…s="AAB">Он нюхает табачок и, слезая с табуретки, говорит:

-  Ну, ладно, валяй  грейся. Да больше не тони.

 

Барин

Дня через два в приюте неожиданно началась суматоха. Мыли полы, обметали стены, протирали окна. С ребят сняли худые рубахи и штаны, надели новые.

Александра Леонтьевна встала утром рано и следила за ребятами, как они умывались.

-  Что в ушах не промыл? А руки у тебя? Что это за руки? Вымой как следует, с мылом! - кричала она.

Я в первый раз заметил на умывальнике кусок мыла. Ребята не­умело мыли лицо, фыркали. Одна девочка, вся в мыле, громко плака­ла, вытирая глаза.

Агафья взяла ее и сердито подвела к умывальнику.

-  Уж коли не умеешь, так и не берись. Ест глаза-то? Все еще ест?.. Да господи, батюшка, скружилась я сегодня с вами.

-  Это пошто так? - спросил я Агафью.

-  Пошто?.. Барин сегодня должен быть.

-  Какой?

-  Ну, какой? Демидов, который вас кормит.

После молитвы мы, как и обычно, бросились к ларю за хлебом, но нас остановили. Выстроили в ряды и повели в столовую. В это утро нас покормили пшенной кашей с маслом и дали по ломтю белого хлеба.

После завтрака я слышал в кухне, как Агафья ворчала:

-  Ишь, как дело-то делается. Все ничего не было - и вдруг появи­лось. Значит, все это полагается.

Маша молча слушала Агафью, переполаскивая чашки. Эта крепкая, крупная, краснолицая женщина, должно быть, не любила разговари­вать. Казалось, она все время сердится.

Агафья не унималась. Выкладывая остаток каши из котла в миску, она говорила, обращаясь к Маше:

-  А  знаешь, Марья,  у меня  вот так язык и чешется. Приедет барин - и скажу. Все расскажу, как у нас Сашенька действует.

В кухню вошла Александра Леонтьевна. Агафья смолкла и испу­ганно отвернулась.

-  Маша,   ты   сегодня   свари   мне лапшичку   со   свининой, - сказала Александра Леонтьевна Маше, - на второе почки зажарь, а на третье - киселек молочный, только сделай с ванилью.

Маша молча выслушала надзирательницу, а та посмотрела на меня (я мыл посуду) и спросила:

- Пимы тебе брат купил?

-  Нет.

- Скажи ему, чтобы купил, а если не купит, то скажи, что ты бу­дешь исключен из приюта,- сказала Александра Леонтьевна и вы­шла.

- Хоть    из    ноги    выламывай,    да    пимы    подавай , - проворчала Агафья.

-  Ох, господи, батюшка!

Я, чувствуя, что Агафья на моей стороне, спросил:

- А  ты,   тетка  Агафья,   что  скажешь  про  Александру  Леонтьевну барину?

Агафья недоверчиво посмотрела на меня и почти сердито прого­ворила:

-  А тебе тут какое дело? Мал ты еще в каждую дырку нос совать. Айда-ка  отсюда,  отваливай!   Где  тебя  не  спрашивают,   ты  и   не  сплясывай.

И вытолкала меня из кухни. Я не ожидал от Агафьи этого, но не обиделся. Вообще, я не умел сердиться на добрую Агафью.

Барина ждали к обеду, потом к вечеру, но он не приехал. Прошло два дня. В приюте все успокоилось и пошло по-старому. На нас снова надели худое, старое платье, по утрам снова бегали к ларю за хлебом. А эти два дня вспоминали, как праздник.

Раз Ферапонт меня спросил:

-  Ну, что, утопленник, барина видал?

-  Нет.

-  На кой вы ему сдались, голопупики! Он сюда приезжал на мед­ведя охотиться. Привяжут ему медведя, а он приедет из Петербурга, застрелит и опять уедет. На то он и барин.

И Ферапонт рассказал, как барин Демидов убил на охоте глухаря в мешке.

-  Лесничим в ту пору Гавриил Максимыч Куляшов был, сродствен­ник нашей Александре Леонтьевне. Она ведь тоже Куляшова в девках-то...  Ну вот,  приехал  это  барин  Демидов  поохотиться.  Значит,  сейчас лесничий   нарядил  лесообъездчиков.   Глухарей   искать.   Нашли   и   даже одного убили. Ну, чтобы, дескать, у барина было без осечки, взяли да в мешок этого глухаря сунули и мужика наняли,  вином его подпоили. «Ты, - говорят, - залезай  на  сосну.  Как  барин  приедет,  выстрелит,  ты из мешка-то глухаря достань и брось его».  Все приготовили честь по чести. «Пожалте,  ваше сиятельство,  глухари вот тут токуют». Поехали. А  ехать  его  сиятельство    никак   не  хотел,  как   только   на  тройке   и   с ширкунцами[27]. Приехали. Вечер-то пировали, а перед утром пошли на ток. Ведет лесничий барина, а у самого поджилки трясутся. А мужику-то они наказали: «Как услышишь, что мы подходим, ты языком-то пощелкивай да скрилыкай».

А мужик на сосне хорошо устроился, сидит. Сороковки две виниш­ка взял, чтобы не скучно было. Выпил, должно. Ждал, ждал барина, да и уснул. Ночь-то темнеющая была, такая распарная. Подходят это, слушают. А вместо глухаря-то кто-то так залихватски всхрапывает! Его сиятельство не слыхал никогда, как токуют глухари, и спрашивает: «Это, что ли?» - «Это, - говорит, - ваше сиятельство, это».

Прицелился он в куфту[28], что на соседней сосне была. И трарахнул! Да еще вдругорядь... Мужик-то проснулся, перепугался. Сметил, что князь в глухаря выпалил. Схватил мешок с глухарем - и шасть его на землю...

-  Ну, а что дальше-то было?- спросил я.

-  Ну,   что  дальше?   Понятно,   что.   Подошел  барин  к  мешку,   взял, вытащил глухаря и говорит: «Сроду не видал, чтобы глухари в мешках летали».

-  А мужик?

-  Мужик? А ему что. Он слез и ушел, а потом его с работы про­гнали.

-  А лесничий?

-  Ну, лесничий что? Нагоняя объездчикам задал - и все.  Кончилась  неделя.  В субботу  я  ушел домой и  больше в  приют не возвращался.

 

Большак

Был конец января. Вьюги утихли. Вместо них пришли легкие мороз­цы. Деревья стояли, украшенные парчовыми кружевами инея.

Павел купил мне серые валенки, а Екатерина из старья сшила шубенку.

Я весело побежал на улицу. Меня увидел дядя Федя. Он, улыбаясь, взглянул:

-  Ну,   что,   Олешка,   разбогател?    Шубным    лоскутом    обзавелся? Молодец! Что не ходишь сказки слушать?..

И вот раз вечером к нам пришел солдат в серой шинели, в боль­ших широконосых худых сапогах. Пришел и спросил:

-  Дома хозяева-то?

Екатерина выглянула и недоверчиво спросила:

- Вам кого?

- Да хозяина бы.

Павел беспокойно поднялся и вышел. И вдруг он бросился солдату на грудь, облапил и тихо всхлипнул:

- Сашук... милый... мой!

Я догадался, что это пришел Большак.

Он разделся, и мы любопытно рассматривали его черный короткий мундир с красными суконными погонами. На рукавах и на воротнике мундира блестели позументы. Он ласково взял меня на руки, прижал к себе и поцеловал.

Осматривая мои худые штанишки и рубашонку, он молча про­слезился.

В этот вечер мы долго не спали. Лежа с Ленькой на постели, разго­варивали про Большака. Я думал, что брат вернется с красной нашив­кой во всю грудь и с саблей, как у дяди Васи.

В соседней комнате слышались голоса Павла и Александра и хохот Екатерины.

Пришли сестра и зять. Александр радостно воскликнул:

-  Ну, теперь все в сборе!

Сестра мне с Ленькой сунула по кренделю.

Вечер был веселый. Дружелюбно, чинно разговаривали, а под конец стали говорить все вместе.

-  Нет,  ты подумай,  Большак, - рассказывал  Павел, - что  мы  пере­жили! Что мы испытали!

Зять тенором затянул песню:

                                          Снежки белые,

                                          Белые, пушистые

                                          Покрывали все поля.

                                          Одно поле, поле  непокрытое -

                                          Горе лютое мое.

Потом он как-то забавно скрипнул языком, как сорока, и вскрик­нул:

-  Шельма! Ешь боле, говори мене, яко с нами бог!.. Саша, Саша, а мы Олешутку в приют отдали.

Потом Павел и Александр пели вместе:

Быстры, как волны,

 Дни   нашей жизни...

Я вспомнил отца: как он плакал, когда Малышка и Большак пели эту песню.

Должно быть, у братьев тоже всплыло старое.

Голос у Павла дрожит, кажется, что он плачет. Баритон Большака, точно бархатом, покрывает сочный тенор Малышки.

Уже поздно ночью  я сквозь сон  слышал,   как прощался   у   дверей зять, изрядно подгулявший:

-  Саша! Милый мой! Никто, как бог... Ешь боле, говори мене, яко с нами бог!

-  Нет,   я   работать   не   пойду, - говорил   Александр.

- Я - служить. Я все время в полку писарем был.

 

* * *

Александр искал работу недели три. Приходя домой, он говорил мне:

-  Ну, погоди, вот я устроюсь куда-нибудь, возьму   тебя к себе.  И, смотря на меня, со вздохом добавлял:

- До чего довели!.. Голопупиком сделали.

Он говорил о брате уже без прежней ласки, а с плохо скрываемой враждой.

Как-то Александр, разбирая какие-то вещи в амбаре, громко и сер­дито закричал Павлу:

-  Отец наш - все в дом, а ты - из дома вон! Где вьюшки?

Я вспомнил, как Павел, доведенный до отчаяния голодом, нагру­зил на тачку несколько чугунных печных старых вьюшек и увез их на базар.

-  Два   года   двоих   кормил, - кричал   Павел, - а   получал-то   сорок копеек!

Александр сердито хлопнул дверью амбара, звонко щелкнул зам­ком и пошел.

За ним бросился Павел.

-  Куда ключ понес? Куда?.. Ты еще здесь не хозяин!

-  А ты?

-  Одинаковые хозяева... Повесь ключ, где он висел!

-  Нет, не повешу.

-  Нет,  повесишь! - крикнул  Павел и выхватил  большой железный ключ из рук Большака.

-  А, так  ты вот как!.. - Александр бросился на Павла.

У Павла на спине лопнула рубаха, и обнажилось тело.

Выбежала Екатерина. Она смело бросилась между ними.

Александр был сильней Павла. Он прижал его к поленнице и без­жалостно принялся хлестать по лицу. У Павла показалась кровь из носа.

Я в ужасе смотрел на драку. Александр мне показался чужим че­ловеком, озлобленным, жестоким.

Я подскочил сзади к Александру, дернул его за ногу. Но сейчас же отлетел к сенцам, ударившись затылком о стенку. Мне было жаль Павла. Я с остервенением бросился к Александру и вцепился зубами ему в руку. Он вскрикнул от боли, выпустил Павла и, схватив меня за шиворот, потащил в комнату. Я чувствовал, как ворот давит мне горло и глаза хотят выскочить из орбит. Но следующий удар Павла освобо­дил меня. Я убежал из дому к соседям.

Вечером пришел дядя Паша, высокий, плечистый мужик, брат дяди Феди. Он грозно надвинулся на Александра и, ударяя себя в грудь, закричал:

-  Я - опекун! Понимаешь ты меня? Буйство разводить не дозволю.

-  Я  могу тебя  в двадцать  четыре  часа  из  дома.   Понимаешь  ты  меня? Вы пока не хозяева, а вот хозяева - ребята! Понимаешь ты меня?

Дядя Паша указал толстым пальцем на меня.

Александр стоял, прислонясь к стене, и злобно смотрел на опе­куна. Нижняя губа его вздрагивала, точно кто-то невидимый ее подер­гивал.

Он молча выслушал дядю Пашу и присмирел.

А дядя Паша,  поводя  большими  черными  глазами,  продолжал:

- Каково? Приехал из солдат, так думаешь, тебя врежем в бож­ницу, да и молиться на тебя станем? Понимаешь ты меня?.. Ежели хо­тите жить мирно, живите, не то я квартирантов пущу. Вот!

Дядя Паша вышел. С этого дня Павел снова спустился жить вниз. С ним ушел и Ленька.

А я остался наверху, с Александром.

Александр каждое утро уходил на службу. На нем появился но­венький пиджак, брюки и жилет. Из отцовского тулупа он сшил себе пальто с меховым воротником, возвращаясь со службы, он приносил хлеба, колбасы и водки, а к ночи куда-то исчезал.

Раз его не было два дня. В комнате было холодно, сыро, не топ­лено - не было дров. Я лежал на кровати под кучей отсыревшей одежды и хотел есть. Внизу просить не смел, да и знал, что там тоже  нет лишку.

Под кучей тряпья мне было тепло. Я высовывал голову и дышал. Изо рта шел пар. Я слушал, как внизу Екатерина постукивает ухватами. Значит, она топит печку, что-то стряпает.

Весь день я пролежал в тряпье. Вечером огня не зажигал.

Тихая, томительная ночь. Чувствовалось, что на улице крепчает мороз.

Я выглядываю из своего логова. Окна посеребрила луна. В комна­те - холодный, безжизненный сумрак. На стеклах блестят причудли­вые цветы и листья; они - как отлитые из серебра. Где-то во дворе потявкивает Барбоска, мой любимый пес. Его недавно привел Павел. Серый, как волк, остроухий, с ласковыми глазами. Он, наверное, тоже зябнет. Я засыпаю тяжелым, некрепким сном.

Наутро стекла зимних рам сплошь закидало льдом. В комнате по­лумрак, и кажется, что низко над полом тонкой, прозрачной пеленой стелется туман. Я выскочил, натянул холодные валенки и побежал во двор. Екатерина, закутанная в шерстяную шаль, брала дрова. Увидев меня, она сердито закричала:

-  Ты  что?   Вверху-то  сдох,   что  ли?   Что  тебя   не  видно?

Она взяла меня за рукав и повела вниз. Там жарко топилась же­лезная печка. Екатерина дала мне пирог со свеклой.

Пришел Павел. Я напился чаю и залез на печь. Екатерина убирала посуду, бумагой сметала со стола крошки.

-  Не   вытирай   бумагой-то,   а  то   опять   шум   будет, - сказал   полу­шутя Павел.

Я деловито заметил с печки:

-  Шум? Главное дело, не из-за чего шуму быть. Павел захохотал:

-  Эх, ты, «главное дело», тоже туда же! - проговорил он и усмех­нулся. - Хм... «Главное дело»!

И долго потом меня звали «Главное дело».

Александр пришел уже на другой день, после обеда. Тихий мороз­ный вечер уже прикрыл землю. В комнате было еще холодней, чем вчера. Я слышал, как отворилась дверь и кто-то вошел. Александр черной тенью ходил, побрякивая коробкой спичек. Вспыхнул огонек и осветил его лицо слабым желтоватым светом. Он долго искал лампу. Шаги его были нетверды. Он наткнулся на стол. Со стола что-то упало. Александр полушепотом выругался и, засветив лампу, сел к столу, громко, отрывисто, тяжело дыша. Пальто его было распахнуто. Из-под него торчали лацканы пиджака. Черная мерлушковая шапка сбита на затылок. Он поставил на стол недопитую бутылку и выкинул из карма­на сверток в бумаге. Потом подошел ко мне, приоткрыл одеяло и зло­вещим, пьяным голосом спросил:

-  Лежишь? О чем ты думаешь? Я молчал.

-  У тебя что, отсох язык-то?

-  Нет, - сказал я.

-  Ну,   а   почему   не   отвечаешь?  Жрать,   поди,   хочешь?   А   почему в избе холодно?

-  Дров нету. Паша не дает.

-  Не дает?.. Ну, ладно...

Он  вышел.  Слышно было,  как во дворе  он ломал  какие-то  доски и что-то рубил.

-  Строиться начинаешь?.. - донесся крик Павла.

Внизу   хлопнула   дверь. Александр   пришел   с   ношей    дров,   бросил их на пол и затопил железную печку.

В комнате повисла горькая испарина. У меня начало стучать в висках, в ушах зашумело, точно в кипящем самоваре. Волосы на голове стали сырые, будто я только что выкупался.

- Иди, Алеша, лопай, если хошь! - закричал Александр.

На столе соблазнительно лежали большой калач и кусок колбасы. Александр допил водку и, не раздеваясь, свалился на кровать.

 

* * *

Солнце забиралось выше и выше. Весело закудрявились сады. Я любил по утрам сидеть на тропе, что идет вдоль огорода. Из густой мягкой травы выглядывают золотые одуванчики. На задах огорода, в скворечнице, поют скворцы. Я слушал этих хлопотливых птиц. Все прошлое точно потонуло в холодном тумане продолжительной голод­ной зимы.

 

Окровавленное ухо

Я снова в шумной толпе ребят, только не в приюте, а в школе, и наблюдаю за новой жизнью. Я испытываю восторг и непонятный страх.

Стою  в  углу  огромной,   с   низким  потолком,   комнаты.

В пестрой куче ребят старый учитель, Глеб Яковлевич. Он в синем длинном сюртуке со светлыми пуговицами и в жилете. Правая нога его короче левой. Она согнута в колене и окостенела, отчего Глеб Яковлевич сильно припадает на нее, точно на каждом шагу кланяется. И тело его согнуто от постоянной неудобной ходьбы, оно как будто тоже закостенело. У него большой горбатый красный нос на небри­том, с острым подбородком лице, обросшем густой белой щетиной. На большой круглой голове лысина, старательно прикрытая длинными прядями волос.

Мой отец тоже учился у него. Глеб Яковлевич ходит, ковыляя по залу, он что-то строго говорит ребятам.

- Ах, ты,  пузырь ты этакий! - глухо  поварчивает он.

Хотя Глеб Яковлевич и теребил нас за волосы и давал подзатыль­ники, но мы его не боялись.

Боялись другого учителя - Луценко. Высокий, прямой, с длинными темно-русыми волосами, зачесанными назад, как у дьякона, он выра­стал среди нас грозной, страшной фигурой, и в зале в это время на­ступала тишина. Он хватал ребят за уши и вел в угол. Ребята кричали от боли, стоя на коленях. Луценко драл за уши молча. Его большие темные глаза округлялись, делались влажными, а губы крепко сжима­лись. Мне тоже раз досталось от Луценко.

В углу, на окне, мы устроились играть в перышки. Накануне я вы­играл горсть перьев у Кольки Петрова, по прозвищу «В кармане каша». Его так звали потому, что он умудрялся в школу приносить в кармане комок холодной пшенной каши. Это прозвище к нему быстро и крепко пристало. Вялый, робкий и обиженный умом, он действительно был похож на кашу. Он охотно отзывался, когда ему кричали:

- Эй, Колька, «В кармане каша»!

Охваченные азартом игры, мы подковыривали на гладком подокон­нике перышки. Они ложились вверх или вниз: «сака» или «бока».

Выдал нас тот же «В кармане каша». Он проиграл свои перья и нажаловался Луценко. Мы не заметили, как Луценко подошел к нам и через кучку ребят заглянул на окно. У меня было особенно «саклистое» перышко, и я забирал перья у ребят. Вдруг я почувствовал боль в пра­вом ухе и невольно вскрикнул. В глазах у меня потемнело. Искаженное лицо учителя наклонилось надо мной. Я не помню, как очутился в углу, на коленях. Перья мои рассыпались.

Через несколько дней Луценко чуть не оторвал ухо Кольке Шелудякову. Схватил его за уши и поднял. Колька, бледный, вытянулся, как солдат, руки сделал по швам и молча повис в руках Луценко, а когда он его отпустил, Колька схватил табуретку и швырнул в Луценко. По­том, зажав рукой окровавленное ухо, убежал из школы.

Больше Шелудяков в школе не появлялся. Я видел его потом на дороге к заводу. Он шел чумазый, в засаленной рубахе.

 

Вместо матери

В эту зиму в доме произошла перемена. Александр женился и ушел на другую квартиру. Я тоже ушел с ним.

После свадьбы Александр позвал меня и заявил:

- Вот она будет тебе вместо матери. Слушайся...

Возле Александра стояла незнакомая высокая женщина - его жена.

Я внимательно рассматривал новую мать. У нее тонкое лицо с длинным, острым носом. Волосы темные, пушистые. Каждое утро она садится к маленькому зеркалу, берет мягкий пушок с белой костяной ручкой, опускает его в круглую красивую коробку с пудрой и быстро гладит лицо. Потом трет пальцем свои впалые щеки и подводит брови. Окончив туалет, она тонким голосом начинает напевать:

Голубые глазки,

  Вы огнем горите...

Мне думалось, что, если бы ей надуть щеки и вставить вместо глаз стекляшки, она походила бы на дешевенькую куклу.

Одевалась  она  в  тонкое  розовое  или   голубое платье.

И когда приходил Александр, она спрашивала:

- Шурик, идет мне это платье?

- Ну, конечно, Марусенька.

Он брал ее под руку, притягивал к себе и целовал.

Обедали мы из отдельных тарелок - не так, как у Павла, где хле­бали из общей чашки. И тут Маруся мне казалась тоже необычайной. Локти ее всегда были приподняты, и руки в кистях выгнуты, точно она собиралась куда-то улететь. Хлеб кусала помаленьку, кусочки мяса крошила мелко и ела неторопливо.

Я сидел, как на угольях, боясь нарушить установленный порядок обеда.

Я уже получил несколько замечаний от новой снохи.

-  Что ты чавкаешь, как свинья? Или:

-  Как ты не захлебнешься - так быстро ешь?

Ее мать, Ксения Ивановна, остроносая хлопотливая старушка, была на моей стороне. Она, улыбаясь мне, говорила:

-  Кто быстро ест, тот быстро и работает. Ешь, как умеешь. И подливала мне в тарелку супу.

-  Вы, мамаша, балуете его, - замечал Александр.

-  А кто же его баловать  будет? Он  ведь еще несмышленый. Речь Ксении Ивановны меня обогревала, и я бодрее чувствовал себя в новой обстановке. Привозил ей на санках воды. Помогал убирать на кухне. Зато когда утром я уходил в школу, то в сумке с книжками обнаруживал завернутый в бумагу кусок пирога или лепешки.

Я полюбил Ксению Ивановну, и мне хотелось называть ее «ма­мой».

Я тосковал и всегда завидовал, когда кто-нибудь, обращаясь к своей родной матери, звал ее просто и привычно - «мама». Я чувствовал в этом слове неиссякаемую теплоту ласки.

И вот раз вечером я боязливо сел поближе к ней и сказал:

-  Ксения Ивановна, я буду вас звать мамой! Она удивленно усмехнулась и сказала:

-  Что я тебе за «мама»? Зови, как зовешь.

Она не поняла меня, а я разозлился на себя, что не сумел сказать того, что хотел.

Вечером я молча залез на печку и разревелся. Ксения Ивановна подошла и заботливо спросила:

-  О чем ты, Олешенька? Я не ответил.

-  Это о чем он? - спросил Александр.

-  Не  знаю.  Сидел  и  вдруг  заплакал,- ответила  Ксения  Ивановна.

-  Ты чего?- грубо тряхнув меня за плечо, спросил Александр. Я молчал. Слезы еще больше душили меня.

Брат отошел от меня и сердито сказал:

-  Мамаша, плюньте! Ишь, нежности телячьи... У меня вот пореви... Я возьму ремень да ожгу раз-два.

Я так и не сказал, о чем плакал в эту ночь.

Моя   новая  сноха,   Мария   Кирилловна,   отнеслась    к   этой    истории тоже равнодушно, будто прошла мимо нее, не замечая.

Я видел, что она больше всего интересуется собой. Часто подходит к зеркалу и подолгу прихорашивается перед ним, оправляя свой кос­тюм, причем ее ресницы в это время вздрагивают, а иногда она при­щуривает один глаз, точно проверяет, хорошо ли надето платье. Руки ее в это время приподнимаются, особенно, когда она расправляет, оттопырив далеко тонкий мизинец, складки своей кофты.

 

Цветков

К нам приходили незнакомые мне люди - новая родня Александра. Чаще всего приходил Цветков. Прямой, бодрый, среднего роста ста­рик, всегда в длинном сюртуке, наглухо застегнутом. На шее, под се­дой длинной негустой бородой, белела мягкая сорочка. На тонком носу крепко сидело пенсне. Входя в комнату, он бойко стаскивал с плеч ветхое пальто и на ходу говорил с мягким украинским произ­ношением:

-  Здорово живете!

Увидев меня в первый раз, он спросил:

-  Ты чей, малец? И как тебя зовут?

-  Алексей.

-  Алешка? Добре, сынку. Учишься?

-  Учусь.

-  В котором классе?

-  В первом.

Он достал из кармана отшлифованную временем медную табакер­ку, сунул в ноздри табак и, утираясь большим красным платком, при­нялся меня экзаменовать.

-  А ну-ка, скажи, братко, пятью пять?

-  Двадцать пять, - смело ответил я.

-  А шестью семь?

-  Сорок два.

-  Молодец!  Ты  приходи  к  нам.  У меня  есть  сынишка,  такой  же востроглазый... Голубей любишь?

-  Нет.

- Дурак! Плохой человек, если голубей не любишь.

Меня не обидели его слова. Цветков мне понравился. Особенно мне нравилась мягкая звучность его речи. Я внимательно рассматривал Цветкова, когда он пришел первый раз. После чая он рассказывал:

- Мы с Гришкой Богдановым подряд взяли. На Лебяжке земля­ные работы. Я говорю Гришке: «Моя голова, твои деньги - и дело будет».

Говоря, он прохаживался по комнате, забирая в горсть длинные седые пряди бороды и расчесывая их пальцами. Торопливо нюхал табак, шмыгая тонким горбатым носом. Его жена, старшая сестра нашей Маруси, тихая смуглая женщина, обращалась с ним осторожно и почтительно. Мне казалось, что я попал в круг других людей, и жад­но впитывал все в себя, как губка воду.

Дом Цветкова стоял на той улице, где жила моя сестра. Я, нако­нец, дождался случая и пошел к Цветковым с Ксенией Ивановной.

Широкий двор был окружен с одной стороны маленьким садиком, с другой - жилыми постройками. Деревянные небольшие строения были разбросаны в беспорядке. В задах стоял небольшой дом с чер­даком, на котором высилась голубятня, обнесенная вокруг террасой.

В углу палисадника ходила пара красивых цесарок. В небольшом ящике с грязной водой полоскались утки. В разных концах двора гор­ланили петухи. По двору важно разгуливали голуби. Но всего более меня заинтересовал нарядный павлин, его широкий, богатый хвост. Возле него покорно ходила пава с пестрой коронкой на голове. Меня поразило обилие птиц.

Вдруг откуда-то появился сам Цветков в красной турецкой феске с черной кистью, в розовых тиковых штанах и в красной без пояса рубахе с расстегнутым воротом. На одной ноге был опорок от поры­жевшего сапога, а на другой - высокая резиновая калоша.

Сунув в нос табаку, обычной горделивой походкой он зашагал к садику, напевая:

-  Трум-тум-тум-бум-бум...

Увидев меня, он улыбнулся и пошел навстречу. Я почтительно с ним поздоровался.

-  Здоров?  Пришел посмотреть? Пойдем - голубей покажу.

Мы   влезли   на   голубятню.   Он   показал   мне   маленьких  египетских голубей, их было очень много. Показывая их, он пояснял:

-  Вот, смотри, это - турман... А это - ленточный, дорогой голубь, а это - байтовый, - он показал на белого голубя с красным пятном на груди.

Голуби окружили хозяина. Белоснежный голубь сел ему на руку. Мы вышли на террасу. Цветков с гордостью сказал:

-  У меня, братко, ни одного крышедава нет. Не понимаешь? Крышедав - это лентяй,  который любит на крыше сидеть.  Вот,  посмотри!

Цветков взял палку с привязанной к ней большой тряпкой и махнул. Голуби, хлопая крыльями, поднялись вверх.

-  Смотри, как они поднимаются под облака.

Голуби, мелькая золотистыми крыльями, поднимались выше и выше в чистое, голубое небо. Я залюбовался. Но Цветков вдруг беспокойно забегал по террасе и закричал:

-  У!.. У!..

-  Вы что это, Иван Михайлыч? - спросил я.

-  Видишь - ястреб! У!.. У!..

Стайка голубей белыми камнями сыпнула вниз. За одним голубем стремглав бросился ястреб. Цветков торопливо сбежал с лестницы на крышу. Но вдруг произошло страшное и неожиданное. Я онемел: в азарте Цветков не заметил края крыши, оступился и полетел в смежный огород. Я думал, что Цветков разбился насмерть, но услышал из ого­рода тот же крик:

-  У!.. У!..

Я сбежал вниз и заглянул в огород. Цветков размахивал руками, прихрамывая на одну ногу, он бежал по борозде, между гряд, и кри­чал:

-  У!.. У!..

В правой руке его огнем горел красный платок. Голубь исчез, а ястреб, расправив острые крылья, скрылся в голубизне неба.

 

Бунт

Зимой  произошло событие,  оставшееся  навсегда у меня  в  памяти. Однажды   вечером   Александр   пришел   со  службы   возбужденный, чем-то  напуганный.  Торопливо  стаскивая  с  себя  пальто,  спросил:

-  Слыхали,   что  у нас стряслось? - И, не дождавшись  ответа,  со­общил: - бунт!

-  Что  ты  говоришь?! - испуганно  воскликнула Ксения  Ивановна.

- Где, кто взбунтовался?

-  Третья   и   четвертая   части   взбунтовались.   Медный   и   железный рудники почти не работают. А вчера вечером на сельском сходе в во­лостном правлении до полусмерти избили земского начальника. Дело-то  из-за  податей вышло.  Помимо  всех  обложений,   земский   обложил еще с имущества... Ну, все, значит, на дыбы. Как так?.. С имущества - так с имущества,   а другие  подати  оставить...  Выборных  послали  хло­потать.  А   выборных-то   арестовали   и   посадили.   Общественники   сход сделали.   Земский   приехал   с   жандармским   ротмистром...   Народ   их вызывает к себе на сход, а они требуют всех поодиночке к себе в кабинет. Ну  народ уперся.

«Что, - говорят, - выборных  посадили,   и   нас хотят...»   Потом    земский    с   ротмистром     явились...     Скандал!.. Ротмистр  возьми  да шашку  обнажи... Шашку у  него  выхватили,   изломали     Ротмистр  скрылся,  а  земского принялись  бить...  Замертво,   го­ворят, земского-то увезли в больницу.

- Ой, господи!..

- А  народ,   значит,  отправился   в   земский  дом - своих   выборных освобождать. Выборных там не нашли... Полк солдат, говорят, едет  из Перми, и губернатор сам с ними едет.

На другой день после обеда, я только что сел за уроки, в комна­ту торопливо вошла Ксения Ивановна и испуганным голосом сооб­щила:

- Бунтовщики пришли... Требуют пристава, а его нет... И страж­ники все разбежались...

Я выбежал на улицу.

Огромная серая толпа плотно окружила деревянный большой дом. Ворота двора и парадное крыльцо с вывеской «Пристав второго стана» были плотно закрыты.

Я взбежал на пригорок, откуда мне все было видно и слышно. Толпа гудела. Кто-то кричал:

-  Где пристав? Подавайте нам его!

-  Пусть выйдет!

-  Спрятался?.. Никуда не денется!

-  Ломай ворота!

Толпа волновалась. По воротам били чем-то тяжелым, ворота кача­лись. Ломались доски, скрежетали гвозди.

Наконец ворота с шумом распахнулись, и волна людей густым по­током влилась во двор. Во дворе глухо лаяла цепная собака. На улице возле стены дома, над морем голов поднялась жердь и ударила кон­цом по вывеске. Вывеска треснула, закачалась и, сорвавшись, слетела на землю. Зазвенели стекла окон. Жердь поднималась и, опускаясь, била по рамам окон. Ломались рамы, со звоном сыпались осколки стекол.

Шумно распахнулась дверь парадного крыльца. Из нее выскочил полицейский. Его серое лицо было искажено страхом. Он что-то кри­чал и, взметнув руками, исчез в толпе.

Толпа гудела. Кричали охрипшие голоса:

-  Бей его!

-  Зажечь надо проклятое гнездо!

Но  одинокий  голос  потонул   в   непрерывном   гуле  толпы. Из   окон   полетели  книги,   листки   бумаги.   Они   вылетали,   как   стаи белых  птиц,   ветер  поднимал   бумагу,   кружил,   унося  высоко   к  небу.Продолжение »