…span style="color: #800000;">Мы лежали на войлоках, разостланных прямо на полу. Под головами вздымались узкие мешки, набитые сеном. Сверху было накинуто боль­шое, общее одеяло.

Утром мы побежали в обширную кухню, где стоял умывальник. У печи висело широкое длинное полотенце. Ребята выхватывали поло­тенце друг у друга, и оно скоро стало таким мокрым, что приходилось вытирать лицо своей рубахой. Потом всех выстроили на молитву.

После молитвы ребята шумно побежали в соседнюю комнату. Там стоял большой ларь с кусками ржаного хлеба. У ларя началась давка: каждому хотелось получить кусок побольше.

В этот первый день я остался без завтрака. Александра Леонтьевна сердито посмотрела на меня и сказала:

-  Драться умеешь, а кусок хлеба для себя не сумел взять. Нянек для вас у меня нет.

Она отошла от меня, а я завистливо смотрел, как ребята, разбежав­шись по углам, с жадностью ели хлеб.

После завтрака снова началась молитва. Нас усадили за большие парты. С краю сел Киря и скомандовал:

-  «Отче наш»!

Чинно вытянувшись и положив руки на парты, мы нараспев читали молитву.

На стуле сидела надзирательница Александра Петровна - древняя прямая старуха - и вязала чулок. Она изредка смотрела на нас непод­вижными, как оловянные пуговицы, глазами и качала головой, прикры­той атласной наколкой.

-  Не  дай  нам  днесь, а  даждь  нам днесь, - поправляла  она  потух­шим  голосом.

В двенадцать часов в столовой зазвякали железные чашки и дере­вянные ложки.

Наконец раздался окрик:

-  На молитву!

Мы пели молитвы, а сами думали о щах и каше. Торопливо закон­чив, ребята с грохотом встали из-за парт и побежали в столовую.

Маша - красная толстогубая кухарка - разливала по чашкам суп. Чашки двигались как по конвейеру.

Были и добавочные порции. Но здесь конвейер нарушался. Ребята ловко пускали чашки по столу, к миске. Крутясь, как волчки, они сколь­зили по крашеному столу. Иной раз от неловкого движения чашка ле­тела вбок. Тогда суп выливался на колени, поднимался крик, шум. Маша выводила за руку виновника и, награждая увесистыми шлепками в спину, ставила в угол.

Обед кончился снова молитвой:

-  Благодарим тя, господи, яко насытил еси нас...

А потом мы разошлись по классам и снова сели за парты. Так началась моя жизнь в приюте.

 

Ферапонт

Каждое утро на приютский двор приезжал возчик Ферапонт, рыжий кривоногий мужик. Он привозил мешки с картошкой, крупой, а иногда ляжку синего мяса.

Однажды Маша,   принимая  от  Ферапонта  мясо,   заметила:

-  Что же это ты, Ферапонтушка, мясо-то как отвозил? Точно ты его не в телеге вез, а по грязи волочил?

-  А уж такого, Марьюшка, бог дал. Что дают, то и везу. Улучив минутку, когда Ферапонт был один, я спросил его.

-  А от кого ты... мясо привозишь? Ферапонт небольно теребнул меня за волосы:

-  От Ваньки Куликова я мясо вожу. Знаешь Ваньку - хромого мяс­ника, - с   костылем   он   ходит, ноги  у   него   нету,    а   на   конях    верхом гоняет - что тебе надо!

Улыбаясь весноватым лицом, обросшим жесткой рыжей шерстью, Ферапонт добавил:

- Что   ты   понимаешь?   Мал,   значит,   ты   еще,   глупый...   Понюхать хошь?

Ферапонт достал берестяную табакерку, щелкнул по ней пальцем и, положив на горбатый ноготь кучку зеленоватой пыли, поднес к правой ноздре. Глаза его сладко зажмурились. Он жадно и шумно вдохнул табак. То же он проделал и с левой ноздрей.

Я попятился, а Ферапонт, улыбаясь, спросил:

-  Не хочешь? А то на...

-  А ты зачем нюхаешь? - спросил я.

-  Зачем? Для глаз. Зреньем я слаб.

Я вспомнил дядю Федю. Он очень часто курил, и я его спросил однажды:

-  Ты, дядя Федя, почему куришь?

-  От кашлю.

-  А отчего кашляешь?

-  От табаку.

Я заметил, что и Александра Петровна тоже нюхает табак. Раз она отошла в угол и быстро сунула в ноздри по щепотке такого же табаку, как у Ферапонта, и потом аппетитно крякнула, точно выпила ядреного квасу.

Мне думалось, что нюхать - очень вкусно. И вот однажды, увидев во дворе Ферапонта, я подбежал к нему и смело сказал:

-  Давай, понюхаем!

Тот удивленно посмотрел на меня.

-  Эх ты, богова человечинка! - озорновато улыбаясь, сказал он и залез рукой глубоко в карман штанов. - Ну, на, коли охота.

Он раскрыл табакерку и, все так же улыбаясь, предупредил:

-  Погоди, ты не умеешь. Посмотри, как я...

Ферапонт засучил рукав рубахи и насыпал на руку, выше кисти, полоску табаку. Потом, прищурив один глаз, провел носом по зелено­ватой пыли, вдыхая в себя. Глаза его налились слезами, он вытер их кулаком, а потом насыпал табаку на мою руку.

-  Ну, валяй.

Я боязливо поднес к носу руку и вдохнул.

В носу у меня защекотало. Я учащенно зачихал, чувствуя, что лицо мое вздулось, а глаза залило слезами. Ферапонта я видел, как сквозь стеклянную пленку.

Он сидел на приступке крыльца, широко расставив ноги, и беззвучно хохотал, приговаривая:

-  Хорошо?  Эх ты,  шкет!  Привыкай!   Под   старость - кусок   хлеба будет.

После этого я не мог без страха смотреть, как нюхает табак Алек­сандра Петровна.

Нередко в приют приходил поп - отец Александр - в люстриновой рясе. И Александра Леонтьевна и Александра Петровна любезно улыбались ему при встрече. Он торопливо крестил их, совал свою руку, подернутую золотистым волосом, они целовали ее. Потом, так же улы­баясь, они шли за ним по комнатам.

От попа пахло духами. Гладко причесанные волосы длинными пря­дями спускались на спину. Рыжеватая борода узкой лопатой лежала на груди и прикрывала цепочку с большим серебряным крестом.

Нас загоняли в просторную комнату. В углу выстраивался хор, вхо­дил поп, и мы пели:

-  Преблагий  господи, ниспошли нам благодать духа твоего...

Поп широко крестился. Ряса его шелестела, широкие раструбистые рукава шумно болтались.

Раз после молитвы поп сел на стол, а мы разместились кучей на полу. Он погладил бороду и проговорил:

-  Ну-с, ребята, побеседуем.

Мы примолкли. Поп долго и пространно объяснял нам, что бог есть дух святой, что он все знает, что мы думаем, и все видит, что мы делаем.

Я слушал и удивлялся: рассказ попа похож был на волшебные сказки дяди Феди. Только поп рассказывал не про чертей с рогами и хвостами, а про ангелов, бога и дьявола.

Но дьявол попа не такой, как черти дяди Феди. Он злой и борется с богом. А бог мне представлялся необыкновенным человеком с мяг­кой белой бородой, в широкой белой одежде. Он носится в каком-то пространстве без времени и кричит:

-  Да будет свет! - и становится светло.

-  Да будет солнце, луна и звезды! – и в небе загораются огни.

Смотрю на попа. У него большой рот, узенький, клином, лоб и ма­ленькие серые глаза. Рассказывая о боге, он сует бороду в рот, точно хочет обгрызть ее, рот его широко раскрыт. В нем видны кривые обломки гнилых зубов.

В другой раз поп принес нам большую картину. На картине человек с бородой, в белой одежде, сидит на горе и что-то рассказывает со­бравшимся людям.

Поп пояснил нам:

-  Христос  говорит:   «Блажени  алчущие  и   жаждущие  правды,  ибо они насытятся».

Я вспомнил отца. Раз он пришел в праздник из церкви, от обедни. И пока мать приготовляла чай, он ходил по комнате и пел:

-  Блажени алчущие и жаждущие правды, ибо тии насытятся.

И вдруг отец задумался, будто что-то припоминая, остановился v окна и как-то грустно усмехнулся:

- Насытятся?.. Нет, не насытятся. Правды-то нету, да и не бы­ло ее.

Я  рассеянно   слушаю   попа.   Почему-то  так  близко   встают   в   памяти отец,   Малышка, который обжегся заварихой, и решил за это не молить­ся богу.

Поп спрятал  картину и стал  проверять,  умеем ли  мы  молиться.

- Ну-ка, ты, мальчик, подойди сюда, - показал он пальцем на Федьку Колесникова, сидевшего рядом со мной.

Мигая маленькими черными глазами, Колесников стоял, переступая с ноги на ногу, и молчал.

- Ну-ка, прочти мне «Богородицу». Не знаешь? А молиться ты умеешь? Ну-ка, покажи, как ты молишься?..

Федька торопливо замахал рукой, порывисто тряхнул круглой чер­ной головой.

- Вот как! - укоризненно заметил поп. - Да разве так молятся? Ты что - католик или кержак?

Поп встал.

-  Креститесь! - приказал он. Сотня рук замелькала перед глазами.

-  Ну-ка, крестись! - неожиданно обратился ко мне поп. Я перекрестился.

-  Вот как!.. Чей ты? Я сказал.

-  Это  Петрушки,   что  плотинным    был?    Знаю...    Он   что - кержак был?

Я молчал. Мне было больно, что поп так обидно отозвался о моем отце. Его никто не звал так. Его все звали Петр Федорович. И я мол­чал.

-  Ну-ка, прочитай «Отче наш»! - приказал поп.

Я знал эту молитву назубок, но решил, что читать не буду. На меня скверно пахнуло изо рта попа. Я отвернулся и молча стоял за партой, а поп, прищурив маленькие глазки, сердито спросил:

-  И молитвы не знаешь? Экий ты басурман!

Он повернул меня, ткнул в спину и толкнул к ребятам. Урок кончился также молитвой.

Потом приютское  начальство вместе с попом   обедало. В столовой накрыли на длинный  стол  белую скатерть.  Принесли  вкусно  пахнущие кушанья.  На  столе  появилась  черная  бутылка.  Отец Александр  благословил трапезу, потом налил в стакан зеленоватого вина и выпил. Ребят на это время разогнали. Маленьких отправили на кухню мыть, а ребята постарше стали ткать тесьму.

 

Чечет

Из всех ребят я больше всего подружился с Кирей.

Киря был «здешний» - у него не было родных, и он жил безвыход­но в приюте. Единственным развлечением для него были птички.

У Кири была зеленая клетка, в которой сидел розовогрудый чечет. Каждый день Киря приносил его из сада, пересаживал в другую клетку, а старую старательно очищал палочкой.

-  Вот люблю чечетов, - говорил  он, любуясь  птичкой, - он только чичикает,  а я люблю.  За грудь   его   люблю:    как   атласная,   розовая. И щеглов люблю - тоже аккуратные пичужки. А жуланов не люблю - хоть и красивые, а неуклюжие, толстоносые. Синицу тоже не люблю - дерзкая птица.

-  А ему ведь, наверное, охота полетать? - сказал  я Кире, смотря на чечета, который спокойно сидел в клетке.

Он посмотрел на меня и, подумав, проговорил:

-  А по-моему, теперь зима, так ему лучше в клетке. Там он ночует где-нибудь, в холоде, а у меня - в тепле, и он любит меня... Смотри!

Киря просунул в клетку руку с пригоршней семян. Чечет сел Кире на палец, взял круглое конопляное семечко, перепорхнул на палочку и ловко вышелушил его тонким клювом.

Унося клетку обратно в сад, Киря сказал:

-  Я ведь его выпущу, как будет тепло.

И Киря рассказал мне, как он выпустил раз на волю щегла.

-  Щегол у меня жил два года. Поймал я его осенью, зиму продер­жал, а кормил всегда репейным семенем. Щеглы любят репейное семя. А потом весной выпустил его. Сел он вон туда, на улицу, и так залился! Запел! Я заревел от радости. Уж шибко он пел хорошо! Обрадовался, видно, что я его выпустил. И я обрадовался,   что   щегла   выпустил   на волю. Потом, осенью, снег уже выпал, смотрю, а он прилетел, сел на раму и заглядывает в комнату, просится, чтоб его впустили.

-  А может быть, не этот? - усомнился я.

-  Нет, он, тот самый, приметный  он был: на правой лапке у него на одном пальце коготочка не было, а левая лапка немного кривая. Я вынес садок, насторожил  западню,  а в середине - у садилки - тоже дверку открыл... Он полетал,  полетал   и - в  клетку...   Вынесу  его   на   улицу, открою клетку, он улетит и  опять прилетит. Верно, есть-то  захочет - и прилетит... Что, не веришь? Правда. Две зимы жил, а потом  улетел весной и больше не бывал. А пел! Ох, важно пел!..                    

Не нравился мне Мишка Чуднов. Ребята звали его «Сукой». Он всегда держался в стороне, никогда не смотрел прямо, а всегда испод­лобья. Возле его тонкого птичьего носа залегли глубокие складки, а острые черные глаза зло поблескивали. Он дрался со всеми ребятами.

Не любил я также Сергея - тонкого, белого, чистенького мальчика, сына  Александры Леонтьевны. Он  всегда  был  одет в  серую  суконную курточку,   на  его  шее  был  накрахмаленный   воротничок,   а   на  руках - манжеты. Светло-русые пушистые волосы его были подстрижены, как у большого, «под польку». Мне казалось, что и жизнь у этого мальчика такая же светлая, выхоленная, ласково причесанная.

Он   всегда  старался  показать  свое  превосходство  перед  ребятами.

Однажды мы рассматривали Кирино имущество в ящике большой парты. Там были всевозможные коробочки, а в них лежали разные вещи: красивые пуговки, иголки, нитки, тряпицы, ножик перочинный. Все это для меня было интересно.

Показывая в одной из коробочек зеленого блестящего жучка, Киря спросил меня:

-  У тебя есть мать?

- Нету.

-  А отец?

-  Тоже нету.

-  И у меня тоже нету... Вот этого жука мне тятя  поймал  в лесу, когда был еще жив.

Сергей стоял возле нас и насмешливо рассматривал коробочки в парте. Он покосился на Кирю и проговорил ядовито:

-  У тебя и матери-то не было. Тебя тетка родила.

Киря густо покраснел и промолчал. А когда Сергей ушел, важно засунув руки в карманы штанов, Киря проговорил:

-  Погоди,  чистяк, вот  вырасту - первому тебе  башку отверну. И, смотря вслед Сергею ненавидящими глазами, добавил:

-  Я рабочим буду, а рабочие сильнее вас, сдобных голяшек.

Я скоро заметил, что между Кирей и Сергеем шла непримиримая вражда. Сергей старался сделать Кире какую-нибудь пакость, а тот иной раз плакал про себя. Его большие карие глаза наливались слеза­ми, он сутулился и молчал.

Однажды Сергей принес с веранды Кирину клетку с чечетом. В ней беспокойно бился любимый чечет. Сергей поставил клетку на пол и приказал Мишке Чуднову:

-  Эй, Сука, беги в кухню, неси Ваську!

Мишка стремглав бросился и принес большого рыжего полосатого кота.

-  Отпускай! - приказал Сергей.

Мишка отпустил. Я замер в оцепенении. У кота расширились зеле­ные круглые глаза, морда точно вспухла, на ней торчали длинные, ред­кие усы.

Чечет, увидев кота, еще беспокойней забился в клетке. Деревянные палочки клетки глухо треснули, чечет запищал, а кот, вытаскивая большую голову из клетки, возбужденно замахал длинным хвостом. В зубах его трепетали крылышки птички. Чечет еще раз глухо пискнул и смолк. Зеленые глаза кота хищно светились. Я заплакал. В эту минуту вбежал Киря. Он схватил клетку и со всего размаху хотел ударить Сергея по голове. Губы его были плотно сжаты. В глазах стояли слезы. Сергей ловким движением вышиб клетку из рук Кири, она упала. Сергей злобно растоптал ее и гордо крикнул:

-  Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты пичужек не ловил!

-  А  ты бы лучше  выпустил  его,  чем кошке  травить, - дрожащим голосом сказал Киря.

Я подбежал сзади к Сергею, схватил его за ногу и швырнул на пол. Вбежала  Александра  Леонтьевна.   Она   злобно   поглядела   на   меня,   и молча взяв сына за руку, удалилась.

Мне думалось, что после этой истории и меня и Кирю из приюта выгонят. Но дело обошлось: Кирю послали убирать в уборной, а меня Александра Леонтьевна так дернула за ухо, что я от боли вскрикнул, и поставила в угол на колени.

 

Географическая карта

Приютский день  кончился.  Все укладывались спать  вповалку.

Мне не спалось. Я смотрел на щель приотворенной двери, сквозь которую пробивалась полоска света из соседней комнаты.

Я знал, что там занимается Аркашка Аляев - один из старших при­ютских мальчиков, «здешний». Он учился в школе и, наверно, теперь готовил уроки. Я тихонько встал и, приоткрыв дверь, заглянул в осве­щенную комнату.

За столом над книжкой сидел Аляев, положив голову на ладошку. Я вошел и подсел к столу.

Я думал, что он меня сейчас же выгонит, но Аркашка спокойно по­смотрел на меня серыми глазами и спросил:

-  Ты захем прихол?

Он говорил тихо, не выговаривая шипящих звуков, точно что-то мешало во рту.

-  Так, - ответил я. - Я тебе не помешаю, Аркаша. Ты дай мне ка­кую-нибудь книжку, я посмотрю картинки.

Мой покорный и ласковый тон, должно быть, подкупил Аркашку. Он улыбнулся и спросил:                                                                

-  А ты хитать умеех?

-  Умею маленько.

Аляев снова улыбнулся, порылся в ворохе книжек и сунул мне тол­стую, в красивом переплете, книгу.

- Перелистывать  будех,   пальцы  не муслякай.  От  этого  книга  пор­тится, -предупредил он.

С замиранием сердца я открыл книгу и прочитал про себя: «География». Не знал, что это значит, но спросить не решился. Аляев углу­бился в книгу.

Я посмотрел сбоку на его коротко остриженную голову. Аляев старательно что-то вписывал в тетрадь. Его оттопыренная толстая нижняя губа  шевелилась.

Сдерживая дыхание, я стал бережно перелистывать книгу. Я никогда не испытывал такого волнения при виде книжки, как сейчас. Передо мной раскрывались горы, люди, звери, реки.

Аляев же вдруг отодвинул свои тетради в сторону, повернулся ко мне и, перелистывая книжку, стал пояснять:

- Вот  видих - это  вроде  карманных  хасов.  Это - компас... С  ним ходи по лесу - и не заплутаехся.

- Куда хочешь, туда и поведет? - спросил я.

- Аха... Вот ты когда будех ухиться, все узнаех.

Все, что мне рассказывал Аляев, было просто, интересно и вызыва­ло удивление и восторг. И Аркашка мне казался самым интересным человеком в приюте. Он заслонил собой образ Кири с его коробочка­ми и клетками. Я ушел в этот вечер от Аляева с особым чувством удов­летворения и долго не мог заснуть.

Всегда серьезный, деловитый, Аляев приходил с кипой книг и тетра­дей из школы. Много раз я видел, как он, прячась от приютского шума, залезал с книгой на сеновал или уходил в огород, в баню.

Как-то раз Аляев вышел из бани со свертком бумаги. Сергей на­смешливо встретил его:

-  Эй, банный ученый!

Аляев возмущенно скороговоркой заговорил:

-  Тебе хорохо. Тебе есть где заниматься, а мне негде.

В этот вечер Аляев развернул передо мной большой лист бумаги и, сияя какой-то особенной улыбкой, сказал:

-  Смотри-ка, Ленька.

На листе были начерчены кривые линии, как змеи.

-  Это что? - спросил я.

-  Карта   Европейской   России.  Я   к  экзамену  ее  делаю.

- И  мечта­тельно добавил: - Конху эту хколу и буду дальхе ухиться.

Все, что делал Аляев, было для меня таинственным, красивым и приводило в радостный трепет. Мой новый друг казался мне очень умным. И у меня нарастала обида, когда я видел, что Сергей относился к Аляеву пренебрежительно, высокомерно.

Я спросил Аляева:

- А Сережка почему зазнается? Он хуже тебя, а зазнается.

Аляев покраснел, опустил глаза и кротко проговорил:

-  Ну, хем я лутхе его?

Он не был злопамятным.

Однажды я видел, как у черной доски Аляев рассказывал что-то Сергею. Начертил мелом на ней треугольник и долго разъяснял, впи­сывая непонятные мне значки. Его серые глаза разгорались, щеки розовели.

В другой раз он жарко спорил с Сергеем, рассматривая пеструю географическую карту.

Мне казалось, что Аркаша все знает, о чем бы его ни спросили. И я радовался, что Сергей был бессилен показать свое превосходство перед Аляевым.

Между нами завязалась крепкая дружба. По вечерам я ходил к нему. Он мне давал тетрадку, и я списывал с книжки буквы, цифры и уже через месяц научился писать. Я чувствовал, как Аляев окружал меня теплой, братской заботой.

Я часто любовался его работой. Он, должно быть, тоже был дово­лен, особенно, когда раскрасил карту.

-  Вот это губернии. Это - Московская, а это вот - наха, Пермская.

-  А мы где живем? - спросил я.

-  Вот здесь. Видих, синяя   змейка.   Это - наха   река   Тагил...   А это вот горы.

-  А это что? - спросил я, показывая на синие фигуры.

-  А это моря, озера.

Я вспомнил, как когда-то смотрел на Тагил с Лысой горы. Был ясный, тихий день. Я видел широкий пруд, как озеро, а река Тагил легла синей лентой, извиваясь среди селения. Загнувшись замысловатым зигзагом возле скалистого выступа горы Красный Камень, она ушла в далекий лес и там затерялась.

Я смотрел на карту в немом восторге.

Аляев точно угадал мою мысль и, улыбаясь, стал пояснять:

-  Вот,  если  подняться  высоко,  высоко,  хтобы   всю  Россию  мохно было видеть, так ее будет видно, как на карте.

Он бережно повесил свою карту рядом с фабричной, позвал Кирю и спросил:

-  Которая лутхе?

Киря долго рассматривал карту Аляева и показал на нее:

-  Вот эта.

Аляев карту заканчивал. Я каждый день подходил к карте, с удив­лением и восторгом всматриваясь в голубые жилки на ней.

Однажды я вошел, как всегда, к Аляеву и оцепенел. У стола стоял Сергей и держал над картой пузырек с чернилами. По раскрашенному листу карты текли жирные фиолетовые ручьи чернил. Я вскрикнул.

А Сергей, увидев меня, помутнел, подошел ко мне и, схватив за воло­сы, зловеще спросил:

- Скажешь?

Я молчал. А он, сжимая крепко в руке мои волосы, снова спросил:

- Скажешь?

Мне было очень больно, на глазах выступили обильные слезы. Я стиснул зубы и молчал.

- Кто облил  карту? - вдруг переменив тон,  спросил Сергей.

- Ты! - крикнул я.

-  Я?

-  Ты.

-  Я?

-  Ты.

В эту минуту вошел Аляев.

Сергей продолжал допрашивать меня:

-  Кто облил карту?

-  Ты! - вскрикнул я и рванулся.

Аляев упал на стол, зажав голову руками, и тихо зарыдал. Спина его вздрагивала.

Сергей торопливо побежал из комнаты, громко крикнув мне на ходу:

-  Сам тут напакостил да на людей сваливает! Паршивец!

Я тоже заплакал. На шум прибежала Александра Леонтьевна и Киря. Надзирательница побелела. Глаза ее широко раскрылись. Она грозно спросила меня:

-  Кто облил карту?

-  Сергей!

-  Сергей?! - заострив брови, переспросила она.

-  Сергей! - закричал я и чуть не топнул ногой.

-  Как?

Аляев с мокрым, печальным лицом посмотрел на меня. Мне было больно. Я не мог подобрать слов, чтобы доказать Аляеву свою право­ту. Аляев быстро поднялся, выпрямился и грустно спросил:

-  Ты скахи, Ленька, правду. Нихего тебе за это не будет. Голос его дрожал, нижняя губа еще больше отвисла.

-  Сергей! – крикнул я снова и заплакал.

Александра  Леонтьевна  посмотрела  на  облитую    карту.    Ее   сухое лицо сжалось в темный комок, она молча вышла. А Киря успокаивающе проговорил:

-  Сережка, - я знаю его, блудню. Не любит он тебя за то, что ты лучше его.

Аляев свернул карту трубкой и направился к выходу. Нетвердо ша­гая, он уходил сгорбленный, разбитый.

После этой истории я долго не ходил к Аляеву. Сергей в приюте больше не показывался, а я не получил на зиму валенок.

-  Пимы  выдаем  только  самым  бедным,  а у  тебя  есть  брат,  и   он тебе должен купить,- заявила мне Александра Леонтьевна, не смотря на меня.

Я остался снова в худых, без подметок, сапогах, которые надевать можно было только на голые ноги, и то с большим трудом.

Недели через две Аляев, поймав меня в коридоре, ласково спро­сил, заглядывая мне в глаза:

-  Ты хто, Ленька, ко мне не ходих?

-  Боюсь. Ты думаешь - это  я  карту  испортил, - сказал  я.

-  Знаю я, кто. Серехка это. Ты приходи.

И снова я стал по вечерам ходить к Аляеву.

 

Рамочки

Зима в этом году была особенно лютая. Мы - «нездешние» - каж­дую субботу после обеда уходили домой из приюта и возвращались обратно в понедельник утром. Пока я жил неделю в приюте, меня тянуло домой, но когда подходил свободный день, я боялся его.

Одежонка моя была не из теплых: летний отцовский пиджак темно-синего цвета с белыми крапинками, рассыпанными подобно мелкому снегу, суконная шапчонка и сапоги, которые туго влезали даже на го­лую ногу.

Из приюта мы шли гурьбой, весело, и я забывал, что у меня стынут ноги.

Придя домой, быстро залезал на печь отогреваться.

-  Ну, что пришел?.. А там что не остался? - встречала меня Екате­рина.

Я знал, что с моим приходом у них прибавлялся лишний рот.

Наступал ранний зимний вечер. Дом погружался во тьму. Катя си­дела в углу, точно ее не было в комнате. Она теперь не походила на прежнюю Катю. Она была придавлена голодом и нуждой.

-  Катя, ты что огонь не зажигаешь? - спрашивал я.

-  К чему? Без огня лучше. Я сумерничаю.

Она сидела впотьмах и о чем-то думала. Должно быть, легче ду­мается, когда в комнате темно и тихо.

Приходил Ленька. Он работал в столярной завода, и я с завистью смотрел на его темное, подернутое заводской копотью лицо. Он заметно вырос, стал шире в плечах, и мне думалось, что он уже совсем большой.

Он тоже залезал на печь и рассказывал мне о заводе, о своей ра­боте.                                                                                    Я с тревогой  думал,   что  завтра снова   приют.   Хотя    там    кормили досыта,  а  дома  было  впроголодь,   все  же  туда  мне  возвращаться  не хотелось.

По воскресным дням Ленька не ходил на работу, и мы ловили птиц, а потом шли на базар продавать их. С базара мы весело возвра­щались с калачом или с ковригой хлеба.

Как-то раз Екатерина серьезно посмотрела на меня и вздохнула:

- Эх, Олешка, Олешка, как только ты жить будешь? Как ты обно­сился-то!

Я не знал, как буду жить. Короткие ветхие штаны неопределенного цвета чуть прикрывали мои колени. Серая рубаха тоже была коротка. Я по… Продолжение »