…h2> На колокольню вела железная винтовая лестница. Она круто поднималась в темной каменной дудке. Ребята ощупью пробирались по ней. Но вот они влезли на нижний ярус колокольни. Здесь было светло. Почти бегом вбежали по лестнице в средний ярус, где висели колокола. Шурке хотелось дернуть за веревку одного из колоколов, но Костя строго остановил его. Они подошли к чугунному барьеру и взглянули вниз. Широкой, блестящей на солнце лентой лежала река, дальше - завод. Вдали тянулась извилистая синяя кайма леса, а за ней голубел далекий кряж гор. Ребята молча смотрели, очарованные невиданной картиной. - Эх, важно! - с волнением сказал Шурка. - Лезем выше, на третью колокольню? Они бойко поднялись по узкой лестнице и пролезли через квадратное отверстие в обширное помещение. Здесь, неожиданно для себя, они увидели огромный часовой механизм. С толстых валов, обмотанных стальными канатами, спускались тяжелые чугунные гири. Множество больших и малых шестерен сцепились зубьями и образовали причудливый узор, покрытый толстым слоем пыли. - Часы, - тихо сказал Шурка и вспомнил четыре больших циферблата, укрепленных над средним ярусом колокольни. - Куранты, - поправил Костя. Шурка вопросительно посмотрел на товарища. Он не понимал это, но не спросил, а подумал, что все часы на церквах называются «куранты». - А они не ходят? - спросил он. - Нет. - А почему? - Испортились, - ответил Костя. - Они каждый час звонили в колокола. - А ты слыхал, как они звонят? - Нет, я не слыхал... Мне бабушка рассказывала, что красиво играли... Пойдем, посмотрим колокола, в которые часы играли. Мальчики поднялись еще выше. Теперь из-за кряжа гор стала видна огромная гора, она голубела в бирюзовой дымке, а внизу среди садов и огородов вились улицы. Костя взглянул вверх. Острый шпиль уходил ввысь. Под сводом верхней колокольни чернело отверстие - проход в самый шпиль. - Лезем туда, Шурка, - сказал Костя и стал забираться по отвесной железной лестнице. Лестница покачивалась, скрипела. Мальчики очутились в темном чердаке церкви, уходящем ввысь, куда скупо пробивался свет из отверстия, слабо освещая железные переплеты. Меж переплетов отвесно поднималась лестница и терялась в полумраке. - Я полезу, - сказал Костя. - Туда? - Туда, к дыре. Лезем. И Костя осторожно стал взбираться. Лестницы одна за другой, от переплета к переплету, подымались все выше и выше. Кругом было тихо и сумрачно. Наконец Костя достиг круглого отверстия. Снизу, с земли, оно казалось маленьким, и Костя. думал, что в него пролезет только голова, но сейчас перед ним раскрывалось круглое окно, диаметром в метр. Стоять было удобно - на переплеты железных стропил были положены доски. Он взглянул вниз, где Шурка. Тот осторожно поднимался, покряхтывая. Видно было только его коротко остриженную голову с большим вихром на вершинке. - Шурка! Как здесь хорошо! - с волнением крикнул Костя. Мальчики стояли у окна и смотрели. - Смотри! Наш дом видно... И ваш тоже. Эвон, видишь? Возле самого окна пролетела стайка черных галок. Увидев ребят, они всполошно закричали и черными камнями упали вниз. - Мишка Гвоздев, гляди, на крыше сидит, голубей гоняет... Видишь, - обрадованно говорил Шурка... - Вижу... - А люди-то внизу какие маленькие! - Высоко, значит. А земля-то какая большая. - Гляди, еще лестница, - вскричал Костя. Только сейчас мальчики обнаружили железную цепь - стремянную лестницу. Она спускалась сверху, проходила через окно и была прикована нижним концом к железной угловине стропил... Костя высунул голову и увидел, что лестница протянулась к золоченому шару, на котором был установлен крест. Он взялся за цепь и дернул. Цепь звякнула и натянулась. - Шурка, - подумав, сказал Костя, - можно к самому кресту залезть. - Уй, высоко! Не залезть. - Ну, не залезть. Вот лестница-то какая хорошая, по ней можно до неба добраться. - Голову закружит. - У меня никогда не кружит. Я полезу, а? - Не надо, Костя, а вдруг сорвешься? - Ни черта не сорвусь, ты только держи цепь, чтобы она не качалась... Ладно? Шурка со страхом смотрел на товарища. - Не надо, Костя, - пробовал он еще раз его отговорить, но Костя решительно поддернул штаны, заправил глубже рубашку, затянул потуже ремень и взялся за лестницу. - Залезу... Ты только держи здесь хорошенько, чтобы все было как надо. Шурка с замиранием сердца следил за Костей, а тот ловко выбрался из окна и повис на цепочке. Глубоко просовывая ноги в стремена, он стал подниматься все выше и выше. Вскоре Костя скрылся. Шурка выглянул. Костя уже был у золоченого шара, потом исчез, а через минуту до Шурки долетел его голос: - Шурка! Ура! - Где ты! - Здесь, у самого креста... Ох и славно здесь! - Не страшно? - Ни черта не страшно... Только штаны и рубашку завозил. Сажа здесь, от завода, что ли? - А я полезу? - Нет, не надо, будь там. Потом слазишь, а я покараулю лестницу. Костя удобно уселся на шар, облапив подножие креста ногами, потом снял ремень и припоясался к кресту. Он видал, что так делают электромонтеры, когда работают на столбах. Было весело. Кругом было видно на несколько десятков километров. Тихий ветер приятно обвевал его. - Шурка! - А? - Где ты? - Здесь! - А я здесь... Тебе меня видно? - Нет. - И мне тебя не видать. Друзья перекликались и не замечали, что на площади у церкви уже собрались кучки любопытных. Шурка крикнул: - Костя! - А-а! - Гляди, внизу народу сколько собирается на тебя смотреть. - Вижу. Ну, пусть смотрят. Костя раскинул руки, как крылья, и, постукивая задниками сапог по золоченому шару, запел: Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины, Орел, с отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне. Шурка слушал товарища, с завистью заглядывал вверх, ему было скучно. Он подергал за цепь и крикнул: - Костя, слезай! - Подожди, посижу - слезу. Ребята не знали, что происходило в это время внизу у церкви. У паперти толпились люди. Двери церкви были закрыты. В них свирепо бил кулаками высокий костлявый мрачный человек - отец Кости, а возле него стояла плачущая женщина. - Открывай, Вавилыч! - кричал отец. Мать со стоном кричала: - Пустите, пустите... - Не открою, - отвечал за дверью глухой голос Вавилыча. - Сказал не открою и не открою... Пока ребята сами не слезут, не открою. - А я говорю - открой, - настаивал отец. - Не открою. Будь покоен, а мальчишку пугать тебе не дам. То и знай. Отец отбежал от паперти и, смотря вверх на крест, где спокойно сидел Костя, грозил кулаком и кричал: - Слезай, мерзавец! - Слезет... небось... Как залез, так и слезет, - успокаивающе говорил маленький рыжий мужичок и, посмотрев вверх, одобряюще добавил: - Ну, молодец, герой, не боится, а мы на земле стоим да боимся. - Костя, слезай! - уже раздраженно кричал из шпиля Шурка. - Сейчас! - крикнул Костя и задумался. Залезать было хорошо, но слезать трудней. Он отстегнулся от креста и, держась крепко за цепочку, стал осторожно, на брюхе сползать по скользкому шару, нащупывая ногой первое стремя. Но как он ни старался продеть в него ногу, оно не давалось: плотно лежало на шаре и скользило по гладкой его поверхности. Руки устали держаться за цепь. Он снова вполз на прежнее место, сел и изучающе стал смотреть на цепь. Отдохнул, снова попробовал спуститься и снова не мог продеть ногу в первое стремя. Снова залез отдыхать. - Скоро, Костя? - нетерпеливо кричал Шурка. - А ты не торопи, - строго сказал Костя. Он сидел и вспоминал, как он залез. И вдруг вспомнил, что он в последнее стремя не вставал, а вполз из предпоследнего. Сердце затосковало. - Шурка! - крикнул он. - Ну! - Смотри, где стремя, и показывай мне. Я не вижу... - Ну, смотрю. Костя плюнул в пригоршню и стал спускаться по шару ниже. Вот он повис в воздухе и стал шарить ногой стремя. Шурка, увидя ноги товарища, кричал: - Повыше... еще повыше... еще, немного... еще!.. Костя стиснул зубы. Руки резала цепочка. Казалось, еще момент, и он выпустит ее из рук и полетит с сорокаметровой высоты вниз. А Шурка кричал, чуть не плача: - Пониже, еще, вот тут, тут, тут... Костя наконец сунул ногу в стремя и проговорил задыхаясь: - Есть. Дышать стало легче. Он твердо встал и передохнул. Посмотрел вниз и стал осторожно, медленно спускаться от одного стремени к другому. Шурка стиснул зубы и крепко держал конец цепи. Вот уж Костины ноги показались возле отверстия. Шурка потянул их к себе. - Тяни пуще, - кричал Костя, - тяни скорей! Руки онемели. Упаду. Тяни... - Да тяну... - почти визжал Шурка. - Уй, черт, говорил, что не лазай. Шурка напряг все силы, подтянул и схватил Костю за ногу, втащил ее в окно. Он думал, что если Костя оборвется, он все равно не выпустит ноги, пусть и он полетит вместе с ним. Но Костя не оборвался. Он сунул в окно другую ногу. Шурка схватил и ее, обнял обе ноги ниже коленей. Костя подался всем телом к окну, схватился руками за край окна и сел. - Пусти теперь, Шурка, - сказал он спокойно. Но Шурка не слышал. Он стиснул ноги товарища и приник к ним лицом. - Пусти, говорят тебе. Шурка взглянул на товарища. Глаза у Шурки были влажные, нижняя губа вздрагивала. - Ты о чем ревешь, Шурка? - Да-а... Я... я думал, ты... Он не договорил. А Костя задумчиво смотрел на друга. Лицо его тоже изменилось - осунулось и слегка побледнело. Шурка утащил его с края окна и сказал: - Пойдем вниз. Они стали спускаться знакомыми лестницами. На паперти их встретил Вавилыч. Он был тихий, сгорбленный. Увидев ребят, он подбежал к ним, схватил их за руки и лепетал дрогнувшим голосом: - Милые мои... А я то... Ведь... Ведь всего надумался... Отвечать ведь мне бы пришлось за вас. - Он обнял Костю. - Там отец тебя ждет, а мать-то вся ведь исстрадалась. Пойдемте... Вавилыч торопливой походкой направился к закрытой двери. Лязгнул железный засов двери. Дверь распахнулась. Вавилыч, счастливый и радостный, вывел ребят. «Лога» (Отрывки из романа) Старатель Яков Скоробогатов возвращался с рудника «вершной». Июльское солнце немилосердно жгло, а небо казалось жестяным, луженым. Придорожные деревья недвижно застыли в знойном мареве, покрывшись серым налетом пыли. Чуть заметное дыхание ветра не холодило, а как будто еще более распаривало. - Жара-то какая, прости, господи, - снимая круглую бобровую шапку и утирая рукавом со лба едкий пот, бормотал Скоробогатов. Зной, парное дыхание ветра и тоскливые кустарники крепче пристегивали вязкую думу: «Ушел фарт... как провалилась жилка...» Устало опираясь на подвешенные к седлу пестери, он смотрел на серую пыльную дорогу, опустив поводья. Впереди заводское селение Подгорное, разбросанное по отлогим холмам. Глубоко в яму провалился завод, прижатый Лысой горой, похожей на каравай хлеба. По ту сторону Подгорного в тысячеверстные дали синеватой каймой уходит лес. Сбоку из-за леса вышла остроглыбая гора Магнит, у подножия которой разинула зев ступенчатая огромная яма - железный рудник. Все это знакомо Скоробогатову, - не один десяток раз он видал эту уходящую лесную рамень. Но теперь его взгляд цепко пристегнулся к заводу, к яме, откуда высунулся десяток черных труб, размазывающих в раскаленном небе негустое облако дыма. «Хоть в завод иди да запрягайся в работники к Антуфьеву, к князю», - подумал он. Въехав на ближайший к селению пригорок, откуда прямой тракт серой холстиной впутывался в окраинные улицы Подгорного, Яков пристально всмотрелся в одну из них, брошенную зеленой лентой меж небольших домиков, среди которых высился большой, двухэтажный с зеленой железной крышей. «Мой дом был», - пронеслось в голове Якова, и в памяти выросло прошлое. Как светлые блики, на сером фоне жизни отражались дни, когда Скоробогатов «жил», когда ему «везло» - шло золото, была «богатецкая жилка». Как быстро построил он этот дом! - Как из земли вырос, - говорили тогда соседи. Были у Скоробогатова в ту пору и хорошие кони. Как звери были. Любил Яков возиться, драться с ними, укрощать их буйный характер. Украшая их дорогой, с набором, сбруей «московского ремня», после каждой сдачи золота в контору он на тройке разъезжал по улице Подгорного. Сам был всегда щеголевато одет. На голове бобровая новая шапка с бархатным верхом, огнем горит из-под щегольского полушубка ворот ярко-красной кумачовой рубахи, плисовые широкие шаровары и ботфорты с лаковыми подклейками. В больших пошевнях, на тройке с колокольцами, он, как бешеный, влетал в окраинные улицы, когда ехал с прииска, и люди испуганно сторонились остервенелых, взмыленных лошадей. Пальцы Скоробогатова были закованы массивными золотыми перстнями, голову Яков в ту пору держал прямо, на людей смотрел свысока, особенно на рабочих завода, которые ему казались какими-то жиденькими, худодушными людишками, тянувшими свою измочаленную жизнь, не жизнь - «жизнешку». Встречаясь с ними и выслушивая их жалобы, он, самодовольно поглаживая рыжую бороду, говорил: - Жить вы не умеете. Все это было и промелькнуло, как давно виденный сон, но все же, когда он вспоминал прошлое, мысль его летела, как легкокрылая птица. Сегодня - не то. Доведенный до отчаяния, он метался по речонкам, по логам, отыскивая нетронутые места, чтобы сделать заявку Нагруженный думами, Скоробогатов не заметил, как въехал в свою улицу Малую Вогулку, где он жил в старом, почерневшем от времени доме в три окна. Дом этот ему достался по наследству от деда Луки, непокорного кержака-раскольника, ушедшего в скит на Елевые горы спасать свою душу от антихристовых печатей, которые вводил заводчик князь Антуфьев. И дело старательское он получил тоже по наследству. Скоробогатовский дом уже был виден. Он наклонился острым коньком вперед, как бы прикрыв свое лицо от солнца. * * * На Кривом логу Скоробогатову не везло. Хотя золото и было, но заработок был плохой. При каждом сполоске у Скоробогатова притухала вера в богатое содержание лога. Сделав один последний смывок, он, как угорелый, прибежал в балаган. Хотелось от радости кричать, с кем-нибудь разговаривать, но никого не было. Сжимая в руке небольшой увесистый комок, он крепко зажмурился. Потом, разжав руку перед самым носом, открыл глаза. На ладони лежал самородок. Яков вертел его перед глазами, относил подальше от глаз, взвешивал на руке и почти вслух сказал: - Хаврулька! *** В избе Скоробогатова кой-что изменилось: на окнах появились тюлевые занавески, на полу пестрели чисто выстиранные, новенькие домотканые половики. Избу оклеили обоями, на которых было много странных животных, похожих на людей, но с огромными кошачьими лапами. Помимо этих лап были и руки, которыми животные с человечьими раскосмаченными головами стреляли из лука. Эти «воеводы» сплошь наводнили стены от потолка до полу. На дворе под навесом стоял новенький с плетеным коробком экипаж. Полинарья стала чище, круглее и как будто даже побелела. Каждый понедельник Скоробогатов выезжал в телеге на новом чалом степняке из ворот и, перекрестясь, уезжал на рудник. Он выпрямился, и в глазах его играла самодовольная улыбка. Соседи, с завистью смотря на Якова, говорили: - Должно быть, фартнуло: опять зачал «пыхать». Другие, пряча в бороду улыбку, равнодушно говорили: - Как пришло, так и уйдет. Пролетит, не в первый раз! Яков хвастливо достал пачку кредиток, выдернул серую двадцатипятирублевку, говоря: - Макарка, видал, как деньги горят?.. Покажу. Он чиркнул спичку и поджег кредитку. - Гляди, как мы царю Лександру бороду подпаливаем. Макар наблюдал, как портрет царя с эполетами и с широкой бородой исчез в желтом огне. - Эх, славно горит, - любуясь, сказал Яков. - Я раньше «катюшек» жег…! *** По бездонной синеве неба плыли стаи склубившихся белых облаков. Дорога вползла на гору. Лошадь шла медленно, устало, и дорога, казалось, тихо расстилалась по склону, протягиваясь к вершине. Спускаясь с горы, она быстро, торопливо устремлялась в низину, а оттуда, споткнувшись в мокрой «логовине» в ухаб с размешанной грязью, снова медленно поднималась на увал. По бокам краснели крупные ягоды шиповника; на маленьких лужайках бледными глазками смотрели цветы. Все было ново, интересно, все держало Макара в непонятном напряжении и восторге. Сердце пощипывали и грусть, и радость, сменяли одна другую, не утомляя, мысли. Яков, сидя спиной к сыну, поклевывал. У него обрывками шли мысли о прииске. Золото хоть и было в Кривом логу, но разбросано кустами. «То пусто, то густо, а то нет ничего, - думал Яков, - пожалуй, тянет, тянет, а потом в пустяк затянет. Выворотишь карманы и опять... на отаву. Душу выматывает. И не отказывает и не приказывает - как должно быть. Развернуться бы, а то старатель, как шаромыжник». B нескольких местах он обнаружил, что колья переставлены - делянка была сужена, а по соседству виднелся рыжий бугор свежего песку. Кто-то начал работу. Пока ребята кипятили чайник, Яков, схватив ковш, чуть не бегом побежал к шахте. Он поддел песку стал делать сполосок - пробу. - Смотри - золото,- сказал Яков, покачивая ковш. На дне ковша колыхалась вода и перемещала мелкий черный песок, из-под которого выступали неподвижно блестящие крупинки, похожие на пшено. Скоробогатов не мог скоро найти подходящее место, на которое можно было сделать заявку «наверняка». Подсчитывая наличие своих средств, он решил оставить это дело до следующей весны. Но нетерпение выгоняло его из дому. Раз поздней осенью он снова уехал в горы на разведки и, возвращаясь из дальнего путешествия, свернул с тракта на Кривой лог. Его грызло любопытство. Подъезжая к прежнему своему руднику, где он просидел около десяти лет, он его не узнал. Рядом с его балаганом стояла крепкая новая изба с пристроями для конюшен. Лог был тоже неузнаваем: он был весь изрыт, перебуторен. *** Наступившая зима для Скоробогатова была пустой, бездельной. Слоняясь по Подгорному, он заходил на базар, без надобности, бестолково толкался в приисковой конторе золото - платинового отдела. Просиживал в лесном отделе среди лесообъездчиков целыми часами, а иногда, кутаясь в черную собачью ягу, стоя на берегу реки Журавлеи, наблюдал за ледяными боями ребят на коньках. Обычно эти драки начинались с появлением льда на реке и двух прудах, которые омывали высокие берега Подгорного. Бои были жестоки, крепко вросли в обычай подгорновского заводского населения и переходили из рода в род, от поколения к поколению. Бои происходили в трех местах. На огромном заводском пруду дрались «первочастные» с «горянцами» - с «хохлами», жителями заречного селения. Горянцы, где почти сплошь были украинцы, пригнанные когда-то сюда еще предками князей - заводчиков Антуфьевых при крепостном праве, выигранные в карты или просто купленные у помещиков. Вторым пунктом было место на реке Журавлее, где стоял ряд кузниц. Здесь те же «первочастные» дрались с «кержаками», населявшими самую высокую часть Подгорного. Третий и незначительный пункт - это на пруду речки Вогулки, возле медеплавильного завода. Там сражались «кержаки» с «зарешными». И «кержаки» и «первочастные» отражали врага на два фронта. «Первочастные» дрались с «кержаками» и «хохлами», а «кержаки» с «первочастными» и «зарешными». Во всех трех пунктах были свои названия. «Первочастные» своих противников звали «хохлами» и «кержаками», а «хохлы» и «кержаки» называли «первочастных», которые жили в центральной части Подгорного и состояли большей частью из бывших туляков и съезжего населения, - «сизяками», только потому, что среди «первочастных» некоторые носили брюки «навыпуск», а все служилое население - служащих звали «сдобные голяшки» - сизяк. Тем не менее «сдобные голяшки» не уступали в боях «несдобным голяшкам». Бои начинались с утра, по чистому льду, и самые «хорошие» бои были по праздникам. Сначала группировались маленькие ребята и подростки, каждые у своего берега. Они надевали коньки, брали в руки клюшки, березовые «балодки» и, разъезжая, посматривали на своих противников. Сходились все ближе и ближе, суживая меж собой пространство. Более смелые ребята выезжали на «нейтральную зону» и, щеголевато проезжая возле врага, бросали ему вызов: - Ну, што стали?.. Выходи!.. - Слабо!.. Летели палки. Которая-нибудь из сторон срывалась с места и, подняв клюшки, палки, с криком бросалась на противника. - О-о! - Берем!.. - Айда!.. - Дуй их!.. Противоположная сторона, чувствуя слабость, обращалась в бегство, а если была сильней, делала «контратаку», и наступающие убирали свои пятки. К обеду появлялся «холостяжник» - взрослый молодняк, и бои принимали более серьезный характер. Тузили друг друга кулаками, били палками. Кого-нибудь оттесняли и, окружив, сваливали на лед, снимали коньки и отпускали на свободу. К вечеру, когда бой начинал принимать ожесточенный характер, с побитой стороны выскакивали на выручку бородачи и гнали противника. Этим на выручку выбегали свои бороды, и на середине пруда или реки завязывался самый жестокий бой. Но он не кончался чьей-либо победой: подоспевала полиция и разгоняла. Бойцы шли домой, унося с ледяного побоища вывороченные скулы, ссадины и обширные синяки. *** Четыре года прошли для Скоробогатова, пустых и несчастливых. За этот период он немало исколесил по горам, речонкам, логам, но везде его встречала неудача. Что было прижито на Кривом логу, все было продано, частью проедено, а частью «закопано в землю». А Яков увлекался и, будя прошлое, грезил ушедшим счастливым временем. - Мало ли здесь богатства у нас, на Урале. Всячины хоть лопатой греби, только уметь надо найти и умеючи взять. Упорство тут большое требуется и любовь к земле. Положение Скоробогатова постепенно менялось. Часто Яков задумывался, сидя на пороге своей избушки, и озабоченно говорил: - Сниматься надо... Куда ни кинь - везде клин, везде на оборыши приходишь. Вечор обрадовался, ну, думаю, на цело место попал, а тут... Надо же на четыре аршина в земле кайлу объявиться. Как попало? Знамо, забыто и закопано. Железо в готовом виде, в откованном и с чернем, не родится. Был тут кто-то, буторил землю. - Эх, жители!.. Кроме худых штанов, ничего не нажили! Яков, как ужаленный, привскочил на месте. - Эх, ты!.. Да... я!.. Да... у меня!.. У меня двухэтажные дома бывали... Хоромы были... Кони были... Как звери... Только сядешь - крикнешь - грабят, мол!..- башку на плечах держи. - Да я... Да я! И нищим был, в золоте ходил. На Патраковой улице, где живут Лапенки, чей был дом? Мой!.. А на Ключевской, где живут Назаровы, чей был?.. Мой!.. Эх, вы!.. В Троицкой церкви риза на Николе-чудотворце чья? Моя. Я одел Николу-угодника. Больше тыщи в ризу-то уторкал. Да я... Да я... Однова на базаре все шубы скупил. *** Неожиданно для жителей Малой Вогулки старый скоробогатовский дом стерся, а вместо него вырос новый - двухэтажный, бревенчатый. Чисто выструганный, как восковой, с железной крышей, окрашенной в зеленый цвет, он стоял, нарядно убранный завитушками. Новые надворные постройки - амбары, хлевы, большой сеновал - отгораживались плотным забором и узорчатыми воротами. Соседние старые домишки расступились, как бы испугались незнакомого, непрошеного гостя. Смирненько смотрели они на размятую дорогу, нахлобучив черные коньки. Особенно убого смотрела пьяная избенка Никиты. Ставень одного окна был закрыт, и, похоже было, что хозяин выбил правый глаз своей избушки. Скоробогатовы тоже изменились. К Якову снова пришла горделивая осанка. Лицо его пополнело, порозовело. Борода стала шире и мягче, а правый глаз его презрительно прищуривался, когда он с кем-нибудь разговаривал. На руках поблескивали массивные перстни. Изменилась и Полинарья. Хотя рост ее был тот же и все еще носила среди соседей название «жагочки», - она значительно раздобрела. Пальцы рук ее были закованы в золотые кольца, на каждом не менее двух. В ушах висели большие дутые серьги, а на голове черная вязаная файшонка - косынка. В зимние праздники старшие Скоробогатовы выезжали на шустром сером иноходце, запряженном в легкую новую кошевку. Яков в енотовом тулупе, в больших казанских валенках с пятнышками, в бобровой шапке, а Полинарья в плюшевой шубе с куньим воротником и в пуховой шали. Выставив одну ногу на отвод, Яков картинно правил, а Полинарья, выпрямившись и закинув голову немного назад, искоса посматривала по сторонам. Встречные почтительно уступали дорогу и, когда Скоробогатовы проезжали, провожая их взглядом, говорили: - Подвезло Скоробогатовым... запыхали. А иные отмахивались небрежно: - Как подвезло, так и провезет, - Золото, что карта. Везет - не зевай, а как протащит - в пузырь полезай! - Загремели! Знакомые бабы провожали Полинарью злобным взглядом. - Будь ты проклятая, краля! Сидит и рыло-бобом! Как вытная! Особенно Скоробогатовы картинно катались на масленице. К серому иноходцу подпрягали пристяжную. Коней украшали красными гарусными кистями. С заспинника кошевки свешивался ковер. Все гремело ширкунцами. Сосредоточенно смотря на коней, вытянув в черных перчатках руки с вожжами, Скоробогатов покрикивал: - Гэт!.. Гой!.. И любуясь пристяжной, которая, далеко откинув голову набок, шла галопом,- весь горел от удовольствия. *** Прииск, где основался Скоробогатов был далеко заброшен в горные кряжи Урала, по речке Безыменке. Взяла она свое начало из холодных ключей и, пройдя возле глубокого болота, врезалась в широкую котловину. За одно лето там выросло несколько крепких бревенчатых небольших казарм, примостившихся на правом увале. Как муравейник, вновь возникший, зашевелился прииск, пестрея красными рубахами, цветистыми ситцевыми юбками. Пихтовую хмурь оглашали звонкие песни работниц, крики, брань, хохот, позвякивание конских ботал. Все это непрошено пришло и разбудило тихую, задумчивую дрёму хвойной рамени. В хорошие ветреные дни здесь шум веселей, звончей. Обласканный солнцем, прииск жил бурной жизнью, но в серые, ненастные дни и звуки, и краски блекли. Люди лениво двигались, нахлобучив картузы, шали, и, доработав остаток дня, уходили в казармы. Там, в дыму, в запахе сушившихся овчин, портянок, усталые, засыпали, чтобы с утра снова копать, полоскать, врезываться все глубже и глубже в грудь земли. Ранним утром Яков вставал, умывался из глиняного рукомойника, похожего на рожу с обломанным носом, вставал на молитву перед медным образом, подвешенным на сучок к корявому стволу косматой березы. Молился он странно. Крестился, торопливо шепча молитвы, отчего рыжая борода его смешно тряслась, а серые глаза не были сосредоточены на медном боге, а блуждали: то смотрели в лес, то бежали по желтым свалкам прииска. Потом он шел по баракам и будил рабочих: - Эй, вставайте!.. Время много уж... Макара он часто упрекал: - Ты что же это, Макар, шары продерешь, на рыло - плеснешь, а молишься - одному богу кивнешь, другому мигнешь... - Ну, а третий сам догадается, - кончил Макар. - Не гоже, - мотая головой, говорил Яков. - Грешно. Макар молча завтракал и уходил на работу. Яков не работал. Он по-хозяйски обходил работы. Суконный картуз его всегда напялен до самых глаз. Выпустив из-под жилета красную рубаху и заложив руки назад, под черную сборчатку, которая висела опущенным хвостом побитого петуха, он важно вышагивал. *** Под вечер, накормив лошадь, Скоробогатов поехал на прииск. Ахезинские речи заронили в душу Макара новые мысли. Ахезинская новая «правда», все крепче и крепче врастая, расширяла перед ним необозримый простор его действий. До этого времени он был как-то связан существованием князя Антуфь… Продолжение »
|