…троение музыкального произведения»[14]. Учиться не пришлось, а вот самоучкой «овладел» балалайкой, мандолиной, гитарой, позднее брал уроки игры на фортепиано.

Слесарь, токарь, радиолюбитель, рационализатор-изобретатель, писатель… и музыкант. А чего стоила его страсть к охоте…! Собственно, не сама охота с юности привлекала Бондина, а природа горной уральской тайги в ее суровом величии. Только уралец, влюбленный в свой край, мог написать книгу рассказов такой светлой искренней радости, как сборник «В лесу».

 Эта книга и автобиографическая повесть «Моя школа» были адресованы детям, а нашли читательский интерес, чуткое понимание и восприятие творчества А.П. Бондина у читателей разных поколений и всех возрастов. Произведения, адресованные детям, занимают в литературном наследии автора особое место, хотя по объему составляют значительно меньшую часть всего им написанного.

Повесть «Моя школа», как произведение автобиографическое, является в творчестве А.П.  Бондина ключевым: оно позволяет определить основные социальные и художественные истоки всего творчества рабочего писателя.

Сборник же рассказов «В лесу» - одна из наиболее ценных книг в художественном отношении, свидетельствующая о богатых творческих возможностях автора, к сожалению, до конца не раскрывшихся. Не случайно эти  книги издавались чаще, переводились на иностранные языки[15]. Мало того, интерес Бондина к детской литературе являлся одной из значительных черт его творческой индивидуальности. «У меня ребячьи вещи почему-то выходят, - писал он в одном из писем, - я это сам чувствую. Видно, потому, что люблю ребятишек до безумия»[16]. И все-таки,  несмотря на постоянную тягу к этой тематике, Бондин далеко не сразу обратился непосредственно к произведениям для детей. Его книга, предназначенная для юных читателей, была задумана лишь в 1932 году, когда Бондину было уже пятьдесят лет[17]. Вот почему, приехав в феврале 1933 года на областное совещание по детской литературе, он  в задушевной беседе стал рассказывать о своей  семье, жизни  редактору детского сектора Свердловского Государственного издательства Клавдии Васильевне Рождественской. Типичный и естественный рассказ, живо передававший картины юности писателя, заинтересовал ее, и Бондину было предложено написать книгу о его детстве. Книга уже писалась, но автору было важно проверить, как отнесутся к ее теме областные литературные сферы. Горячая поддержка К.В. Рождественской окрылила автора. Работа над «Моей школой» настолько захватила Бондина, что он даже отложил в сторону большой труд – вторую часть романа «Лога». Первое издание повести «Моя школа» вышло в 1934 году, а переработанное и дополненное – в 1935-м. «Моя школа» - повествование о детстве самого писателя, она волновала чувства, будоражила мысли, радовала и печалила читателей. Это произведение явилось значительным этапом в совершенствовании творческого мастерства Бондина. Подобных произведений о детстве в двадцатые, начале тридцатых годов выходило немало. Жанр автобиографии в те времена был чрезвычайно популярен. Отличие книги от общей массы подобной литературы состоит в том, что точность изображения событий и картин детства, юности неразрывно связано с общими  явлениями жизни народа, страны в целом. Повесть первой из уральских книг для детей вошла в большую детскую литературу, была высоко оценена А.М. Горьким: он включил «Мою школу» в серию книг о детстве наряду с повестями Л.Толстого, Аксакова и многих других русских писателей[18].

 Вторая детская книга Бондина - сборник «В лесу» раскрывает одну из «вечных» проблем - отношения человека с природой.

В русской литературе для детей к этой теме с давних пор обращали свои взоры лучшие писатели. Сколько поколений впервые постигали изумительную силу и прелесть русской природы со страниц стихов и прозы А.С. Пушкина, А.П. Чехова и Д.Н. Мамина-Сибиряка.

В лесных рассказах Бондина отсутствует какое-либо влияние других писателей, он чрезвычайно искренне и до конца остается самим собой - тонким, чутким, глубоким знатоком уральской природы. Как и все, о чем писал наш земляк, - таежный лес, горная речка и их живые обитатели - было более чем кому бы то ни было близко писателю. Это он считался среди тагильских охотников самым неутомимым,  не раз ходил на медведя, спасал заблудившихся в тайге детей, варил на костре самую «лучшую в мире» уху.

Чувства, волнующие в природе героев Бондина, выражены в простой и непосредственной форме. Вот как, например, передает свою неподдельную радость простая женщина: «Ох, и малину-то мы нашли целешенькую! Просека. А малины!... Красно!... Глазами не окинешь! Да такая ли крупная, да такая ли спелая. И принялись мы собирать. Собираем и радуемся. Полнешеньки корзины набрали… и расселись на полянке возле ключика… Вода в ключике холодная, чистая, как янтарь»[19].

Однако при всей неотразимости красоты уральской тайги, Бондин подчеркивает ее суровость и беспощадность. «Тайга, брат ты мой, с виду лишь ласковая да красивая… Лес-то здесь мало тронутый рукой человека, дремучий, как говорят, в небо дыра. Немудрено в этакой «рамени» и погибнуть человеку от хищных зверей, и, заблудившись – от голода»[20]. Автор говорит в рассказах своим юным читателям: с тайгой нельзя шутить. Она требует смелости и не страшна лишь тем, кто знает ее тайны, кто изучил ее сложную и богатую жизнь. Его герои – живые люди, и им присущи все качества человека, в том числе и наивная вера во всякую «нечисть»[21]. Мастер разоблачает это весело, в забавной форме. В глубине тайги, особенно ночью, и впрямь много таинственного. Осенней ночью охотники в лесной избушке услышали, как кто-то ходит вокруг, шаркает по стене, упрямо шлепает по земле. Страх перед «нечистой силой» выгнал из тепла избушки на холод дождливой ночи здоровых рабочих парней. А шаркал по стене куст черемухи, качаемый порывами холодного осеннего ветра, а шлепала – глина, размокшая под дождем и падавшая с крыши. Так весело и смеясь над суеверными страхами, Бондин помогает своим героям и читателям осмыслить природу. Нет в лесу ни леших, ни нечистой силы. Лес – это огромный и чудный мир, полный жизни, движения и красоты.

Называя бондинскую книгу охотничьих (лесных) рассказов «В лесу» «северным дополнением к среднерусским «Запискам охотника» И.С. Тургенева, М.С. Шагинян писала: «Наметанный глаз охотника увидел и художественно запечатлел всю эту фауну в том незабываемо умном движении, в каком зверь открывается человеку у себя дома, в лесу»[22].

 Мир природы в лесных рассказах А.П. Бондина приобретает значение главного предмета изображения наряду с человеком. Перед глазами писателя – милая его сердцу природа Урала. В горных трущобах он слышит музыку лесной жизни, вдыхает лесные запахи и очень просто, обаятельно, непосредственно переносит эти ощущения в книгу. А поскольку книга предназначена детям, то и безыскусственности содержания рассказов Бондина соответствует язык, которым они написаны. Это язык тех героев рассказов, который с детства слышал автор от окружающих, это его собственный язык.

Представления о Бондине как о детском писателе будут неполными, если не обратить внимание на связь его творчества с устной народной поэзией. Фольклор наиболее органично и естественно вошел в произведения для юных читателей. В архиве писателя хранится более ста фольклорных записей (считалки, прибаутки, песни и т.д.). Собранные им тексты, в 1936 и 1937 годах вошли в книгу для дошкольников «Народные сказки» и «Народные песенки», выпущенные Свердловским книжным издательством.

В.Г. Белинский, великий литературный критик XIX века, утверждал, что хорошая детская книга должна быть интересна и для взрослых, ибо «по-настоящему воспитывает та книга, где автор не взбирается на кафедру, чтобы поучать читателя, пользуясь его малолетством, а в полную силу своих чувств, радуясь и страдая,  живет в созданной им реальности»[23]. К таким книгам следует отнести и детские произведения тагильского писателя А.П. Бондина.

В литературной жизни Урала тридцатых годов ХХ века имя А.П. Бондина стояло на одном из первых мест наряду с именами таких известных литераторов, как П.П. Бажов, А.Авдеенко, О. Маркова, К. Мурзиди, Н. Куштум и др. Он никогда не рассматривался литературными критиками как только детский писатель, имея в творческом багаже повести и романы, обращенные к взрослому читателю.

Так, еще в 1932 году вышел из печати роман А.П. Бондина «Лога», который представляет широкую картину золотоискательского Урала на протяжении длительного времени.

Старательство на Урале как явление, «золотая лихорадка» тридцатых годов ХIХ века привлекало внимание и других писателей, задолго до Бондина. В русской литературе эта тема особенно тесно связана, например, с именем Д.Н. Мамина-Сибиряка, его романом «Золото» и многими  повестями. Но связь в книгах этих писателей прослеживается только в теме произведений, что, впрочем, вполне естественно, так как оба писателя родились и жили на Урале, даже в одном горном округе - Нижнетагильском, то есть «в самом центре золотодобывающей промышленности…, где из уст в уста передавалось много былей и небылиц, легенд и мифов о фартах и кражах…»[24]. Своеобразие старательской жизни не могло не заинтересовать чуткого художника слова А.П. Бондина. Он представил в своем романе «Лога» жизнь, быт старателей в том развитии, которое существовало в бытность на приисках начала ХХ века самого писателя, когда он ездил собирать материалы, воспоминания для своего произведения. Показал пути выхода золотопромышленности, а именно социалистический путь, согласно времени и мировоззрению писателя тридцатых годов ХХ века.

История создания романа длинна. «Лога», первоначальное название - «Платина», пережил многое, - писал об истории создания романа сам автор, - из маленькой повестушки разрослись в роман. Первое название было «Уходящее», второе - «Золотая лихорадка».

Страсть к золоту, золотая отрава - желание разбогатеть во что бы то ни стало -вот что двигало людьми. Эта сильнейшая и порочная страсть губила людей в начале «золотой лихорадки» тридцатых годов Х1Х века и, когда уже золотодобыча все больше становилась делом государства. Легенды о золоте передавались из поколения в поколение, их собрал писатель из уст детей и внуков уральских старателей, когда, получив дополнительный отпуск в депо, летом 1929 года обошел с блокнотом в руках весь прииск «Красный Урал» в Висимо - Шайтанском районе.

Роман «Лога» был первым большим полотном Бондина, поставившим перед ним сложные вопросы композиционной целостности огромного материала.

Мы представляем в книге избранных произведений одну композиционную линию на примере главного героя романа Якова Скоробогатова, линию поглощения личности человека страстью  найти свой «фарт». Это явление было типично не только для Урала, но куда как значительно шире, вплоть до «золотой лихорадки» в Эльдорадо, описанной Джеком Лондоном в произведениях о Севере. Образ старателя Якова Скоробогатова - один из самых удачных  у Бондина, потому как взят автором из жизни.

Яков - потомственный старатель. По наследству от деда, непокорного кержака – раскольника, вместе с домом получил он и старательское ремесло. С детства перекапывал он уральские лога в погоне за «фартом». Близость к золоту, которое так редко и трудно дается в руки, держит его в состоянии постоянной «лихорадки». Изо всех сил тянется он к большому богатству, но вот распорядиться им, стать серьезным предпринимателем у него не получается в силу его необразованности, подражания себе подобным. Большие деньги кружили Якову голову, он «богател» и разорялся снова и снова. Безграмотность мешает ему понять, каким образом другие такие же в прошлом старатели становились успешными золотопромышленниками. Образ Якова ярок и убедителен, потому что написан почти с натуры – собирательного образа уральского старателя, раскрыт в книге художественными приемами, свойственными только А.П. Бондину. Внутренний мир героя так прост и беден, что автору нет надобности прибегать к психологическому анализу от своего лица. Читателю и так все ясно и доступно. И хотя роман считается «взрослым», интересны отрывки, касающиеся темы старателей, золотоискателей, и молодому поколению начала XXI века прежде всего потому, что эта тема раскрывает одну из интереснейших страниц истории  нашего края.

Смерть оборвала литературную работу А.П. Бондина. Он был в расцвете творческих сил, несмотря на свои пятьдесят семь лет жизни, полной лишений, трудностей, нездоровья. Многие творческие замыслы остались незавершенными. Но то лучшее, что успел создать А.П. Бондин за семь последних лет жизни, позволило ему приобрести свою читательскую аудиторию и ее признание.

Отмеченное печатью своеобразия, творчество талантливого писателя привлекало внимание литературной критики, историков. Бондин относится к тому поколению литераторов, которые стали «свидетелями тяжбы старого с новым»[25]. Писатель А. Бармин писал: «Почти чудо это сочетание литературного таланта, свежей силы и воли к художественному слову, пробившейся через все препятствия, какие ставила жизнь токаря тагильских железнодорожных мастерских»[26].

   

МОЯ ШКОЛА

ДЕТСТВО

В семье

За черными окнами зимняя ночь. В соседней комнате часы пробили четыре. Скоро утро. На стене мерцает крохотный огонек керосиновой лампы.

Мне не спится. Я лежу на полатях, упираюсь ногами в потолок. Ноги тонут в потемках, и мне кажется, что потолка нет, а ноги длинные-длин­ные и тянутся куда-то далеко.

Рядом крепко спит братишка Ленька. Я заглядываю с полатей вниз. На полу черной бесформенной кучей лежат мои старшие братья и отец.

Я толкаю Леньку под бок. Сладко чмокая губами, он повертывает­ся ко мне спиной. Я стукаю его в спину. Он - как мертвый.

Тогда я начинаю тихонько нашептывать:

- Пш-ши-чи-пи-ши-чича-чачича-чичи-пши-шичи...

- Эй, шиликун, замолчи-ка! - слышится снизу сонный окрик отца. - Тебе говорят...

Я замолкаю. Но через минуту, подковырнув Леньку кулаком в бок, отчего он вздрагивает и мычит, я начинаю свою «музыку» уже громко. Снова окрик отца, но более внушительный и строгий:

- Елыман! Я встану!..

«Музыка» обрывается, а отец сонно ворчит:

- Кого не нужно, того подымет ни свет ни заря. Черти в кулачки не ударятся...

Почему он звал меня «Елыман» - я не знаю, но меня не обижало это прозвище: он никого не звал по имени. Старшего, Александра, звал  «Большак», Павла - «Малышка»,   Леньку  и   меня   звал   «Елыман».

Мать же меня звала «сирота». Прижимая меня к себе и разглаживая коротко остриженные  волосы,  она тоскующим  голосом  говорила иногда:

- Не обижайте вы его у меня. Он ведь сирота.

Я знал, что сирота - это не имеющий ни отца, ни матери. И мне казалось странным, почему я сирота? Но когда Ленька - увесистый, сильный мальчик - лез ко мне драться, я говорил:

- Ты Ленька, меня не тронь - я сирота.

Ленька к этому относился с презрением. Прижав меня где-нибудь в углу, он заявлял:

-  Я тебе задам, сирота!

Драки у нас с ним происходили нередко. Дрались из-за бабок, из-за игрушек. Он был старше меня, много сильней, и часто мне от него влетало.

Жаловаться я не любил. Улучив минуту, я ему тоже делал какую-нибудь каверзу. Между нами начиналась молчаливая война. Примири­телем был отцовский круглый красный пояс с большими кистями. Мать снимала его с гвоздя и секла нас по очереди. Я думал, что все зло в этом поясе. Крадучись, снимал его с гвоздя и прятал, чтобы мать не нашла. Мать бегала, искала пояс.

-  Ужо, - говорила  она, - я   все-таки   найду  этот  пояс  и спущу   вам шкуру-то.

Часто этот пояс служил нам вместо вожжей, когда мы играли в коняшки.

По утрам, когда еще «не бились черти в кулачки», я был исправным будильником. Прислушиваясь к воющему гудку завода, я сползал с полатей и тормошил отца:

-  Тятенька, вставай! Три четверти свистит.

-  Сейчас, Елыман, встану, родной. Ну-ка, иди сюда.

Отец ласково притягивал меня к себе и снова засыпал. Его жесткая,  тяжелая рука обнимала меня, а борода щекотала мне лицо. Я тихонько вылезал из-под одеяла и уходил на полати. Снова свисток. Я опять тихо:

-  Тятенька, вставай! Три четверти свистит.

Все заводские гудки я называл «три четверти». Отец торопливо вскакивал и будил Большака и Малышку.

Большак сейчас же вставал, с Малышкой было труднее. Отец, уже умываясь, кричал:

-  Малышка, вставай!

Сейчас, - сонно ворчал Малышка. Отец перед иконой, набожно крестясь, шептал молитвы:

-  Царю  небесный,   утешителю  душе   истины...  Малышка,   вставай...

-  Сейчас.

-  И жизни подателю... Малышка, ты что?.. Тебе говорят - вставай!

-  Да   сейчас   я...   Вот   привязался! - сонно   кутался    в   тулуп   Ма­лышка.

-  Прииди    и    вселися    в   ны...    Малышка!   Опять!    Да   ты    что,   ка­налья?!

Молитва обрывалась. Отец сдергивал с Малышки тулуп и поднимал его пинком. Тот соскакивал, недовольно фыркал. Потом подходил к ру­комойнику и, умываясь, долго сморкался.

Отец ворчал:

-  Запрочихивался, запронюхивался!

Мне было смешно. Свесив голову с полатей, я глядел на Павла. Это ему не нравилось. Он хватал подушку и швырял в меня.

Однажды,  свесив  голову с полатей  и  глядя   на  Павла,   я  сказал:

-  Запрочихивался, запронюхивался.

Он сорвался с места, схватил валенок и бросил в меня. Лицо у него было в мыле, искаженное от злости, мокрое. Я забился в угол.

-  Я тебе вот сейчас!

Пригрозив мне жилистым кулаком, Малышка наспех умылся и убе­жал.

Гудел последний гудок - шесть часов.

Умывшись и помолившись, отец наливал в глиняную чашку квасу, крошил ржаных сухарей, усевшись за стол, мешал деревянной ложкой и звал меня:

-  Елыман, иди московские рыжики хлебать.

Я знал, что такое «московские рыжики». От одного названия каза­лось, что это очень вкусно. Я торопливо сползал с полатей и шел к столу, захватив из кухни ложку.

-  Умойся сначала! - тихо приказывал отец.

Я кое-как плескал на лицо воды из рукомойника, размазывал поло­тенцем и садился. Молиться отец не заставлял.

Ели молча. Ядреный квас бодрил, отгонял утреннюю дремоту. Отец ел аппетитно, я тоже не отставал.

Наевшись «рыжиков», я шел в соседнюю комнату, где спали мать и сестра, и забирался к матери под одеяло. Она сонно и ласково прижимала меня к себе, но мне не спалось. Я вылезал тихонько и шел к сестре Фелицате.

Мне хотелось ее разбудить. Я начинал теребить ее за нос, за ухо. Или, захватив у нее на голове длинный волос, тянул потихоньку. Сестра просыпалась и сердито ворчала:

-  Надоедный!

Я уходил к матери. Она, снова обняв меня, окутывала стеганым одеялом и сонно шептала:

- Убродилось ли, мое дитятко?.. Спи-ка давай!

И я сладко засыпал, прижавшись к груди матери. А когда просы­пался, то ее возле меня уже не было. Мать стряпала, постукивала в кухне ухватами и горшками. Иногда позвякивала на шестке сковород­кой. Я знал, что скоро она войдет, приоткроет одеяло и ласково скажет:

- Олешунька, лепешек хочешь? Вставай скорей!

Я радостный бежал в кухню и садился за стол, зная, что нас с Лень­кой ожидают масленая поджаренная лепешка и чашка молока.

Но молоко мы видели только в мясоед. Как только наступал пост, мать молока не давала.

-  В пост молоко есть грешно, - говорила она, - бог за это камеш­ком побьет.

А отец говорил, что молоко улетело и прилетит только на рождест­во. Я представлял себе, как у крынки с молоком выросли крылья и она улетает от нас к краю земли.

Мы с нетерпением ждали рождества и часто спрашивали отца:

-  А молоко, тятенька, где сейчас?

-  Молоко? - серьезно переспрашивал отец и, подумав, отвечал: - На покосе, - и успокаивающе пояснял: - Скоро рождество, значит, мо­локо теперь уже подвигается близко.

В пост, перед рождеством, мы с Ленькой не дрались, а усиленно учились славить. Спевки наши были на полатях. Мать, убираясь в кухне или сидя у стола с шитьем, иногда нас поправляла:

-  Не в ней бо, а в нем бо. Или:

-  Не учащуся, а учахуся.

Я не знал, что это такое: «в нем бо» и «учахуся». И смысл этих слов меня не интересовал. Учась славить, я представлял себе копейки, се­мишники и трешники, которые дадут нам за это. На полатях мы с Лень­кой по пальцам подсчитывали свои будущие доходы:

-  К Ягодиным пойдем?

-  Пойдем... Они по пятаку дают.

-  К Петровым... Там в прошлом году по гривеннику дали.

И, подсчитав доходы, мы начинали обдумывать, что мы себе купим. Я все время мечтал о гармошке, а Ленька - о конфетах с кистями.

В канун рождества, утром, я будил отца на работу и следил с по­латей, будет отец завтракать или нет. Отец завертывал в узелок хлеб.

-  Сегодня, тятенька, до звезды не едят? - спрашивал я.

-  Не едят, Елыман.

-  А молоко где сейчас?

-  Молоко? Оно уже близко... У Худояровых в огороде.

Вечером я выбегал на улицу и долго смотрел в зимнее небо, есть ли звезды. На западе, в атласном крае неба, всегда мигает большая лучистая звезда. По дороге идут обозы, полозья саней скрипят, поют, а вдали, в предвечерней мгле, слышен железный шелест завода. Эти звуки всегда четкие, ясные, точно небо - темный стеклянный колпак, и под ним просторно и звонко, как в пустой комнате. Я радостно бегу в избу и кричу матери:

-  Мама, звезда есть!

-  Ну, есть... Ну, и что же?

-  Можно поесть, значит.

Улыбаясь, мать нарезает хлеб, а я лезу на полати и настойчиво бужу Леньку:

-  Вставай, Ленька, а то звезду проспишь!

А утром чувствую ласковую руку отца и его добрый голос:

-  Елыман, вставай, родной, молочко прилетело.

Сон сразу исчезает, радостно обвиваю шею отца. Борода его ще­кочет мое лицо, и он, смеясь, рассказывает:

-  Молоко-то  чуть-чуть окошко  не  разбило!  Стучится...  Я побежал отворять дверь, и, как только открыл, оно - шасть на стол!

Я выглядываю с полатей и вижу на столе крынку с молоком, но без крыльев.

В комнате тепло. Топится печь. Мать и сестра, раскрасневшиеся, стряпают пироги. Часы показывают пять часов утра. Мы торопливо едим молоко с белым мягким хлебом, а потом собираемся сла­вить.

Зимняя ночь еще крепко лежит на земле. На улице мороз. Дома зябко жмутся друг к другу, смотрят тускло освещенными окнами. С церкви ползут тяжелые удары колокола. Они мне кажутся старыми и мрачными. Рядом со мной бежит Ленька.

Мы стучимся в дверь к Ягодину - нашему соседу.

Нас впускает старушка.

Мы боязливо останавливаемся у дверей и, смотря в угол на руби­новый огонек лампады, обливающий неясные лики «святых», несмело и врозь тянем молитву.

Потом я говорил заученно:

-  С   праздником,   хозяин   с   хозяюшкой!   Открывайте   сундуки,   до­ставайте пятачки либо гривеннички!

Старушка, подавая нам по медному пятаку, ободряюще качала головой:

-  Ишь ты, как еще умеешь!

Но вместе с Ленькой мы славили недолго. Как только где-нибудь давали серебряный гривенник, у нас возникал спор, кому быть владельцем   серебряной   монеты.   Иметь   в   кармане   «монетик» - значило быть обладателем целого состояния.

Начинались   святки.  К   братьям   приходили   товарищи   с   гармоникой, к сестре подруги. Иногда танцевали. Сестра с подружками выбегала на улицу.  Они  насыпали в  горшок  снегу и  помешивали  его  там, при­слушиваясь к шуршанию снега в горшке.

- Ой! Точно Александр! Слышите, девчата?

-  Нет... Иван...

Так девушки узнавали имя будущего жениха.

Иногда поздно вечером к нам неожиданно стучались в окно. Я под­бегал и спрашивал:

-  Кто там?

- Как  невесту зовут? - спрашивал  незнакомый голос за  окном.

Отец, улыбаясь, отвечал:

-  Фекла!

Я кричал в окно:

-  Фекла!

И мы хохотали.

Как-то раз к нам в избу ввалилась толпа ряженых.

Я прижался в угол и со страхом глядел на уродливые морды масок. Щеголевато вошел солдат с эполетами, с блестящей саблей. Брови у него намазаны сажей, а под носом торчат большие черные усы. Он их все время поддерживает.

К отцу подходит монашка в черном платье, с марлей на лице, с подвешенной на груди кружкой. Она низко кланяется и просит:

-  На каменное строенье, на кабацкое разоренье подайте копеечку! Отец шутливо отмахивается:

-  Много  вас,  милые,   шляется   по  белому-то  свету.  Давай,   прова­ливай!

Возле матери стоит цыганка в пестрых юбках и тянет басовитым певучим голосом:

- А, милая моя... Дай-ка мне твою ручку, я погадаю.

Мать, улыбаясь, подает руку. Цыганка смотрит на жесткую смор­щенную ладонь матери и громко говорит:

- Аи,  аи, родная  ты  моя!  Будет у тебя  горюшко  большое,  но  за этим горюшком богачество тебя ожидает...

Я не слышу дальше слов цыганки: мое внимание притягивается к медведю. Он стоит в большой шубе, вывороченной мехом кверху и опоясанной веревкой. На спине мех вытерт и зашит синей заплатой. На голове лохматая шапка с ушами. Черная маска смотрит на меня простоватой звериной мордой. В прорехах маски я вижу чьи-то крас­ные губы. Медведь курит. Дым идет отовсюду: из глаз, изо рта, из ноздрей.

Медведь кувыркается, неуклюже ходит на четвереньках, встает на задние лапы и танцует с монашкой. На ногах у него серые курносые, растоптанные валенки.

Я боязливо подбираю ноги под себя. Мужик в нагольном полушуб­ке водит медведя на веревке и приказывает:

-  А ну, Миша, покажи, как пьяные валяются...

Я смотрел через окно в темно-синюю ночь, и мне чудится, что там мелькают неясные тени. Они, точно из глубины звездного неба, падают и скользят по земле, прозрачные, неуловимые. Я с замиранием сердца смотрю на странную женщину в черной кисее, усеянной золотыми звездами.

Малышка и Большак завистливо глядят на ряженых. Они просят отца отпустить их на вечеринку.

К отцу подходит медведь и глухо рычит:

- Петр Федорыч, отпусти!

- А спойте мне мою любимую: «Налей, налей...»

Павел, Александр и медведь стройно поют:

Быстры, как волны, дни нашей жизни,

 Что час, то короче к  могиле наш  путь.

Четко звенит тенор Малышки, и ему мягко вторит приятный бас Большака. А медведь размахивает толстыми руками и неуклюже топ­чется возле них.

Отец слушает, облокотившись на стол. Из глаз его текут слезы.

 

* * *

В длинные зимние вечера отец заставлял старших братьев читать книжки вслух. И когда им попадалась интересная книга, они засижи­вались до полуночи.

Я шел к матери, залезал к ней на кровать и просил рассказать сказку.

-  Чего тебе рассказать, уж и не знаю, - позевывая, отвечает она.

-  Про медведя.

-  Про медведя?

-  Ну, они злые?

-  Всякие   бывают.   Они   пугливые.   Вот ты   знаешь   тетку   Федосью?

-  Знаю.

-  Вот она ходила раз в просеку по малину.   Взяла   туесок и пошла по  воду на  ключик.  Смотрит,   а  медведь   у  ключика  спит.   Она   и   не знает,   как  быть.  Бежать - он проснется,   пожалуй,  за  ней  побежит,   а воды-то  брать  больше негде.  Она  взяла  кузов  сняла с  плеч да ка-ак кузовом-то его стукнет! Он рявкнул, вскочил - ну бежать! Десять сажен отбежал и издох.

- А почему?

- Пугливый он... Как его сонного испугают,- ну, он и умрет.

Про медведя мать знала очень много чудесных рассказов. А иног­да похлопывая меня рукой по спине, она тихонько пела:

                                              Ты, мороз, мороз,

                                              Не показывай нам нос,

                                              Уходи  скорей домой,

                                              Уводи стужу с собой.

                                              А мы  саночки возьмем

                                              И на улочку пойдем.

                                              Мы  на улочку пойдем

                                              И кататься начнем.

                                              Сядем в саночки,

                                           В самокаточки.

                                          А у санок подушечка

                                          Бархатная,

                                          Золотом обшита,

                                          Кисти  шелковые,

                                          Полозочки  у них

                                         Да серебряные,

                                         А  шишечки-кукишечки

                                         Золоченые.

                                        А оглобельки у санок

                                        Кипарисовые...

                                        А мороз не  уходит,

                                        Еще вьюгу зовет.

                                        А вьюга идет,

       &nbs… Продолжение »