…sp; Черная галка,
Чистая полянка.Ты же, Марусенька,Черноброва,Что же не ночуешь дома?Лето в лагерях стоять,Поутру рано вставать.Э-эх-э-ха-ха,Черная галка...Но вдруг за перевалом горы первые ряды солдат точно во что-то уперлись. Мне не было видно, что там происходило. Я видел беспокойное движение, и до меня доносились странные глухие удары и вой сотен голосов. Народ хлынул в ту сторону. Меня стиснули в толпе и подняли. Не касаясь ногами земли, я поплыл куда-то в сторону. Вокруг меня кричали, ругались, стонали, плакали.- Расходись, ребята, не то и нам попадет!- Ой, батюшки, отпустите рученьку.Я напрягал все силы, чтобы высвободиться. Мелькнула страшная мысль: «Сейчас растопчут». Я ухватился за чью-то ногу в плисовой широкой штанине, обнял ее руками выше коленки.Вдруг кто-то ударил меня по голове. Не помню, как я вылетел из толпы и, как мяч, нырнул в глубокий сугроб снега. По переулку, толкая друг друга торопливо бежали люди, а за ними во весь опор мчались конные полицейские. Крики, брань, удары плетей, женские вопли - все смешалось в непрерывный гул.Домой я пришел уже вечером, когда стемнело. У меня саднили коленки и ломило плечо, но я молчал. Александр сердито спросил:- Где был?- Солдат смотрел, - стараясь говорить спокойно, ответил я.- А тут о тебе, дураке таком, беспокоятся. Вошла Ксения Ивановна.- Вот он - явился, - сказал ей Александр, указывая на меня, - никуда не девался.Ксения Ивановна радостно взглянула на меня и, улыбаясь, проговорила:- Ну, слава богу... А я уж думала - бог знает, что с тобой... Поесть, поди, хочешь? Иди, поешь...Она налила мне чашку молока и отрезала ломоть свежего хлеба. Я с аппетитом принялся есть, рассказывая все, что видел за день.НедоимкиНа другой день, под вечер, к нам пришел Павел. Он ни разу еще не бывал у нас.- Дома брат?- Дома, проходите... - приветливо встретила его Ксения Ивановна. Я обрадовался, подошел к Павлу в темной передней и поздоровался, а он, ласково коснувшись моего плеча, сказал:- Что к нам не ходишь? Не велят, что ли? Вошел Александр, недружелюбно проговорил:- Здравствуй, Павел Петрович! Что скажешь?- Да не с добрыми вестями пришел.- Что так? Проходи.- Ноги-то у меня грязные. Я прямо с работы, дома еще не был. Давай, хоть здесь поговорим.Он прошел в кухню и присел к столу.- Сейчас только из волости, вызывали... недоимки требуют... У тебя старшина не был? Сам ходит по дворам, взыскивает...- У меня денег нет, - холодно проговорил Александр.- Я к тебе не за деньгами пришел. Мне не надо, я сам за себя заплачу. За отца требуют.- За отца?- Да за отцом недоимки нашли, за покойным... А вот его податная книжка. В ней все записано. Все до копейки уплачено... А они грозят. «Если,- говорят, - не заплатите - пороть...»Александр взял из рук Павла черную тонкую книжку и, перелистывая, заметил:- Я не вижу недоимок.- Я говорил им, что все в порядке, а они, волостные крысы, свое: «У нас,- говорят, - в книгах нет, не записано». Пятнадцать рублей с копейками... А где их сейчас возьмешь? Пополам надо нам разделываться-то...Александр слушал брата и кусал правый ус.Вдруг в окно настойчиво постучали. Я выбежал. У ворот стояли три черные фигуры, в одной из них я узнал полицейского.- Дома хозяева-то?- Дома.- Кто здесь живет? Они вошли в избу.Высокий плечистый человек с русой бородой, в короткой меховой шубе, в бобровой шапке, прошел вперед, снял шапку и, перекрестившись на иконы, спросил:- Ну-ка, где хозяин?- Я хозяин, - ответил Александр.- Это что, старший? - осматривая Александра с ног до головы, спросил человек.- Знаешь меня?- Где-то будто видал,- ответил Александр.- Видал? - насмешливо спросил человек.- Плохие вы люди, когда свое начальство не знаете. А старшину волостного... знаешь?- Знаю... Григорий Николаич?- Да, да. Григория Николаича, по фамилии Кузнецова.Говорил он подчеркнуто вызывающим тоном. По-хозяйски расселся у стола, не снимая шубы, и приказал волостному писарю, кряжистому человеку с широкой серой бородой:- Ну-ка, смотри, Петр Иваныч, ихние дела...Писарь раскрыл толстую книгу. В комнату вошел Павел.- Аа-а! И этот здесь? Ну, тем лучше, - проговорил Кузнецов.- Податные книжки дайте.Писарь долго искал, перелистывая свою книгу. Кузнецов отечески говорил:- До чего довели! - Старшина - ваше выборное лицо - самолично ходит, собирает с вас деньги... Какой нонче народ слабый стал... Ну, вот теперь придется подтянуться... Сколько, говоришь, Петр Иваныч, за ними числится?- За Павлом?.. Двенадцать рублей семьдесят восемь копеек... За три года, значит.- Та-ак! Ишь ты...- У меня же все уплочено, Григорий Николаич, - возразил Павел.- Ты погоди... Говори, когда тебя будут спрашивать, - строго остановил его старшина.- А за Александром?- За Александром?.. За шесть лет.- Ого-о! Как это вышло-то?- Я же был на военной службе четыре года...- Тоже обожди, милейший мой... Дальше, Петр Иваныч!- А от отца осталось недоимок за пять лет - пятнадцать рублей и восемьдесят девять копеек.- Так... Ну? - смотря исподлобья на братьев, спросил старшина.- Будете платить али нет?- Вы посмотрите в наши-то книжки, - сказал Павел, - по ним недоимок не числится.- Я вас спрашиваю: платить будете?- Почему же мы двойные подати будем платить?- И за четыре года военной службы... Не полагается... Не по закону...- Ну, ладно, Петр Иваныч, пойдем. С ними каши не сваришь, - вставая из-за стола, зловеще проговорил Кузнецов, бросая на стол податные книжки.- Я верю своим книгам, а ваши мне ни к чему. В них любой сборщик податей за бутылку что угодно напишет.- Это же лихоимство, - промолвила вошедшая Маруся. Кузнецов посмотрел на Марусю и насмешливо проговорил:- А по моему разумению, так это дело обойдется без баб... Хы!.. Какая ведь Миликтриса Кирбитьевна выискалась! Ты можешь, мадам, поговорить со своим мужем потом. А вам, почтенные господа, вот что я скажу, - обратился старшина к обоим братьям, подчеркивая каждое слово, - если завтра об эту пору вы не внесете в волостное правление сказанную вам сумму, оба пойдете туда... Знаете, во дворе волостном есть богоугодное место, каменный мешок... В клоповник! А потом выпороть прикажу вас.- Так как же, Григорий Николаич?..- Молчать! - грозно перебил старшина Павла и свирепо топнул ногой, отчего звякнула посуда в стеклянном шкапчике.- А потом каждый извольте позвать по солдату и накормить его... Поняли?.. Пойдем, Петр Иваныч.Они вышли, провожаемые глубоким молчанием. Этот рослый человек своим криком точно связал братьям язык. Опустив руки, они стояли понуро и не смотрели друг на друга.- Эх! - произнес, наконец, сдавленным голосом Павел.- Пользуются случаем...Он смял в комок свою шапку в больших скрюченных пальцах и направился к выходу, говоря тихо на ходу:- Прощайте...ФельдфебельНа другой день к вечеру Александр привел солдата.- Раздевайтесь, - проговорил он в прихожей, а сам торопливо прошел вперед.Его встретила Маруся. Она была одета в легкое светло-голубое платье. Лицо ее было густо напудрено.- А какой? Солдат? - шепотом строго спросила она.- Фельдфебель, Марусенька, и сверхсрочный.- Я же тебе велела пригласить офицера. Александр виновато пожал плечами.- Противный! - сдвинув брови, проговорила она. Но сейчас же заулыбалась и сменила тон: в комнату входил фельдфебель.Он был в коротком мундире, на плечах его пестрели красные погоны с широкой нашивкой из позумента. На левом рукаве тоже были нашивки из позумента, пришитые углом. На груди болталась медаль, похожая на серебряный полтинник. Фельдфебель показался мне сшитым из разноцветных красивых лоскутьев.У него были большие густые темно-русые усы. В них просвечивали тонкие редкие нити седины. Он громко высморкался в большой красный платок, приподняв брови, отчего на его клинообразном высоком лбу, увенчанном жестким ершиком волос, зашевелились крупные морщины.- Милости прошу, - почтительно проговорила Маруся.- Проходите.Фельдфебель неловко тряхнул руку Маруси, а она, склонив голову немного набок и пригибая колени, как-то присела, точно хотела сесть на пол.- Вот это моя благоверная, - хвастливо сказал Александр.- А это, Марусенька, Федор Иванович Наймушин.Наймушин откашлялся:- Очень приятно... Фельдфебель третьего срока. У Наймушина был сиплый, пропитой голос.- А это? Уж не сынишка ли ваш? - подходя ко мне, спросил Наймушин.- Нет, это братишка.- У-у... Братишка? Ишь, ведь какой остроглазый!.. Ну, здорово, молодец!Он протянул мне руку. Мне не понравилась его рука: мягкая, скользкая, торопливая. Не понравились мне и глаза его. В них было что-то хвастливое. Они вылупились из мясистых безволосых век и смотрели с рыхлого лица двумя большими стеклянными пуговицами.На столе пофыркивал самовар. Появилась бутылка с водкой. На меня соблазняюще смотрели со стола жирные кружочки колбасы и кусок ореховой халвы. Александр, поймав мой взгляд, строго посмотрел на меня, прищурил глаза и показал кивком головы, чтобы я уходил. Но мне уходить не хотелось.Наймушин, выпив несколько рюмок водки, стал развязней. Его усы точно стали еще больше, он часто их ласково разглаживал платком.- ...Ехали мы к вам сюда, - рассказывал он, - и думали, что едем на форменную войну. Его превосходительство, губернатор, приказал выступить с полным вооружением. Нам рассказывали, что здесь бунтари половину селения сожгли и перебили много народу.- А бунтовщикам что сейчас будет? - спросил я.- Что будет? Плохо им будет...- Их пороть будут?.. А кто их будет пороть?- Кто будет пороть? - вскинув брови, переспросил Наймушин, смотря на меня удивленными глазами. Он точно испугался поставленного мной вопроса и, как-то неестественно моргая, пробормотал: - Для этого есть особые люди.- А им много за это платят? - снова спросил я, но ответа не дождался.Александр торопливо выдернул меня из-за стола за руку и вытолкал в кухню, говоря строго:- Каждый сверчок - знай свой шесток... Где тебя не спрашивают - не суйся.- Удивительно, какой выскочка, - услышал я голос Маруси. Ксения Ивановна поучительно сказала:- Ты никогда не вмешивайся в разговор взрослых. Нехорошо это.Мне приказали лечь спать, и я нехотя улегся. Но мне не спалось, назойливо лез в уши разговор в соседней комнате. А разговор там становился оживленней. Пришел с гитарой сосед Спиридон Грязнов - неприятный, хвастливый парень, но искусный гитарист. В руках его мягко загудела гитара басовыми струнами.- Люблю музыку... - донесся голос Наймушина.- Бывало, в походе идешь усталый, а как заиграет музыка - сразу легко... А ну же, какой-нибудь марш. С барабанным боем.Спиридон заиграл что-то бравурное. Наймушин ходил по комнате. Половицы под ним поскрипывали. Он командовал:- Ать, два! Дай ногу! Ать, два! Правое плечо вперед! Прямо! Ать, два! Кру...гом!- Вы хорошо играете, - сказала Маруся.- Спиридон... Спиридон, а ну-ка «Ночь тиха», - попросил Александр.- «Ночь тиха»! Ать, два!- Верно, Шурик, «Ночь тиха».Гитара протестующе загудела, к ней присоединился приятный баритон Александра:Ночь тиха, лови минуты,Да крепка тюрьмы стена,У дверей ее замкнутыДва железные замка.Мне вспомнился прежний Большак, его доброе, ласковое лицо. Мне кажется, что он вот только сейчас возвратился с военной службы, пришел в комнату и поет. Но его прерывает Наймушин:- Нельзя эту песню петь.- Почему?- Запрещенная.- Я же ее певал в театре. Когда ставили «Из темного угла»...- Все равно, запрещена... Спиридон, играй что-нибудь веселое. Гитара весело загудела, квинта выкрикивала. Наймушин, прищелкивая пальцами, плясал, напевая:Как француз у турки в службе,Англичанин с ними в дружбе -Покумились, знать.Я заглядываю с постели в открытую дверь. Наймушин топчется на одном месте, лицо его самодовольно улыбается, а глаза точно стали еще больше. Они освещают его дряблое лицо. Брови его вскинуты, нижняя губа оттопырена.Времена настали тяжки- Два союзника в пристяжке,А султан в корню.Спиридон деловито пощипывает пальцами струны гитары. Он отвернулся, и его большеносая тень уродливо движется по белой штукатуренной стене.Говорят, что Русь погибла,А на самом деле - рылоУ самих в крови.А Александр, покачиваясь у стола, наливает рюмки. Наймушин поднимает рюмку и продолжает петь:Хлебом-солью Русь богата,На приемы таровата -Любит угостить.- За здоровье государя императора, урра! - вдруг рявкнул Наймушин и залпом опорожнил рюмку.Пирушка затянулась по поздней ночи. Я сквозь сон слышал гитару какую-то возню, топанье ног и возгласы: - Вашу ручку...Потом был слышен жаркий спор и жалоба Александра:- Таких законов нет, чтобы за время военной службы подати собирать. Я по уши в долг залез...- Власть, батенька мой. Эх-хе-хе-е!.. Поставь тебя на это дело - тоже бы...На полатях десять мухРусского плясали,Увидали паука –В обморок упали.- Эх, милый, плохо тебя терли на военной службе... Если бы ты знал, как вот я дослужился до этих нашивок. Эта медаль получена за усмирение бунта. Только не такого, что у вас. Что это! Дураки, бараны... То был рабочий бунт. И мы в них стреляли, как в неприятеля, как по туркам...Речь Наймушина звучала на этот раз в глубокой тишине. Точно из комнаты все разбежались. Мне стало страшно. Я закутался с головой в одеяло.Бег на местеВозвращаясь домой из школы, я останавливаюсь у волостного правления и каждый раз вижу необычное. У крыльца толпится народ. Под усиленным конвоем приводят меднорудных рабочих, за ними идет пестрая крикливая толпа женщин. Они с воплями провожают своих мужей, отцов.Арестованные входят по ступенькам на высокое крыльцо правления, оборачиваются и, снимая шапки, кричат своим женам:- Ну, прощайте! Живите хорошенько... Не ревите...Однажды я залез на забор и смотрел внутрь волостного двора. Там происходило обучение солдат. Солдат на этот раз было немного, а обучал их знакомый мне человек - Наймушин. Он важно расхаживал возле шеренги солдат и что-то объяснял. Солдаты с ружьями и тяжелыми ранцами за плечами делали бег на месте. Наймушин был чем-то обозлен. Он ругал маленького рыжего солдата. Потом вывел его из шеренги и скомандовал:- Смирно! Бег на месте, аррш!Солдат, семеня ногами, торопливо топтался, разминая рыхлый снег.- Стой! - крикнул Наймушин. - Евдокимов! Из шеренги вышел высокий солдат.- Покажи ему, дураку, как нужно бегать. А ты смотри, дубина стоеросовая! Бег на месте, аррш!Высокий солдат качнулся всем телом вперед и быстро стал переступать на месте, сосредоточенно смотря в землю.- Стой! Ну, ты, куль, видал? Иди, Евдокимов. Смирно! - крикнул он снова маленькому солдату.- Я тебя научу бегать! Ты не отобьешься... Ну, бег на месте, аррш!Солдат снова торопливо засеменил ногами, а Наймушин окинул его с ног до головы сердитым взглядом, заложил назад руки и ушел.Солдат торопливо топчется, снег под ногами пересыпается, как крупа. Я вижу, что он задыхается от усталости. Он тупо смотрит в землю. Задние солдаты стоят шеренгой и молча смотрят на своего товарища. Наймушина нет. Я прислонился головой к столбу и замер. Солдат уже теряет равновесие. Он еле-еле переставляет ослабевшие ноги.На крыльце появился Наймушин. Он выпятил брюшко и, закинув руки назад, исподлобья смотрел на измученного солдата.- Это что? Бег на месте, дай ногу!Солдат, обессилев, качнулся, точно кто толкнул его, и упал на колени. Хотел, очевидно, встать, но снова качнулся и, как мешок, упал на снег вверх лицом, прижимая к себе винтовку.Глаза Наймушина злобно засверкали. Он подошел к солдату и грозно крикнул:- Встать!Солдат хотел было подняться, но Наймушин с силой пнул его в бок. Солдат свалился вниз лицом.Я сполз с забора и заревел. Мне хотелось сделать Наймушину что-нибудь такое, чтобы ему было больно. На глаза мне попался камень. Я схватил его, но он крепко вмерз в землю. Я свирепо принялся отбивать его каблуком. Камень не поддавался. Я выворотил его и, не помня себя, швырнул через забор.- Кто там швыряется камнями?! Я бросился бежать по переулку.ПоркаЯ незаметно вышел из дома и торопливо направился к волости. Выбежав на базарную площадь, я услышал душераздирающие женские крики. Толпа людей окружала здание. Толпа гудела. Где-то выла женщина.- Да родимые вы мои детушки! Да куда я теперь с вами денуся?..Кто-то рыдал. Кто-то злобно, но тихо говорил:- Слыхано ли дело, чтобы при воле пороть! Нет на то законов!- Для них законов нет...- Законы для нас...- Ну, переполнится чаша терпения народного. Будут дела...В середине волостного двора слышен дикий вой. Точно там бьют быка по голове. Через открытые настежь ворота, во дворе, видно какое-то движение, но его загораживает плотная серая стена мрачных часовых.Я пробираюсь узким переулком, запруженным народом. Вдоль забора непрерывной цепью стоит усиленный караул солдат с ружьями. Я пробиваю локтями себе дорогу. Меня ткнула в спину какая-то старуха, потом я получил подзатыльник от рыжего мужика. Он сердито на меня посмотрел и выругался:- А этих, прости господи, сверчков везде спрашивают! Везде им дело есть!Всюду стоят солдаты и полицейские. Они кричат:- Отойдите, не напирайте, или вам же плохо будет!Задние ряды давят. Передние уже вплотную притиснуты к солдатам.- Отойди! - грозно крикнул усатый солдат.- Смирно! На руку!.. Солдаты враз качнулись. В их руках зловеще звякнули винтовки. Народ шарахнулся от солдат. Где-то в толпе слышался заглушенный женский голос:- Ой, батюшки мои светы, родимые, отпустите, бога ради!.. Народ отхлынул. На снегу лежала вниз лицом женщина в полосатой шали. Она билась в страшных судорогах и скребла ногтями утоптанный снег. Ее подняли и унесли.Меня неожиданно дернул за рукав Архипка Двойников, знакомый по школе мальчик.- Пойдем, - сказал он.- Куда?- Смотреть, как порют... Уй, здорово! Я видел.- А куда? - переспросил я.- Айда, знай!Мы забежали в какой-то двор, залезли на поленницу дров, а с нее пробрались на отлогую крышу сарая.- Ты не показывайся, а то увидят - прогонят, - предупредил меня Архипка.Мы поползли по глубокому снегу к краю крыши и замерли.Весь двор перед нашими глазами был как на ладони. Посреди двора стояла длинная тяжелая скамья. Вокруг нее вытянулись неподвижно солдаты с ружьями. Их штыки торчали, как тонкие свечи. Возле них шагал взад и вперед офицер в светло-серой шинели. По двору ходили полицейские, сотские в нагольных и овчинных полушубках, с медными бляхами на груди. Тут же была видна рослая фигура старшины Кузнецова. Он - в черном суконном меховом пиджаке, в круглой, как решето, с красным бархатным околышем шапке, в черных перчатках. В углу вздымался ворох ивовых прутьев.- Розги лежат, - тихо пояснил мне Архипка.- А порют вон на этой скамейке. А вон палач-то ходит, видишь?- Где?- Да вот в красной-то рубахе, рукава-то у него засучены. Уй, хлестко стегает!У меня сперло дыхание, в горле стало сухо. Я чувствовал, как мое сердце учащенно забилось в груди. В палаче я узнал Наймушина. В руках у него, связанные в пучок, гибкие, тонкие ивовые прутья. Он потряс розгой в воздухе и, лихо размахнувшись, хлестнул ею по земле. Розга издала злобный свистящий звук.- Гляди, ведут! - толкнув меня в бок, сказал Архипка.Из каменного здания вывели рослого, широкоплечего парня лет двадцати двух, в широких плисовых шароварах, в синей рубахе без пояса, с расстегнутым воротом. На голове его - густая шапка всклокоченных кудрявых волос. Он упирается, не идет. Два дюжих сотских ведут его под руки, третий толкает сзади. Парень бьется, падает. Его поднимают и волокут к скамье. Глаза его испуганы, губы крепко стиснуты.Вдруг он вскочил на ноги и, развернувшись, раскидал сотских, но на него навалилась куча людей. Свалили на скамью и связали, закинув под скамью руки. Двое здоровых солдат сели на него верхом.Наймушин, не торопясь, подсучил рукава, плюнул в пригоршни.- Всыпай! - крикнул офицер.Наймушин размахнулся. Розга просвистела в воздухе и опустилась.Парень вздрогнул, взвился змеей и дико зарычал. Я закрыл руками глаза. Парень выкрикивал диким голосом отборную брань. Потом его крики перешли в непрерывный вой. Розга резала воздух и кромсала тело парня на куски. Мне казалось, что Наймушин хлещет не по телу, а по изорванному багровому лоскуту. Струйки крови падали и всасывались в снег. Глаза Наймушина остекленели. Переводя тяжело дыхание, он отошел от скамьи.К парню подошел очкастый человек в шляпе. Он пощупал руку парня, подошел к офицеру, сказал ему что-то. Офицер крикнул:- Двадцать пять еще!Снова засвистела розга.- Крепче!Но парень уже не двигался. Он лежал, как мертвый.- Не мажь! - кричал офицер.Парня сняли со скамьи и, как мертвого, утащили обратно.Вывели седого старика. Он шел покорно, не сопротивляясь. Подошел к скамье, сам спустил штаны и, перекрестившись, лег на нее.Я заплакал, сполз с крыши и, не помня себя, побежал домой.По дороге зашел к Павлу. Екатерина меня встретила молча. Лицо ее было мрачное, опухшее, глаза мокрые.- Где был? - спросила она меня, когда я разделся.- Там, - сказал я.- Что ведь делают! А?.. Олешка...Голос у нее дрогнул. Она ткнулась головой в подушку и заплакала.Я ни разу не видал, как плачет Катя. А я уже не плакал, а был в каком-то тяжелом забытьи. Мне ярко представлялась кровь. Она рдела огненными пятнами на снегу, как втоптанный в снег кусок живого мяса, вырванный из тела человека. Я не мог восстановить в памяти ни лица Наймушина, ни офицера, ни Кузнецова. Их лица сливались в одну уродливую звероподобную морду, заросшую жесткой шерстью и забрызганную кровью.* * *Эти кошмарные дни бросили густую тень и на жизнь нашей школы. В ребятах не стало прежнего оживления. Они присмирели, притихли и, собираясь кучками, таинственно о чем-то разговаривали. Низкий потолок огромного зала стал точно ниже, тяжелее, мрачнее.В окна смотрит январский грустный день. По залу ходит Луценко; он как будто стал настороженнее. Тихо подходит к ребятам и прислушивается, не смотря на них. Меня давит эта обстановка. Виденный мною кошмар настойчиво преследует меня.Я смотрю на толстого, неповоротливого мальчика Телепнева. Он изменился. С его румяного лица слетела всегда приветливая, спокойная улыбка. Лицо осунулось, потемнело. Он одиноко ходит по залу, подходит к окну и подолгу грустно смотрит в серый зимний день, будто кого-то ожидая. Он стал сиротой, как и я. Отца его запороли: дали двести ударов и, мертвого, сняли со скамьи. Мать умерла, как мне рассказали, «в одночасье», узнав о смерти своего мужа, по дороге от волостного правления.Мне хотелось подарить Телепневу что-нибудь такое, от чего у него заиграла бы снова улыбка. Но я ничего не мог придумать. Потом принес ему грифель и два новых перышка. Он взял их, посмотрел мне в глаза и тихо заплакал.Однажды мы стали расспрашивать Телепнева об отце. Но тут неожиданно вырос Луценко и закричал:- Вы что тут с ним нянчитесь?..Мы испуганно разбежались по разным углам. Я видел, как Луценко схватил Телепнева за плечо, тряхнул его и о чем-то спросил, а тот, посмотрев исподлобья, ответил и отвернулся от учителя. Луценко помутнел, глаза его округлились, стали влажными, губы плотно сомкнулись. Он схватил Телепнева за шиворот и потащил по коридору.До моего слуха донеслись злые слова Луценко:- От собак, видно, собаки и родятся.Мы побежали вслед за ними. Луценко привел Телепнева в раздевалку:- Где твоя одежда?.. Эта?.. Одевайсь!Телепнев надел шубенку, шапку с ушами. Луценко взял его за ворот, подвел к краю лестницы и толкнул, пробормотав сквозь стиснутые зубы:- Пшел прочь из школы!Телепнев, гремя сапогами, покатился вниз по ступенькам лестницы и ударился головой о стену. Мальчик молча перенес все это. Он не плакал. Он посмотрел на учителя взглядом, полным ненависти, и направился к выходу. А Луценко обернулся к нам и крикнул:- А вы чего не видали?.. Марш по местам!Сшибая друг друга, мы побежали по коридору в зал. Кто-то плакал, кто-то смеялся.Потом мы видели, как Глеб Яковлевич грустно и строго сказал что-то Луценко, а тот презрительно улыбнулся и, закинув руки назад, зашагал вдоль коридора.Новые учителяОсенью в школе у нас произошло большое событие: Глеба Яковлевича и Луценко не стало. Вместо них появились новые учителя, а наша народная школа стала называться городским училищем.Мы с любопытством заглядывали через стеклянные двери в учительскую. Там за столом сидели два учителя, одетые в синие сюртуки со светлыми пуговицами.Ко мне подбежал Ванюшка Денисов, сын железнодорожного машиниста, рыжий мальчик. Он сильно заикался.- Т-т-ты не знаешь, к-к-как зовут их?- Нет. Надо спросить. Я спрошу.- Не сп-сп-спросишь.Я бросил на Денисова насмешливый взгляд и смело зашел в учительскую, но, сразу оробев, стоял и топтался у дверей.- Тебе что? - ласково спросил меня приземистый учитель с пухлым добрым лицом, обросшим густой темно-русой бородой.- Вас как зовут?- Меня - Петр Фотиевич, а это - Николай Александрович.Он показал на широкоплечего учителя с крупным скуластым лицом, усеянным мелкими веснушками. Волосы его, цвета ржавого железа, опушили голову мя |