своих бревнах, всклоченный, босой и громко пел:- Под черную-ю-ы-а черына-а-вою, Лежал я на-а-ы-ковре.Увидев Якова, он сразу смолк и отвернулся. Яков, остановив лошадь, крикнул:- Никита, ты чего это скапризился, ушел?Никита посмотрел на него пьяными глазами и промолчал.- Слышь, я тебе говорю, айда еще поработаем?..- Не пойду! - резко ответил Никита.- Ну, брось дурака валять, айда!- Не пойду, хоть кукареку пой, не пойду... Купи у меня бревна!..- Не надо мне твоих бревен. Я говорю, робить айда!- Не пойду!Никита слез с бревен, запустил руки в карманы сплошь облепленных заплатами коротких и узких не по росту штанов, зашагал большими шагами вдоль улицы, сердито усунув всклокоченную голову в плечи.Яков долго поджидал Никиту. Может, мол, пропируется, придет. Но тот не приходил. Бревна с пустыря, где когда-то стояла избушка Никиты, исчезли. Их за бесценок купил Макар и велел перевезти к себе, а Никита ушел снова на Безыменку и там, найдя свою старую балодку, снова стал сторожем.***Для Якова снова наступили мрачные дни. Жилка так и не была обнаружена. Пришлось бросить ложок и думать о поиске нового места. Но наступил холодный и ветреный октябрь с ранним снегом. Днем по небу ежедневно ползали мутные космы разорванных облаков, а к ночи небо очищалось, точно кто сметал с него облака. Ветер куда-то уходил, притихал, а в темном небе зажигались яркие зимние звезды, смотревшие в замороженные улицы.В это время к Якову всегда приходило тихое уныние и безделье. Особенно остро оно ощущалось сейчас. Полинарья с ним не разговаривала, она или «запоем» спала, или так же «запоем» молилась. Бродя по дому, Яков заглядывал к ней в комнату, тихонько отворяя дверь, но, заметив, что Полинарья молится, на носках, чтобы не делать шума, тихо отходил. Иной раз, выведенный из терпения ее продолжительными молитвами, сердито вскрикивал:- Чего это прорва какая пришла на моленье? Думаешь, башкой своей пробьешь дыру в рай?..- Отвяжись, укроти беса в себе, не мешай! - сердито, почти шипя, говорила Полинарья.Якова это приводило в бешенство. Он не привык к такому обращению жены, чувствовал, что и Полинарья уходит из-под его влияния, и начинал хандрить.Макар знал затейные выходки отца, но все время молчал. Ему было не до того…Как-то быстро прошло время, и он, Скоробогатов, бежал за этим временем, не замечая жены, сына, поглощенный своим делом, охваченный золотой «лихоманкой».Под вечер в комнату к нему вошел Яков. Он был странно одет. На плечах висел рваный пиджачишко, голову прикрывала шапка с полуоторванным козырем и ушами. Он был босой. Приотворив дверь, он тихо, насмешливо спросил:- Можно ли войти к вам?..Макар ничуть не ожидал такого вопроса от Якова. Отворив дверь, он впустил отца, усмехнувшись удивленно на его наряд.- Что это значит, тятенька?- А то значит, что я к тебе пришел посоветоваться... Макар сел в мягкое кресло. Ему казалось, что перед ним стоит не его отец, а кто-то другой, пришедший из обжорного ряда. Он давно обещал серьезно поговорить с отцом относительно его чудачества.- Ты скажи мне, что все это значит? С прииска ушел, дома ханжишь. Не живется тебе мирно!- А как же быть, коли нечем жить?- Кто тебе отказывает?.. Пожалуйста - ешь, пей, ничего не делай, отдыхай!- Ой, нет!.. У тебя?.. Ублюдком?! Нет! Ты вот своей принцессе скажи, чтобы она не избывала старика. Сядешь - неладно, пройдешь - неладно, скажешь - неладно. Босиком пришел, потому мне запрещено ходить по вашим горницам в сапогах.- Не знаю, что тебе надо. Да и недосуг мне!- Не знаешь? Где же тебе знать. Ты ведь теперь богатый. Ну, ладно, коли недосуг. Бог терпел и нам велел. А все-таки я не покорюсь вам... Все-таки я...Яков не договорил. Округлив глаза, покраснел, рыкнул и шумно вышел.На другой день он нашел где-то растрепанную корзинку, надел растоптанные опорки валенок и пошел по подоконьям. Соседи, с любопытством глядя на странного нищего, вышедшего из богатого скоробогатовского дома, удивленно расспрашивали:- Яков Елизарыч, пошто это ты, а ?Глаза его наливались слезами. Дрожащим голосом он говорил:- Не хочу... Лучше по миру пойду, а не покорюсь... Они богатые, а я бедный.Другие смеялись.- С жиру ты бесишься, Яша, ей-бо, пра!.. Да я бы на твоем месте теперь лежал на полатях да в потолок бы поплевывал.- Не привык я чужой хлеб есть!… Территория владения Скоробогатова расширялась. Он захватил смежные Акимовские лога, умолчав об этом среди мелких старателей.***Уезжая с приисков, они завистливо смотрели на скоробогатовские работы, которые не прекращались и зимой.Следующий год действительно принес засуху. Спали весенние воды, умирающе затихали. В вершинах работы прекратились, только в низовье кое-где еще валандались люди в мутных ручейках…Был конец июля. Засуха угрожающе нависла над землей. Поблекшие деревья печально опустили листву и желтели как осенью. И трава, тоже истощив запас влаги земли, взъерошилась, спутанно ощетинилась. Скоробогатов тоже был как бы придавлен этим засушливым временем, мешающим свободно дышать.Апрель был веселый и ясный. Голубые сугробы, нанесенные особо обильной снегом зимой, темнели и оседали. Горные речки на этот раз особенно свирепо вздулись, вторгаясь неумолчным глухим шумом в повеселевшую, в голубом мареве весны, тайгу. Скоробогатов с тревогой смотрел, как Безыменка, проворней и проворней разворачивая оледенелые за зиму берега, поднимала выше свой буро-пенистый хребет, а сбоку, где каждую весну молчаливо стоял стройный березняк, в низине появился новый шум: это Смородинка, размывая проложенный новый путь, бешено, с ревом била в бок Безы-менке и топила низину. Тихий, прямой, как свечи, лес стоял в воде.***Не время сейчас прохлаждаться.Макар верхом уехал на Безыменку. Когда он спускался с горы, откуда через прореху просеки был виден прииск, - нижняя челюсть его покривилась от злобы: вместо разреза, зеркальной поверхностью отражая небо, голубело озеро, а обычный грохот бутары, вой бесконечной цепи ковшей и усталое пыхтенье паровой машины примолкли. Только речка смешивала свой говор с тихим шумом леса***.Со спадом весенней воды на логах, где старался Малышенко, затяпали топоры. Строили казармы, устанавливали вашгерды. Вечерами в борах ходили спутанные лошади, позванивая боталами, искали в выгоревшей в засушливый год отаве проросли свежей травы. Жизнь как будто начиналась та же, только к серой запачканной небольшой кучке рабочих примешивались новые люди и светились, как уцелевшие пуговицы на изношенном зипунишке.Только в середине лета разрез был осушен. Ремонтировали машины. Скоробогатов-младший хлопотал пополнить забой рабочими и коногонами, которые за это время разбрелись.Некоторые из них своими семьями копались в близлежащих логах, а некоторые, сгруппировавшись в артели, старались на речках.Но в одно утро приехал на прииск урядник и со стражником Филатычем стал собирать по списку народ.Рабочие зашевелились, как взрытый чьей-то ногой муравейник. В их говор влились давно забытые слова: «война», «мобилизация». Произносились тревожно, и к концу дня тревога вместе с ночью тяжело нависла над прииском черной тучей горя.В казармах взвывали женщины, причитая:- Ой, да что это будет такое-е?!- Ой, как же я останусь одинешенька с сиротами?!Всю ночь в разных концах прииск оглашался песнями и диким воем гармошки. Но песни были такие же, как ночь, горькодумные, безотрадные.Недалеко от конторы разгуливала ватага парней. Впереди щеголевато одетые шли мобилизованные молодые рабочие, красные от вина, злобы и горя. Охрипшими голосами они пели:Эх, милые родители,Не дайте умереть.Дайте беленький платочекГорьки слезы утереть...Только с восходом июльского солнца прииск замолк, а солнце, которому нет дела до людского горя, выглянуло через шихан и сквозь редину еловых пик обласкало задремавший прииск, притаивший в казармах злобу и горе. Скоробогатов вместе с обозом мобилизованных поехал в Подгорное. Точно рой потревоженных пчел, гудело заводское селение. По улицам густыми толпами люди провожали своих знакомых. Басили гармошки, пьяные мобилизованные шли впереди с платками, а позади них густым хором пели песни:О чем заду-умался, да служи-ивый, О чем горю-уешь, удалой?Песне подвывали жены - будущие вдовы. Все сливалось и висело в воздухе невообразимым хаосом.Иль тебе служба надоела,Иль заболел твой ко-онь, конь гнедой?- Да милые вы мои детушки! Да осталися мы сиротами круглыми!На пригорке толпа. В середине приводили в чувство молодую женщину. Налитый горем и слезами, к ней наклонился муж с подвешенной через плечо сумкой.- Наташа, Наташа... Ну, успокойся!..Женщина открыла глаза, обвила шею своего мужа безумно крича:- Не отдам!.. Не отдам!.. Ох!.. О-о-о... Будьте вы все прокляты!..- Как снег на голову, горе-то подкатило, - разговаривали позади.- Я это раньше знал. Уж раз ребятишки в войну заиграли,- значит, быть войне...На базарной площади служили молебен, а после молебна подняли иконы, портрет царя и пошли по улицам.Спаси, го-осподи, лю-у-ди твоя-а...И благослови достояние твое-е...Дряблым тенорком горланил Скрябин, протягивая тощую руку, чтобы ухватиться за носилки, где плыл над обнаженными головами царский портрет.И благослови достояние твое-е... Победы...Громко вторил Рогожин, взяв под руку Столярова, ковыляя на короткой ноге.- Братцы!.. Бей немчуру! Не посрамим земли русской! - кричал Лысков, стоя на бугре.- А сам-то што не идешь? - крикнул кто-то.- Пойду... Как наш год спросят - пойду!- Врешь, не пойдешь, шинкарь!- Сними шапку. Сними шапку, рестант!Макар повернул голову в ту сторону, где кричали, и увидел Сизова. Тучной фигурой на него наступал Пелевин. Сизов попятился. Чья-то длинная костлявая рука сдернула с него картуз, а другая пятерней вцепилась в всклоченные рыжеватые волосы и дернула. Голова Ефима мотнулась и скрылась в густой куче людей. Люди задвигались, а потом, когда отхлынули, Сизов лежал вниз окровавленным лицом. К нему подошла женщина И стала его поднимать. Сизов встал на четвереньки, из носу текла кровь, и нос казался полуоторванным куском мяса. В женщине Скоробогатов узнал Наталью. Она помогла Сизову встать. Переступая нетвердо, он зашагал, запыленный, измятый, незнакомый.На станции, где в состав товарных вагонов садились мобилизованные, песен уже было не слышно. Вопли, стоны - все смешалось в томительный вой. На перроне, среди глазеющей публики, слышен несвязный разговор:- Не вовремя потревожили, вчера только подкосил.- С чего это их забрало с войной-то?- Да, говорят, австрийского наследника ухлопали, и придрались.- Немчура только этого и дожидалась!- Зря, себе на шею войну затеяли.- Что так?- Ну, где же им супротив нас - не устоять!- А вот погляди, - начешут...- Кому?- Нам!- Н-но?!..- А вот начешут...- Эх ты, милая кобылка!..- Дядя Вася, на, глони стаканчик!- Где взял? Кабаки-то закрыты ведь.- Молчи, пей! Хошь - так оболью вином-то!- Все равно сбегу, а то только до фронта. Палец себе отстрелю, а то в плен сдамся.- Прощай, брат, больше, может, не видаться.- Прощай, мой милый, я и так тебя уж не вижу.Из вагона смотрели растерянные лица. Точно этих людей кто-то неизмеримо большой врасплох схватил и скидал в вагоны друг на друга.Наклонясь из вагона, разговаривал Сошников с Фимкой.Безусое лицо его осунулось, сквозь густой загар проглядывали досада и забота. Фимка, с красными от слез глазами, стояла возле него и, зажав фартуком рот, кивала ему головой. У Гурьяна на щеке сильно играл желвак.Скоробогатову захотелось подойти к Гурьяну и дать ему денег. Он нерешительно потоптался, а потом протискался сквозь густую толпу людей к Сошникову и, подходя, окрикнул:- Гурьян!Сошников, увидев Скоробогатова, ощерил на него светло-серые глаза и сердито молвил:- Ну, чего тебе?- Чего ты козыришься? Расстанемся в дружбе. Давай руку.Скоробогатов протянул ему руку с зажатой под палец крупной кредиткой.Сошников сначала изумился, потом насильно заставил себя улыбнуться и протянул Скоробогатову руку, говоря:- Спасибо, Макар Яковлич!- А ты-то зачем? - спросил Макар.- Нужен, видно. Все равно не стану, - ворочусь.Прозвучал второй звонок. Он точно подхлестнул людей, они быстро задвигались, заголосили до хрипоты, до бесчувствия, заплакали.- Ну, брось, не реви!- Ну, отпусти, ну, чего поделаешь?- Мишенька, сынок мой, прощай! Расти большой - помогай маме!В одном из вагонов дико завыла гармоника и грянула уральская барабушка. Рыжий, вихрастый, с красным опухшим лицом, парень, наклонив ухо к самой гармонике, свирепо дергал ее и пел:Ах, не тужи ни ты, ни я, Земляничинка моя!К нему присоединился пронзительный посвист и дикое поухивание... Поезд медленно тронулся. Женщины с громким ревом шли за вагонами. Из вагона махали платками.Кричали:- Живите чередом!- Дядя Вася, не реви!- Дяде Мише кланяйся!Парень с гармошкой выставил ногу, чтобы на ходу ударить ею жандарма, стоящего возле уходящих вагонов. Жандарм посторонился, а парень дико крикнул:- Берегись, синемундирная шпана!Весь день Подгорное выло, ревело, пело песни, отправляя один за другим эшелоны, загруженные красными от злобы и горя и обильно выпитой водки людьми.Яков, на это время протрезвившийся, сказал Макару:- Вот как я говорил, так и вышло. Война пройдет, народу убавит, и жить вольготней будет. А забирают всех поголовно. Ну, тебя не заберут - ты один сын у меня.Скоробогатов-младший был хмурый. Война окончательно его вышибла из колеи: машиниста взяли, забои опустели. Прииск работал вяло, с соседями - с Архипо-вым - назревал конфликт. Здесь шла молчаливая война. Компания снова разобрала перевалку Смородинки и пустила воду по прорезу. Безыменка надувалась, грозила снова затопить разработки Скоробогатова, а он отряжал ночами Телышкова, тот бросал несколько патронов динамита в перехват старого русла, и прорез снова мелел.«Я разорю вас, - думал Скоробогатов. - У вас тонка кишка супротив меня».К осени компания Архипова бросила работы и передала за солидную сумму свою делянку на Акимовских логах артели мелких старателей.***Тяжелой поступью прошли два года, калеча на своем ходу людей. С запада приходили тревожные вести. Говорили о крепком стальном кулаке, который свирепо бил направо и налево.Отравленный газами пришел Гурьян Сошников. На улицах Подгорного была тишина и уныние. Серыми пятнами двигались возвратившиеся с войны: некоторые на костылях, иные с оборванными руками и, вывешивая на груди серебряные крестики, просили на хлеб, озлобленно смотря на сытых и хорошо одетых людей. Проклинали жизнь, войну, добавляя к проклятиям отборную матерщину. Подходили к пустеющим хлебным лабазам и, смотря злобными ввалившимися глазами на розовых сытых торговцев, насмешливо спрашивали:- Чем торгуешь, - вшами да мышами - мелкой скотинкой?Яков Скоробогатов бесцельно слонялся по базару и безнадежно качал головой, смотря, как торговля замирает. Он одряхлел, тело его подсохло, тонкие рыжие штаны странно болтались на его отощавших ногах.Проходя мимо казенной винной лавки, он каждый раз тоскливо смотрел на торчащие у крыльца бруски, где когда-то красовалась вывеска.Несколько раз он уезжал на рудник и там так же скучал, как и дома.- Не та жизнь стала, как прежде, - говорил он, - люди какие-то новые, незнакомые, неприветливые нонче стали…Слоняясь по близлежащим логам, Яков встречал странно сочувственные взгляды старателей.- Безделье убиваешь?- Стар стал... Поди, могилу заказал? Макарка-то не выгнал тебя? Нас так отовсюду выгнали. Эх, милый, как только ты живешь с ним? На войну бы шел...Яков теперь присмирел, стал тихим и даже послушным. С Татьяной мало разговаривал, почему-то стал ее бояться. Его спугнула перемена жизни в доме. Татьяна стала еще строже и взыскательней к Якову и Макару. Скоробогатовский дом стали посещать нарядные дамы. Прислушиваясь к разговору этих людей, Макар чувствовал себя дома, как не дома. Татьяна в присутствии гостей смущенно краснела, когда Скоробогатовы вламывались в разговор. Иной раз комнаты наводнялись кусками бельевой бязи. Приходили дамы, резали - кроили штаны, рубахи и отправляли швеям. Скоробогатов- младший спросил однажды жену:- Куда - то вы шьете столько?- На войну!!Она загоралась в этой работе. Только в это время она способна была улыбаться.Яков точно радовался всем неудачам, тихо ходил, поглаживая бороду, улыбался и был бодро настроен.***Зима, обильно снежная, подходила к концу. На небе начали появляться бездонные ямы, из которых земля пила предвесеннее тепло.Был ясный мартовский день. Снежные сугробы в лесу осели, потемнели, обнажая на пригорках, в рединах леса пни, похожие на почерневшие зубы. Скоробогатов-младший вершной объезжал Акимовские луга. Пощипывающая тоска села на него сегодня с утра. Из Подгорного приходили одна за другой тревожные вести. В Петрограде будто идет небывалый бунт, а в Подгорном царит какая-то сумятина. Завод три дня не работал. Обо всем этом рабочие на Безыменке говорят не так, как прежде, не потихоньку, а открыто, смело.В лесной рамени было тихо. Солнце иглило снег, ветер затаился где-то в горах. Сосны весело скудрявились и дружными семьями стояли в поруби. Все это противоречило его настроению, тревожные слухи казались ненужными, далекими. Макару не хотелось возвращаться на Безыменку, чтобы видеть там замирающее дело, где паровая машина, устало пыхтя, доедала последний десяток кубов дров. Он подъехал к шахте, где когда-то копался Гурьян Сошников. Снег стаял и провалился в черную дыру ямы. Неподалеку, у сосновой гривы - на припеке - вытаял шалаш Гурьяна. Хвоя сгнила, осыпалась, остались только сложенные коньком сучья, как ребра истлевшего странного животного.«Пожалуй, что прав отец, нужно здесь работы начать, зря место лежит».Скоробогатова не удовлетворил этот день.«Завинтились, обалдели»,- думал он, вспоминая Столярова и все виденное за этот день. Руководимый чувством самосохранения, он заперся дома на ключ в своей комнате и открыл тяжелый сундук. Пересчитывая запас золотых денег и пересматривая в желтых замшевых мешочках платину и золото, он думал: «Подожду сдавать. Ладно - дома лежит, хлеба не просит».Утром чуть свет он уехал на Безыменку. Дорога почернела, оттаяла и лежала бесконечным навозным бугром, предательски осыпаясь и проваливаясь под копытами лошади. Кой-где уже были видны на припеках большие проталины.По дороге он встретил Якова. В нагруженной приисковым скарбом телеге, он ехал горной дорожкой.- Ты куда? - спросил Скоробогатов-младший.- Туда, на Акимовские!- Воротись.- Это пошто?..Макар безнадежно махнул рукой.- Народу туда насыпало много. Без всяких заявок начинают работать.- Чтой-то?- испуганно крикнул Яков, и, нарядив лошадь, погнал, не слушая больше сына. Макар удивленным взглядом проводил отца.***Тяжелой глыбой нависла угроза над Скоробогатовыми. Все слышанное им за эти бурные дни от незнакомых людей, которые на каждом перекрестке влезали на возвышенные места и говорили, со всей ясностью стало выявлять свое лицо. Сквозь туман неясных определений «что будет дальше» приходила действительность - картина переворота жизни, вносящая сумятицу и растерянность. Скоробогатов чувствовал, что почва под ним колеблется, и он вместе со своим делом на Безыменке стремительно покатился по наклонной плоскости. Люди не считались с ним. Многие рабочие разбрелись. На Акимовских логах работали артелями и в одиночку, перебуторивали землю и даже подошли вплоть к логам на Безыменке. А Яков, потеребливая свою бороду, с каким-то затаенным торжеством говорил сыну:- Обанкротишься!С сыном он был неласков, говорил с ним полупрезрительно, насмешливо, явно стараясь ущемить сына какой-нибудь обидой.- Детки блудят - родителев своих губят. Из-за твоих затей и я у народа не в почете. Как пес бездомный.Жизнь прииска Безыменки замирала. Скоробогатов ходил хмурый.Смотря на затопленный разрез, Скоробогатов прикусывал нижнюю губу, мысленно подсчитывал свой запас, а потом, озаренный какой-то новой мыслью, оседлал лошадь и поехал на Глубокий.«Драгу - паровую драгу поставлю на разрез. Лучше еще будет. Дешевле», - соображал он, пробираясь узкой торной тропой по направлению к деревне Прохоровке. За продолжительный путь он освоился с этой мыслью и, забыв все обиды, торопил лошадь.Дорожка вилась в лесных чащобах узкой полоской, она то врастала в мелкую сосновую веселую поросль, то шла меж стройных смолистых колонн вековых сосен, а иногда, вырвавшись с теснины бора, выползала змеей на плешивый шихан горы и оттуда стремительно убегала в темные трущобы долин. Ясный июльский день тихонько опахивал лицо легким дыханием веселого ветра. Пахло жженой хвоей. С гор можно было видеть в разн |