…sp; Вот наш девиз боевой.
Другие били по сердцу, вызывая тревогу и ненависть. Я выглянул из рядов. Вдали навстречу нам двигалась серая живая кайма шинелей, ощетинившаяся резкими зубьями штыков, они шли к нам ближе и ближе, поблескивая на солнце холодными бликами.- Солдаты! - сказал кто-то позади меня. В этом голосе чувствовалась тревога и боязнь чего-то страшного.Я оглянулся назад, ряды наши сразу поредели, из них выскакивали люди и быстро перебегали дорогу, будто чувствовали под ногами раскаленную землю. А удары барабана настойчиво приближались и, словно прислушиваясь к нашей песне, отбивали дробь, в такт.Но вдруг впереди произошло какое-то замешательство. Точно шествие уперлось во что-то. Знамя всколыхнулось и повисло на древке. Прозвучал голос:- Товарищи, смело вперед... Солдаты не будут в нас стрелять, они такие же подневольные рабы, как мы.Знамя снова колыхнулось и поплыло к серой стене солдат.- Разойдись! - крикнул истерический голос. Впереди солдат стоял офицер в светло-серой шинели с обнаженной саблей. Но в ответ ему снова зазвучала песня:Долго в цепях нас держали,Долго нас голод томил.Неожиданно раздалась команда, солдаты враз ощетинили редкие зубья штыков. Глухое мрачное «ура» хлестнуло по ушам. С ружьями наперевес они бежали к нам. Все застыли в немом ожидании. Заломов неподвижно стоял, подняв высоко знамя. Он что-то кричал. Потом я видел, как ударом приклада с него сбили фуражку, подбежал офицер и схватил за древко знамя.- Прочь! - закричал Заломов.Что-то треснуло, и знамя, как раненное, упало, прикрывая красным полотнищем головы людей. Кто-то кричал:- Уберите свои поганые руки!И все это покрылось оглушающим ревом тысячи голосов, завертелось, смешалось с воплями женщин, ударами барабана. Из проулка бешено выскочили конные полицейские. Они с диким воем во весь опор мчались на нас. Я, как в тумане, видел широкую грудь рыжей лошади. Она толкнула меня, и на своем плече я почувствовал острую боль. Перед глазами мелькнуло искаженное злобой бородатое лицо полицейского, бешеный взлет нагайки, и снова режущая боль на шее и на виске. Я потерял равновесие и упал вниз лицом, зажав голову руками.Через меня перескакивали лошади, одна ударила мне копытом в бок. Надо мной гудело, кричало, свистело. Все смешалось в оглушающем вое. Где-то недалеко от меня кричали:- Бей их!Я быстро поднялся на ноги. Полицейские врезывались в густые толпы людей, мяли их, стегали плетями, люди стонали. Пошатываясь, я побежал в сторону. Случайно схватился за висок. Теплая, липкая кровь стекала с виска по щеке. Мне хотелось найти камень, бросить вслед удаляющимся полицейским, но меня схватил кто-то за руку и втащил в густую толпу. Я оглянулся, возле меня была Маня Ухватова. Лицо ее было испуганно-бледно, а черные глаза широко раскрыты.Мимо мчались полицейские. Приземистый парень выскочил из толпы и, размахивая руками, крикнул:- Глуши фараонов!Полицейские быстро свернули и во весь опор помчались в нашу сторону. Толпа шарахнулась. Обозленные кони мяли под себя людей, топтали, раздувая ноздри, храпели, вскакивали на дыбы. Внезапно выросла жердь, она качнулась и с треском опустилась на голову полицейского. Он, как мешок, свалился с лошади. Меня прижали к воротам. Ворота распахнулись, и мы, как муравьи, друг через друга высыпали во двор.По расчищенной дороге проходили солдаты. Впереди их шел офицер и грозно кричал:- Разойдись сейчас же!Улица пустела, становилось тихо, только где-то вдали, как далекий прибой волн, все еще протестующе гудели голоса. Удаляясь, они уносили ненависть и силу для грядущих боев.* * *Спустя год я возвращался на Урал. Во внутреннем кармане у меня лежала брошюра, в которой была напечатана речь Петра Андреевича Заломова, произнесенная на суде. Я ее прочитал уже три раза и раз от разу находил все новые и новые откровения простой жизненной правды. Так ясно и так смело Петр Андреевич рассказал на суде о своей жизни и что заставило его выйти на демонстрацию и взять в руки красное знамя с надписью «Долой самодержавие».Мне казалось, что детство и юношество Заломова подобны моему детству и моему юношеству. Даже больше. Он в своей речи развернул безотрадную картину жизни миллионов моих братьев и сестер, живущих на беспредельных пространствах России: на юге, севере, востоке и западе, втолкнутых рукой чудовища - капитала в жуткие потемки бесправия, унижения личности, невежества, нищеты, голода и проституции.Я еду к моим уральским братьям, где родился и рос. И чувствую сейчас в себе силу сознания, подготовленного жизнью, укрепленного встречами с людьми. Что-то настойчиво зовет меня идти дальше по пути непрерывной борьбы с ненавистным царским самодержавием.Пароход старательно шлепает плицами колес по воде, рассекая острой грудью гладь Волги.Утра еще нет, но ночь уже трепетно дрожит, как будто хочет подняться на черных крыльях и улететь; восток окрасился бирюзовым предрассветным всполохом. И мне чудится, что это заря новой жизни. Вот она разгорается, будто кто-то там развешивает полотнища красного знамени.Тают огни бакенов на Волге, и вот желанное солнце брызнуло лучами из-за края земли. На душе светло. И с глубокой надеждой смотрится в будущее.В ЛЕСУВ лесуУдивительный человек был у меня отец. Бывало, как наступит страдное время - начнет он собираться на покос, будто переселенец на новое место жительства. В день отъезда выпросит у кого-нибудь лошадь, запряженную в колымагу, и станет складывать свои пожитки. Прежде всего - самовар. Ну к чему самовар в лесу, когда кипятить воду можно на костре в железном чайнике? И чайник есть. Так нет. Иначе он никак не хотел пить чай на покосе, как только из самовара.На покосе у нас была избушка. Ночи в страдное время теплые, короткие, а он обязательно забирал с собой железную печку, лампу, бидон с керосином, да к этому еще овечий тулуп, одеяло, полог и валенки. Словом, полдома везет с собой в лес. Вот и едем - точно цыгане переезжают табором с места на место.Я часто недовольно говорил отцу:- Ну к чему все это?- Не твое дело. Мал ты еще нос свой в каждое место совать, - отвечал он.Мать тоже иной раз была недовольна, но она всегда старалась шуткой убедить отца:- Отец, а утюги возьмем? Отец молчал, сопел, но свое дело делал.Однажды мать, глядя на ворох пожитков в колымаге, с насмешкой сказала:- Кадку бы надо взять да корыто, я бы там хоть белье постирала.Отец вопросительно посмотрел на нее и, подумав, проговорил:- Правильно, кадку взять надо. Мать перепугалась:- Что-о?- Взять, говорю, надо кадку, а вдруг грибов много будет. Солить там будем.И вот на этот раз с нами поехала на покос и кадка в десять ведер, а в ней уютно уместился мешок с солью.На покос уезжали надолго, дней на семь; если же была плохая погода, то жили там дней десять, а то и все двенадцать. Домовничать оставалась бабушка.Мне было жаль этой доброй старушки: она была большая любительница чая, а без нас из-за отсутствия самовара кипятила воду в глиняном горшке или в чугунном котелке.Мне не очень-то сладки были эти поездки. Правда, я любил жить на покосе, но вот такие переезды для меня были большой заботой. Как приедем, бывало, к месту сенокоса, разгрузим колымагу, и я должен отвести лошадь хозяину и потом на покос идти обратно пешком километров пятнадцать. Шутка - в деле, да еще с грузом! Ни разу не бывало так, чтобы все было предусмотрено, ничего не забыто. То забудут соль, то мешок с картошкой, то бутыль с квасом (а в бутыль входило квасу больше полведра), а то бабушка проявит заботливость - нагрузит две-три ковриги хлеба. У нее была на этот счет своя установка: «В лес идешь на день, а хлеба бери на неделю».И вот тащишь все это на себе, обливаешься потом, проклинаешь покос, жару и думаешь: «Эх, хоть бы похолодало». Обгоняет по дороге кто-нибудь на лошади, попросишь:- Дядя, подвези!А дядя усмехнется только. Вместо того, чтобы посадить, он еще подхлестнет лошадь и укатит. А иной оскалит зубы и бросит:- Садись, где стоишь.Приплетешься кой-как до покоса, уж под вечер, и грохнешься на траву. Думаешь отдохнуть, а отец литовку в руки подаст и прикажет:- Обкашивай возле кустов траву, пока роса. Или:- Запасай-ка дров к ночи для печки.А к чему дрова? Ночи теплые, на нарах сено. Есть тулуп, одеяло. Накройся - и никакой печки не надо. Дома спим же летом на сеновале. Нет, отец обязательно вечером печку железную затопит. Да так накалит, что дух вон от жары. А ему хоть бы что, лежит себе, покряхтывает да почесывается. Мать скажет иногда:- Ну к чему ты, отец, печку-то нажариваешь?..- В балагане да без печки, что за мода?..- Да ведь жарища - дышать нечем.- Ничего-о, пар кости не ломит!Оно верно - не ломит, да разопреешь, как паренка в горшке. Выйдешь спать на волю, устроишься где-нибудь под елочкой - хорошо! Воздух чистый, ароматный - лесной. Лес дремлет. В небе звездочки редкие, далекие, ласково светят, луна выплывает над лесом, обольет все голубовато-мглистым светом, над поляной паутиной повиснет туман. Пахнет свежим сеном. Где-нибудь в черной глубине леса крикнет сыч, а то птички зашумят, встревоженные хищным зверьком.Один раз в такую лунную ночь видел я, как тихонько через полянку шла лиса. Осторожно, с опаской. Хвост свой пушистый приподняла немного, чтобы не замочить росой, и бережно несет его. Ну разве возможно уснуть! Всю ночь вот так лежал бы. Так нет, комары покоя не дают, будто горстями кто в лицо их бросает. На лбу шишки, на щеках волдыри, затылок вспух. Закроешься пологом, так и тут от них спасу нет, и под полог заберутся, проклятые, и поют:- Дру-у-у-уг! Ку-у-ум!Хороши друзья, хороши кумовья, чтоб им пусто было!И вот вертишься, вертишься и думаешь уж не о природе, а об этих комарах. Чуть не заплачешь и уйдешь обратно в избушку, а там как в бане. А отец спит себе и хоть бы что. Утром посмотрит на меня да еще посмеиваться начнет:- Ладно тебя комары-то разделали, под орех да с дегтем. Изукрасили!Отца моего ничем не убедишь, человек он был упрямый. Ведь и ему эти комары иной раз надоедали. Он был набожный, на покос икону брал с собой.Повесит ее на березку и молится. Шепчет молитвы: «Господи. Исусе Христе», а сам зевает, спину почесывает. А то комара или слепня на лбу пришлепнет и выругается без всякого стеснения и опять, как ни в чем не бывало, молится.Подшутил же я над ним один раз. Вышел вечером из избушки. Тихо кругом, тепло и облачно; вечер такой темный. Комары на этот раз особенно злющие были - нигде от них не найдешь спасения. И так гудят, будто в лесу, во всех концах, самовары закипают. Смотрю я, под березой, где икона висела, - огонек поблескивает. Светлячок зеленой звездочкой сияет. Днем посмотришь на него - просто червячок, серенький, невзрачный. Иной раз много их в пеньках. А вечером далеко видно, как эти чудесные огоньки светятся, словно стайки звезд в небе. Взял я светлячка, положил на верхний край иконы и позвал мать:- Иди-ка сюда, мама. Смотри!Она вышла, ахнула от удивления и закричала:- Отец, смотри-ка, чудо какое! У пресвятой богородицы на голове звездочка горит.Отец выскочил из избушки, смотрит на икону и глазам своим не верит. Он уж совсем спать собрался. Смотрит и крестится, а комары возле него гудят, поют. Он себя то по шее хлестнет, то по щеке шлепнет, то по лбу ударит. Терпел-терпел да как выругается... Мать с испугу даже присела. Снял он икону и понес ее в избушку. Червячок упал на траву и по-прежнему там светится.Тут только отец догадался, в чем дело, да меня иконой по лбу стукнул.- Ты, - говорит, - толстоголовый, не потешайся, я постарше тебя. Басурман ты этакий! Червяков на икону святую не сажай.Потом забежал в избушку и ругается:- Вот гнус! Как они меня покусали, подлые.А в другой раз отца разделали что надо. Это так было. У нас уже поспела гребь. День был жаркий, сухой. Отец мой любил работать в такие дни в одних подштанниках, в рубахе без пояса и с расстегнутым воротом. Загребает он сено у опушки леса, кричит мне:- Иди-ка, Степка, сюда!Я подошел. Он показал мне на елку граблями и говорит:- Видал осье гнездо? Смотри!И верно, у небольшой елки к стволу подвесился серый комок, похожий на пузырь. Возле него вились нарядные осы. Я знал их, испытал, как они жалят, и отскочил. А отец засмеялся:- Эх ты, мухи боишься? Какой ты есть человек.- А ты не боишься?..- Ну, есть кого бояться... Надо взять, может, у них мед есть. Он смело подошел к гнезду, хотел схватить его и завернуть в подол рубахи. Осы в это время зажужжали. Одна ударила отца в лоб, другая в губу. Он растерялся, бросил гнездо на землю и побежал, а осы стайкой помчались за ним. Отец бегал по покосу что есть сил, только рубаха вздувалась пузырем. Он закрывал лицо руками, и тогда осы злобно били его в голову, в руки. Несколько ос попали под рубаху. В конце концов отец упал и задрыгал ногами. Одна оса и меня саданула в висок.В этот день я не мог смотреть на отца без смеха. Он был неузнаваем. Верхняя губа его вздулась и покосилась набок. Один ус вверх торчал, а другой опустился вниз. Глаза заплыли и смотрели сквозь узенькие щелки. Одна бровь поднялась, а другая тяжело нависла. Я сказал:- Вот и тебя изукрасили.- Ладно, не рассусоливай, - недовольно отозвался он. Неподалеку работала мать - тоже пошутила:- Хоть бы нам медку-то дал, а то один весь мед съел. Отец покосился на нее и промолчал.Случилась и со мной в этот раз на покосе неприятная история. Кончили работу, сгребли сено, сметали в зарод стог. Домой надо возвращаться. Легко сказать - домой! На себе все не потащишь. Отец ходил, ходил по соседним покосам - просил лошадь. Я только думаю: «Ух, не дали бы!».Знал я - уедем с покоса, а мне обратно опять ехать придется, лошадь хозяину представить и пешком домой возвращаться.Лошади так и не мог отец найти. Пришел сердитый. Сел на обрубок дерева у костра и задумался. Потом решительно встал и сказал:- Мать, собирайся, пешком пойдем.- А это все как, на себе потащим?- не вытерпев, спросил я.- Ты останешься, - сказал отец, - переночуешь, я завтра утром приеду и увезу все.Я печально выслушал это приказание. Возражать все равно бесполезно. Отец был человек упрямый. А ночевать в лесу одному для меня большое дело. Правда, я не совсем один - корова еще со мной останется. На этот раз отец и корову с собой привел. Но что корова? С ней не поговоришь. Я не боялся, но думал, что ночью будет скучно и жутко. А жутко потому, что тишина ночью наводит на особые размышления - про леших, про ведьм всевозможных, про чертей. Все это как-то помимо воли лезет в голову. Бабушка мне про них много рассказывала.Отец перед уходом попрятал вещи под стоги, в кусты. Мать тем временем две корзины груздей набрала. Взяли они корзины в руки и пошли. Отец строго мне наказал:- Ты смотри, не уходи никуда. А то, неровен час, придут чужие люди, что-нибудь стащат. Самовар береги.А мать сказала:- За коровой присмотри, чтобы не убрела куда-нибудь.Ушли...Остался я один и не знаю, что делать, как время скоротать. Все были вокруг меня люди, разговаривали, и вдруг их не стало.Вот вечер наступил. В лесу стало еще тише. Пичужки примолкли, только кое-где далеко косари позвякивают косами, да в темнеющем лесу лениво позванивает боталом чья-то лошадь - пасется. Мне бы тоже, думаю, корову отправить в лес, да уйдет. Пусть уж у стога в изгороди ночует. А у самого неотвязная дума: «Где ночевать буду?..» В избушке тоскливо, да еще кто-нибудь ночью придет, не услышу, как самовар мой стащат. Самовар был для меня самой дорогой вещью из всего, что оставлено. Думаю: «Заберусь-ка я в стог сена, и тепло там, и комары кусать не будут, и никто меня не увидит. И самовар туда же с собой захвачу», Загнал я корову в изгородь. Разрыл в стогу нору, засунул туда самовар и сам залез. Мягко, тепло, ароматно. Самовар еще веревкой привязал к ноге, - в случае, если потащат, я услышу, как дернут мою ногу, и проснусь.Улегся, прислушиваюсь, в лесу все темней и темней становится, все тише и тише. И, кажется, тишина эта лесная и мрак таят в себе что-то. Прикорнул я, решил не думать ни о чем... Ан нет, вот кто-то по ельнику ходит, шлепает. Забрался поглубже в стог и отверстие завесил сеном. Уснул.Сколько времени я спал, не знаю, только когда проснулся, взглянул - темно, тихо. Слышно, корова моя жвачку жует, отдувается, лежит, должно быть. Пощупал я ногой самовар - тут. Опять задремал и уснул, крепко уснул. Снится мне, что пролезаю я сквозь густую чащу леса и вдруг кто-то меня как рванет за волосы. Я сразу проснулся да как закричу. А у стога кто-то фукнул.Я кубарем вылетел из стога, хочу подняться на ноги, а ногу мою кто-то держит. Я опять заорал. Забыл спросонья, что моя нога веревкой к самовару привязана. Дернул с силой ногу, из стога на меня самовар вылетел и краном в спину мне, да так ткнул, что я едва опомнился. Вскочил на ноги, вижу - светло, солнышко уже играет, протираю глаза. Из-за стога корова моя смотрит на меня.Тут только я догадался, в чем дело: видно, во сне я выставил голову из стога, а корова пучеглазая сено стала есть да вместе с сеном волосы мои захватила, ну и рванула.-Ах ты, такая, сякая! - закричалчал я, схватил хворостину и побежал к корове. Про веревку-то опять забыл. Запнулся за нее и упал. А корова за стог спряталась. От досады я чуть не заплакал. Отвязал от ноги веревку и опять бросился за коровой с хворостиной. А она фукнула, хвост подняла, да от меня,.. Я за ней - она от меня. Бегаем вокруг стога. Потом, верно, корове надоело. Перепрыгнула она через изгородь да в ельник и ускакала.Солнце уже высоко поднялось, когда приехал отец на лошади. Я обрадовался. Но не сказал, что со мной случилось. Только когда мы навили небольшой возок сена, уложили все пожитки, привязали к телеге корову и поехали домой, я рассказал. Отец усмехнулся и проговорил:- Не надо было башку свою выставлять. - И, подумав, добавил: - Остричь надо волосы-то. Все прически делаешь. Вот тебе корова и сделала прическу. Отец взглянул на меня и вдруг захохотал.ДинкаЭто было давно. Я шел тайгой на прииск Ис. Шел к другу своему - слесарю Николаю Власовичу Сибирякову. Он уехал на этот прииск еще зимой на сборку новых драг. Весна уже согнала снега, отшумела половодьем.Я миновал селение и вступил на прямой тракт. Ровная дорога, усыпанная песком, залегла меж высокого мачтового леса. Казалось, я шел не глухой уральской тайгой, а аллеей большого парка. Высоко в вершинах деревьев играл ветер, порой он слетал вниз на тракт и овевал меня теплым ароматным дыханием. На душе было весело. Я и не заметил, как прошел добрую половину пути, поднялся в гору, с которой был виден прииск и слышен знакомый мне стук молотков котельщиков, лязг железных листов.Спустившись с горы, я вдруг услышал в стороне тракта странные звуки: где-то ритмично поскрипывало дерево. Я стал всматриваться сквозь придорожные кустарники в чащу леса.Неподалеку от дороги была небольшая круглая порубь. Кой-где стояли низенькие клади дров. В середине поруби костром были навалены крупные деревья. Одно упавшее бревно лежало на другом дереве и, как скалка весов, качалось.Я сначала не мог определить, кто качает дерево. Но когда всмотрелся, у меня заползали по спине мурашки: на срубленной вершине бревна верхом сидел большой бурый медведь и качался.Когда-то в детстве мы так же качались на жерди, переброшенной через изгородь. Медведь качался, балансируя и держась передними лапами за бревно. Противоположный толстый конец бревна то опускался, то поднимался, покачивая мишку. Его простоватая звериная морда повернулась ко мне; казалось, он улыбался.Вдруг медведь потерял равновесие, неуклюже повернулся и шлепнулся кубарем на землю. Встал, опять схватил передними лапами конец бревна и вновь стал влезать на него, дрыгая задними лапами. Но бревно снова повернулось, откатилось в сторону, и медведь опять упал в траву. Несколько раз он пытался оседлать бревно, но оно не слушалось и выкатывалось из лап.Наконец медведь, выведенный из терпения, яростно схватил конец бревна, обнял его передними лапами и потащил куда-то. Но, пройдя шага два, споткнулся и упал навзничь, вскинув задние лапы. Через секунду вскочил, ударил бревно переднею лапой и направился в мою сторону.Не помня себя, я бросился бежать. Ноги не слушались меня. Коленки дрожали, волосы на голове поднялись от страха. Отбежав немного, я оглянулся. Медведь не отставал от меня. Я прибавил ходу, споткнулся и упал вниз лицом. В голове мелькнула мысль: «Ну, сейчас подбежит медведь и будет меня терзать...» И вспомнив рассказы о том, что медведь не трогает лежачего человека, закрыл лицо руками и замер. Сердце мое учащенно колотилось, потом замерло, будто перестало биться. Тихо. Медведь не подходил. Я боязливо поднял голову, взглянул назад и чуть не расхохотался. Медведь с ловкостью акробата карабкался уже на сосну. Влез на нее и с силой стал встряхивать вершину дерева.Я стремительно вскочил на ноги и бросился бежать.Скоро я нашел квартиру своего друга Сибирякова.Он радостно встретил меня, но, заметив на лице моем испуг, озабоченно спросил:- Ты чего это? На тебе лица нет...Я стал ему рассказывать историю с медведем. По мере того как я рисовал ему все ужасы, которые я пережил, лицо Серебрякова прояснялось. Он улыбался и вдруг, неожиданно для меня, расхохотался.- Тебе только хахоньки, а вот мне каково было? - укоризненно сказал я.- Верно, - согласился Сибиряков и снова захохотал. Я тоже рассмеялся, но смущенно, не понимая, что развеселило моего друга.- Да ведь это Динка! - воскликнул Сибиряков, - не понимаешь?.. Динка - медведь, ручной. Он живет у нашего управляющего француза Перре... Этот Динка свободно везде шляется. Кто не знает его. Он никого не трогает. Если бы он к тебе,к лежачему, подошел, понюхал бы тебя и ушел по своим делам... А делов у него много... Деловитый зверь. Вскоре мне пришлось снова увидеть Динку. Я работал на элеваторе драги. Весь прииск с этой железной клепаной башни был виден как на ладони. Широкий разрез, затопленный водой, голубел, окаймленный густым лесом, как небольшое озеро, случайно заброшенное в глухую тайгу. На берегу его кой-где примостились небольшие хижины - старательские казармы. Против драги стояла крепкая бревенчатая изба - контора, а позади - наша казарма.По дороге медленно вперевалку шел Динка.- Динка в гости идет, - сказал слесарь Лопатин, работавший возле меня. Из-за конторы выскочили двое босых мальчишек и с криками «Динка! Динка!» побежали навстречу медведю. Увидев ребят, Динка остановился, подумал и спокойно свернул с дороги в лес.- Надоедают ребята ему, - продолжал Лопатин, - нашли моду верхом на нем кататься, а он этого не любит.Мальчишки тем временем побежали к Динке напересечку.Бойкий мальчуган в красной рубашке смело подбежал к медведю, ловко вскочил ему на спину и, пришпоривая босыми ногами, крикнул:- Ну! Ленивая...Медведь недружелюбно качнул головой, встряхнул задом, и шалун кубарем слетел с его спины, а медведь рысцой побежал к нашей казарме и скрылся за углом. Спустя некоторое время он снова появился, торопливо забежал за стоящую неподалеку телегу и остановился, чего-то ожидая.Тотчас из-за угла выбежала наша хозяйка Анна Петровна. В руках ее был ухват. Увидев Динку, она подняла ухват и воинственно направилась к нему.- Я вот тебе, чертов сын, задам сейчас, - кричала она.- Как начну возить ухватом, подставляй, где зудит. Узнаешь, как ходить по домам да блудничать.Динка, боязливо оглядываясь, побежал от нее. Хозяйка, не догнав его, помахала угрожающе ухватом и плюнула вслед убегающему медведю. Потом подхватила с земли ком засохшей грязи, бросила в медведя, но не попала и пошла обратно. Возле угла снова остановилась и, потрясая ухватом, крикнула:- Придешь, погоди, подлая рожа, я тебя обварю кипятком. А Динка стоял поодаль и спокойно смотрел на Анну Петровну. Та снова бросилась в сторону Динки и еще громче закричала:- Я тебе, лохматый черт... Он еще зенки на меня пялить. Мы захохотали.- Наверно, стащил чего-нибудь, - сказал Лопатин.- Наша Аннушка все время воюет с ним. Прошлый раз он зашел в сени, отыскал горшок с холодными щами, взял его да и опрокинул, а потом кусок мяса стащил, ушел вон туда, к пенькам, и слопал его... А смирный зверь, добродушный, никого не трогает. Он маленьким медвежонком был привезен Перре. Медведицу в ту пору убили, так их, пару медвежат, взяли. Один-то сгиб, а этого повар воспитал. Дрова в кухню таскать научил его... Прикажет: «Динка, тащи дров». Динка тащит. И только просмотрит повар, Динка всю кухню завалит дровами.Лопатин помолчал, потом вдруг, зорко всмотревшись в сторону дороги, проговорил:- Смотри, управляющев кучер Степан идет. Он Динку ищет. По дороге шел здоровый рыжий мужик в коротком летнем пиджаке и белом холщовом фартуке с вышитым подолом.Динка в это время подходил опять к казарме. Заглянув в окно, он спрятался и притаился у стенки. Кучер, завидев Динку, стал осторожно подкрадываться к нему, приготовив кнут. Динка, не подозревая опасности, сел, почесал за ухом. Но, заслышав приближающиеся шаги, оглянулся, испуганно рявкнул и бросился бежать. Кучер замахнулся кнутом, но Динка, виляя неуклюже задом, скрылся в лесу. Кучер побежал за ним.- Боится он Степки как огня, - сказал Лопатин, - порет он его как сидорову козу.Вечером, когда мы пришли домой и пили чай, хозяйка сердито сообщила нам:- Без молока сегодня сидим. Динка проклятый последнюю кринку разлил, подлый... И кринка-то на полке стояла, достал, лохматый черт. Я слушаю, что, мол, это там у меня в чуланчике стукнуло. Вышла, а он с полу молоко лачет... Кринку разбил. В руках-то у меня ничего не было огреть его, подлого. Побежала я, взяла ухват, выскочила, а его уж и след простыл.Спустя несколько дней я видел Динку во дворе управляющего приисков. Он сидел смирненько в уголке, прикованный на цепи. Возле него ходил кучер Степан и, посмеиваясь, говорил:- Вот, не умеешь вести себя, как добропорядочный, сиди теперь на цепочке.Динка печально смотрел вокруг. Инойраз, встав на задние лапы, он пятился назад, цепь натягивалась, и Динка свирепо начинал бить по ней лапой. Вышел повар в белом колпаке, сунул ему кусок чего-то съедобного и, потрепав шею медведя, весело проговорил:- Сидишь?.. Сиди... Не будешь пакостить.И Динка смирненько сидел. По двору ходили куры, неустанно горланил красноперый петух с повисшим до самого глаза огромным гребнем. Иногда куры приближались к Динке. Тогда медведь, растянувшись на брюхе и положив голову на передние лапы, с вожделением следил за каждым движением кур и петуха. Вот Динка сел и начал передними лапами подшвыривать землю в сторону кур. Куры бросились врассыпную, а петух в это время, обнаружив что-то съедобное, заботливо стал кричать.- Тю-тю-тю-тю!Куры что-то медлили. Петух же настойчиво их звал. Звякнула цепь, Динка бросился к петуху и хотел накрыть его лапой, но промахнулся: цепь оказалась коротка. Петух отскочил и протестующе закудахтал.Вскоре мы узнали, что Динка сорвался с цепи и ушел. Долго его искал кучер, но найти не мог. Сам управляющий ездил верхом на лошади искать Динку. Сказывали потом, что видели медведя в просеках, в малинниках, а недели через две после ухода Динки близ селения нашли задранную корову.В начале августа в воскресенье наша хозяйка Анна Петровна с утра ушла с соседками в лес по малину. Мы видели еще утром, как человек десять женщин с корзинками шумной веселой гурьбой прошли по дороге мимо драги. И, когда отошли от прииска, слышно было, как они хором затянули проголосную песню.Мы не ждали Анну Петровну домой. Отобедали, улеглись с полчаса отдохнуть. Лопатин мечтательно сказал:- Вечером, ребята, чай пить с малиной будем.Только проговорил, как вдруг вбежала наша Анна Петровна в комнату и, задыхаясь, опустилась на табурет.- Ой, батюшки, наконец-то я дома... - растерянно проговорила она.Мы в недоумении смотрели на нее. Ее цветная ситцевая юбка была разодрана в ленты, руки и лицо исцарапаны.- Что с тобой, Аннушка? - заботливо спросил Лопатин.- Ой... Нe могу… - Страху-то я сколько сегодня испытала... Вот сходили по малину...- Да в чем дело?.. Где малина?- Ой, погодите, отдышусь. Какая вам тут малина... Медведь...Мало-помалу Анна Петровна успокоилась.- Ох и малину-то мы нашли целешенькую! Просека. А малины!.. Красно!.. Глазом не окинешь!.. Да такая ли крупная, да такая ли спелая! И принялись мы собирать. Собираем да радуемся. Полнешеньки корзинищи набрали. Надо бы нам, дурам, сразу домой идти, а мы придумали: «Давайте, бабы, отдохнем, закусим»... Ну, расселись на полянке, возле ключика... Вода в ключике холодная, чистая, как янтарь. Напились, наелись и вдруг смотрим, матушки-светы! Медведь! Большущий! Вышел из ельника, да еще с чурбаком. Онемели мы все. Смотрим и с места не можем тронуться. А он чурбак-то свой по земле катит... Вот как человек... Встанет на задние лапы, идет и передними лапами его катит, как бочку. Слышим мы, цепь гремит... А потом поставит чурбак свой да как схватит его передними лапами в охапку, поднимает и идет к нам на задних лапах... Мы заорали и ну бежать...- А корзинки?- Ну, корзинки... Куда тебе, до них ли... И корзинки все там оставили... Да будь он греховодный. Малины-то как жалко... Уж больно малина-то хороша, прямо на отбор... Слопал, наверное, малину нашу.На глазах Анны Петровны блеснули слезы. Рассматривая лоскутья своей юбки, она тихо добавила:- Сходили по малинку!.. Тьфу!..- А не Динка ли это?.. - спросил Лопатин.- Да нет, откуда ему взяться? Если бы он, мы бы его узнали и покликали... Да нет... Как можно... Динка с капканом!Вскоре мы узнали, что убит большой медведь, попавший в капкан.Мы пошли посмотреть. Во дворе лежал медведь возле большого капкана, прикованного цепью к толстому, обхвата в два, смолевому чурбану. Это был Динка.ШлепаетНад нами хмуро опустилось октябрьское небо. Серыми клочьями ползли облака с севера на юг и осыпали землю то холодным дождем, то мокрыми хлопьями снега. Впереди меня, сгорбившись, шагал слесарь Василий Петрович, работавший со мной в одном цехе. Ему было уже за пятьдесят, лицо сухое, скоробленное долголетней жизнью, но глаза оставались нетронутыми. Они всегда добродушно и спокойно улыбались.Василий Петрович вел меня на утиную охоту в верховья небольшой реки.Дорога вилась в неширокой просеке; она уходила вдаль и стекленела лужами в размытых ухабах. Лес неподвижно стоял, осыпанный дождевой пылью, березы уже пожелтели, поредели. Осины изредка тревожно шелестели багровой листвой.- А будут завтра утки, - сказал Василий Петрович.- Северячок дует.И на самом деле вете |