…nbsp; В другой раз он мне предложил:
- Вот что, милейший, довольно тебе шляться в школу. Все равно от этого толку не будет... Чего смотришь? О чем ты думаешь? Ученым хочешь быть? Не будешь! Айда-ка на завод работать.Я заплакал.Мною был пройден трудный путь. Я уже видел впереди конец своего учения. И не знал, как покину школу, как расстанусь с Петром Фотиевичем и Алексеем Ивановичем. Я к ним привык. В них я чувствовал неиссякаемый источник знаний, который лился так же, как из огненной домны льется красная кровь и превращается в рельсы, провода и машины. Я чувствовал, что в мое сознание брошены зерна и что они, как весенним теплым утром, проросли сильными побегами. Проросли и потянулись к свету, к солнцу.На другое утро я пришел пораньше в школу и заглянул в учительскую. Там сидел Петр Фотиевич один, что-то писал. Я робко вошел и начал ему рассказывать, что за эти дни меня волновало... Я не смог закончить свой рассказ и разревелся.Учитель заботливо подошел ко мне, усадил и, взяв со стола большую книгу, задумался. Его серые глаза были устремлены куда-то в окно, на улицу, в серый зимний день. Щека его, как обычно, бугрилась. Потом он укоризненно сказал:- Ты хорошо учишься, но лучше того шалишь, озорничаешь. По твоему поведению давно тебя нужно исключить. Это вот и мешает. Он говорил, точно обдумывал каждое слово. С батюшкой у тебя нехорошо... Если бы ты был во всех отношениях... можно бы тебе выхлопотать стипендию. Ну, хорошо, - решительно сказал он,- иди... Успокойся и учись... Попробуем.Через несколько дней брата Александра посадили в тюрьму. В дом пустили квартирантов, а я ушел жить с Ксенией Ивановной в дом Цветкова.В Цветковском доме мне было весело. Мы поселились в заднем доме, под голубятней. Здесь же жили Денисовы. И я теперь со своим другом Ванюшкой был связан и в школе и дома.Обширный цветковский дом, окруженный, как хороводом, строениями, был шумен. С нами были Мишка Цветков, Васютка Денисов, брат Ваньки.Ранним утром мы гурьбой отправлялись в школу, а вечером так же возвращались.ГонкиЛюбимым занятием нашим была езда на подводах. Возвращаясь из школы домой, мы подкарауливали ломовых извозчиков, которые ездили с базара на товарный двор порожняком. Обычно каждый извозчик работал на двух лошадях, запряженных в широкие розвальни. На передней он ехал сам, а задняя шла в поводу. Мы вскакивали на розвальни задней лошади и отправлялись, посвистывая, поухивая. Извозчики на нас не обращали внимания. Стоя на передних дровнях, они равнодушно оглядывались на нас, погоняя лошадей. Мы доезжали почти до самого дома, довольные, что прокатились.Но раз катание это нам обошлось дорого. Мы трое присели на задние розвальни и наблюдали за извозчиком, как он посмотрит на непрошеных пассажиров. Но извозчик - молодой, здоровый, краснолицый мужчина - равнодушно посмотрел на нас и будто еще улыбнулся.- Н-н-ничего, ребята, з-з-значит, д-ддоедем, - успокоенно сказал Ванюшка Денисов и пробрался к передку дровней.Лошади шли крупной рысью, и нам нравилась быстрая езда. Но, не доезжая квартала до места, где нам нужно было слезать, извозчик встал на дровнях, лихо закрутил над головой вожжи и крикнул. Кони помчались. От неожиданного толчка Мишка Цветков кубарем вылетел из дровней.- В-вот... олух, - весело заметил Денисов.- Не мог ус-усидеть. Кони мчались. Мы, в восторге от быстрой езды, весело обменивались замечаниями:- О, здорово!- А н-наша л-лошадь кра-красивей бежит.- А как,- спросил я, - мы слезем?- С-сбавит, - уверенно сказал Денисов. Но кони хода не сбавляли.- Ванька, скачем, - предложил я.- Н-ни черта... Сиди, знай.Извозчик снова закрутил вожжами. Кони, прижав уши, мчались что есть сил. Извозчик неожиданно для нас свернул в переулок, в противоположную от нашей квартиры сторону.Дровни раскатились, ударились о столбик. Денисов качнулся и сел. Держась за дровни, он с досадой проговорил:- Во посадил редьку... Чуть яз-зык н-не откусил! К-куда это он по-погнал?Из-под копыт лошадей в нас летели жесткие комья снега. Денисов загораживался рукой. Бок, плечо и шапка его облепились снегом. Он сплюнул: в рот попал комок снега. Извозчик оглянулся на нас. На лице его была озорная улыбка. Он то и дело взмахивал вожжами, покрикивал. Мы со страхом смотрели вперед. Ванька замахал рукой извозчику и крикнул:- Д-дядя, ос-останови!.. Но дядя не остановился,- А-лешка, скачи!.. - крикнул Денисов. - С-слезай! А то он н-нас ув-езет к-к чертям н-на ку-ку-кулички.Я нацелился и прыгнул. Мне показалось, что земля завертелась. Я ткнулся в сумет снега к забору, чувствуя, что в рот, в нос, в уши мне лезет снег. Но быстро вскочил на ноги, смотря вслед удаляющемуся товарищу. Сквозь серую дымку снежной пыли мне показалось, что Денисов машет руками и что-то кричит. Но он скрылся за поворотом.Я встаю и отряхиваюсь. Снег набился мне за воротник. Он тает и холодными, острыми струйками стекает вниз по голой спине. Сумка с книжками валяется в стороне. Вижу - идет Денисов. Он припадает на одну ногу, хромает. Он весь в снегу, у шинели правая пола почти напрочь оторвана.- В-вот п-прокатились... - держа оторванную полу шинели в руке, сказал Денисов.На щеке и носу его кровь. Я спросил его, что это значит.- Я по дороге м-мордой п-проехал, - вытираясь рукавом, пояснил Денисов.- А я хорошо соскочил, - сказал я, хотя чувствовал, что мои коленки саднят.- Я в-видел... Хребет не с-с-сломал?..У меня вдруг заныло сердце: я увидел, что у моего сапога оторвался каблук. Он болтался на подошве, а когда я пошел, он захлопал мне по пятке.- Все ни-чего, за шинель мне п-попадет, - печально рассматривая оторванную полу шинели, с досадой говорил Денисов. - П-прокатились... Нет, б-бг-больше - к черту!Дома я слышал, как мать Денисова встретила своего сына.- Ванька, что это?.. Господи!.. На тебе одежа, как на огне, горит.О своем каблуке я не сказал Ксении Ивановне. В этот же вечер подвязал его мочалиной и пошел к родительскому дому, к дяде Феде. Он встретил меня обычными словами:- Ну, что, Олешка?- Вот, оторвал каблук у сапога.- Каблук? Где это тебе помогло?.. Ну, снимай, я притачаю. Дядя Федя сел на свое обычное место и принялся починять мне сапог, говоря со вздохом:- Ох, Олешка, Олешка! Видно, тебе на голове хоть кол теши, ты одно свое - озорничаешь...Любили мы из школы заходить также на заводский пруд. Мы там гонялись друг за другом.Раз почти половина класса пришла смотреть наши гонки. Я должен был в этот день гоняться с Егором Еремеевым.- Т-тяжел бы бг-бг-будешь, Егор, с Лешкой гоняться, - сказал ему Денисов.- Н-ну! - презрительно ответил Егор.День стоял серый, теплый. С неба падали редкие легкие пушинки снега. Мне во что бы то ни стало хотелось обогнать Еремеева, так как за нас, за обоих, ребята заложили по карандашу и по два перышка. Карандаши и перья должны были пойти в пользу победителя.Еремеев спокойно сел на снег и разулся. Он был в крепких шерстяных чулках. На мне же были серые валенки, надетые на босу ногу.- А ты, Олешка, как?.. Разуешься? - спросил меня Еремеев.- Я без чулок.- Ну, так простись с карандашами и с перьями. Гоняться условились на один круг, в одну версту.Я сбросил с себя шубенку, шапку и приготовился.Все - по чину. Выбрали судей. Побежали. Долгое время бежали рядом.Я посмотрел на Егора. Щеки его еще больше надулись, он искоса поглядел на меня, серьезный, деловитый и, тяжело отдуваясь, сказал:- Намочу я тебе...И стал меня обгонять. Мне тяжело было бежать в валенках. Мы пробежали уже половину круга. Я слышал голоса ребят:- Егор далеко ушел.- Не нагнать Алешке.Я сбросил валенки, прижал их подмышкой и легко, почти не касаясь ногами дороги, помчался вслед за Егором.Он испуганно, тяжело дыша, покосился на меня. Я быстро оставил его позади.- Да ты босиком-то!.. - закричал он.Но я промолчал; я слыхал, что во время бега говорить не надо.Ребята цепью стояли поперек дороги. Денисов кричал, взмахивая моей сумкой:- На-аша берет!.. Лешка, н-нажми!И я нажал. Ноги мои точно обжигало снегом.Егор пришел к месту медленным шагом, тяжело переводя дыхание.Мы победоносно пошли домой. В сумке у меня лежали новый карандаш и два перышка.ГимнастикаС той поры, как мы с Ксенией Ивановной поселились в доме Цветаева, я ежедневно наблюдаю за Иваном Михайловичем и узнаю его ближе. С раннего утра он ходит по двору в своем обычном костюме. Его красная турецкая феска ярким пятном плавает на сером фоне двора. Он часто достает свою табакерку, нюхает и, подумав, идет вдоль двора, напевая: «Трум-тум-тум-бум-бум-бум...» Хозяйски окидывает двор, лезет на голубятню и, слышно, там перекликается с соседом, тоже голубятником:- Федька, ты у меня чубарую голубку загнал?- Загнал! – кричит Федька.- Ты мне ее отдай.Слышно, как он возится на голубятне, бегает, ухает: должно быть опять ястреб напал на голубей.Ползая однажды по крыше со шнурком, он долго что-то измерял и подсчитывал.Я спросил:- Вы чего это, Иван Михайлович, делаете?- Спрос. А кто спросит, того черти с печки сбросят. Он понюхал табак, сидя верхом на коньке крыши, и задумчиво проговорил:- Ты вот подсчитай мне, сколько нужно заплатить маляру за то, чтобы он окрасил мне крышу. По двадцать копеек за квадратный аршин.Я залез на крышу. Она была шатром, на четыре ската. Я обмерил ее и тут же мелом подсчитал:- Сто сорок четыре квадратных аршина. Он подумал и сказал:- Врешь, меньше.- Нет, - твердо сказал я.- Врешь!.. Со мной не спорь... Со мной никто не спорит.Весь этот день он ползал по крыше. Слез с нее с разорванной штаниной и уверенно определил:- Сто двадцать с четвертью.Но пришел маляр и подтвердил мою цифру. Цветков сказал:- Правильно, я также подсчитал. А увидев меня вечером, сказал мне:- Побил ты меня. Молодец!В наши ребячьи дела он всегда вмешивался. В сарае мы повесили трапецию и здесь изображали цирковых акробатов. Я умел делать солдатиков, лягушек, подвешиваться на коленках. Смотря на нас и нюхая табак, Цветков одобряюще говорил:- Молодцы! Это развитие силы.Но ему было досадно, что его Мишка не умеет упражняться на трапеции. Мишка хватался за палку трапеции, вскидывал ноги, а Цветков помогал ему, опасаясь, чтобы Мишка не упал.- Ну... Не так, дурак... Вот так... Не так... Зацепляйся ногой. Ну, дурак!Мишка горячился. Его косые глаза округлялись, он краснел, но у него не выходило. Однажды Цветков не вытерпел, схватился за палку и сердито сказал Мишке:- Смотри, болван, я сделаю.Мы замерли, а Цветков бойко взметнул ногами, чтобы закинуть их на палку. С ноги спала калоша и улетела в угол. Рубаха завернулась, обнажая напряженное тело. Зацепившись ногами за палку, он повис вниз головой. Кряхтя, он хотел взобраться на палку и сесть, но руки оборвались, и он мешком свалился с трапеции на землю, устланную сеном. Мы перепугались. Мишка захохотал. А Цветков, тяжело вставая, конфузливо заявил: - Чемодан у меня тяжелый, а то бы я лучше вас сделал.И отошел, будто не ушибся, даже запел, пощелкивая в табакерку:- Трум-тум-бум-бум...Однажды в комнату торопливо вбежала Ксения Ивановна и почти плачущим голосом крикнула:- Олешенька, собирай все... Мы горим!..Я выбежал во двор. В углу, из-под конька деревянной крыши сарая, торопливо клубились черные кудри дыма, высовывался острый язык огня, облизывая край стропил. В колодце звякали ведра. Незнакомые женщины таскали на коромыслах воду к сараю. Бегали люди, кричали. Где-то трещали доски, стучали топоры и глухо потрескивало что-то под крышей сарая, точно там кто-то ожесточенно грыз дерево острыми зубами.В комнате Ксения Ивановна увязывала в простыни пожитки. Я решил, что пожар далеко.- Не надо, Ксения Ивановна, не дойдет до нас. Она посмотрела на меня, схватила с божницы икону, вышла с ней и встала, держа ее на руке.Цветков забежал на голубятню, выгнал из нее голубей, а самых, очевидно, дорогих посадил в решето, под сетку, и ходил в густой толпе людей возле пожара, как безумец, не обращая внимания на то, что из его дома в лихорадочной поспешности вытаскивали сундуки и мебель.- Гори мои дома, гори все, но не гори мои голуби, - бормотал Цветков.Пожару не дали разгореться. Прибежавшие с железнодорожной станции рабочие затушили пожар.На экзаменеСолнце весело забирало высоту в голубеющем небе весны. Оно уже перешагнуло через Голый Камень и закатывалось за горой Высокой. Чернолесье пока еще не оделось, но сосны уже закудрявились.Широкий пруд местами уже вскрылся. Ветер, гоня по нему зеленоватые иглы льда, сгруживал их у берегов, и волны играли ими, шурша, как битым стеклом.Мне легко и весело. Я залезаю с книжкой на террасу голубятни, растягиваюсь на ней и греюсь на солнце. Читать не хочется. Хочется смотреть в небо. Там клубятся белые облака, а меж ними - неизмеримая синяя глубина.Приближались экзамены. В мыслях все чаще и чаще вставал отец Александр, его тихое и злобное предупреждение: «Я тебя, басурман, не допущу до экзамена».Мне страшно. Что, если я не выдержу экзамен по закону божию? Я торопливо перелистываю ненавистную мне книжку «Новый завет». Всматриваюсь в заголовки: «Нагорная проповедь», «Притча о мытаре и фарисее», «Воскрешение Лазаря». Мне трудно уместить в памяти все эти скучные рассказы.Пришел Денисов. В руках его - толстая книга.- Чего, Л - ленька, зубришь?- Зубрю.- Я в-вызу-уб-брил.- Ответишь?- Д-думаю... ув-важить дурака. Он улыбнулся мне и сообщил:- На лето п-пойду работать в депо.- А я - в ковальню.- В-в депо лучше.- Чем?- Т-там машина, п-паровозы.Но Денисов сейчас тоже занят мыслью об экзаменах. Лицо его озабочено.- А я вот ч-чувствую, ч-что меня б-батька з-заре-жет. Х-хороший бы б-билет в-взять... И решительно заявил:- Н-не выдержу эк-кза-амена - уеду.- Куда?- П-путешествовать. Вот, посмотри-ка э-эту книгу - «Таинственный остров» Жюль Верна. Ты н-не читал?..- Пр-прочитай. Н-на воздушном шаре ул-летели... П-пять человек... У них т-тоже м-мальчишка, Г-герберт, бг-бг-был. Х-хороший. А-а с-собака Т-топ... Аида?! Д-до Черного м-моря зайцем д-доедем, а-а там - н-на корабль. Пойдем?Я молчал, а он укоризненно спросил:- Т-трусишь? Я в-все равно уйду...Экзамены начались в мае. Мы хорошо разделались с историей, с естествознанием, с геометрией. А по русскому языку меня Николай Александрович даже похвалил за сочинение:- Ты хорошо написал, если только не списал из какой-нибудь книжки. Я хотел тебе пять поставить, но так как уж больно хорошо, то я тебе поставил три с плюсом.- Почему?- спросил я.- Потому, что я думаю, что ты где-нибудь слизал.Похвала эта меня обидела до слез.Мы с замиранием сердца пришли на последний экзамен - закон божий. Поп явился в новой голубой шелковой рясе, а с ним - седенький, высохший от долголетней жизни, благочинный. Перед нами на столе были раскинуты билеты. В них были номера глав, которые мы должны рассказывать.Меня вызвали вторым. Я смело схватил билет и подал отцу Александру. Он посмотрел на меня исподлобья и строго сказал:- Ну, рассказывай о страстях господних.Я знал это место и начал твердо рассказывать. Отец благочинный улыбался и ждал чего-то. Его впалые губы шевелились, и серый клок реденькой бороды качался.- Завеса во храме разорвалась не сверху донизу, а снизу доверху, - поправил он меня.- Доверху, - сказал я.- Как разорвалась-то? - спросил отец Александр.- Надвое.- Ну, как надвое: как рубаха, что ли? Вот так - на две половины?Он поднял подол своей рясы и показал, будто хочет ее разорвать.- Нет, - сказал я.- Две завесы стало.- Ara-a! - самодовольно поглаживая бороду, протянул благочинный.- Тонкая завеса разорвалась надвое.Отец Александр строго мне сказал:- Иди!Вечером я пришел к Денисову. Он грустно сидел за столом и смотрел в окно.- Ты чего? - спросил я.- Н-на-поролся.- На чем?- Н-на п-пире в К-кане Га-галилейской.- Я тоже, - сказал я.- Н-на чем?- А на завесе-то!На следующий день стало известно, что Ванюшка Денисов исчез из дому.Цветков, торопливо понюхивая табак, успокаивал его мать:- А я говорю - никуда к черту не денется. Полиция поймает и приведет.Через неделю я узнал, что меня перевели в шестой класс.- А в стипендии тебе отказали, - сообщил мне Петр Фотиевич.- Все равно учиться мне больше не на что, и я думаю пойти работать, - сказал я.- Жаль... Так и не кончишь?Учитель задумался, потом как-то решительно сказал:- Ну, что ж, хорошо, - поработай лето, а там увидим.Я шел из школы легко и бодро. Передо мной открылся новый путь: работать и учиться.Моя веселая жизнь у Цветкова оборвалась. О ней осталось только воспоминание, как об одном дне, который осветился утром ласковым солнцем. Этот день, как грань, отделял меня от ребячества. За ней наступала суровая трудовая жизнь.Ксения Ивановна часто вечерами спрашивала меня:- Как, Олешунька, жить-то будем? До Сашиного прихода еще далеко.Но с Сашиным приходом я не ожидал лучших дней. Сашин приход казался мне тяжелой тучей.Я пошел к Павлу. Он меня встретил приветливо. Но когда выслушал, что я все-таки хочу учиться, сказал, пожимая плечами:- Как я могу?.. По-моему, иди работать, я тебя охлопочу.Мне хотелось работать на заводе. Я часто с завистью смотрел на ребят, которые деловито шагали с завода, чумазые, в засаленных блузах. Там они рубили, пилили железо, шлифовали его, нарезывали винты. Я с любопытством смотрел через окна в механический цех. Оттуда доносился непрерывный гул. Вверху бешено вращались криволапые шкивы - колеса - и тянули, покачивая, длинные ленты ремней.На заводеИ вот утром я чувствую легкое прикосновение руки и ласковый голос Ксении Ивановны:- Олешунька, вставай, пять часов свистит.Я быстро поднялся с постели и вспомнил, как я когда-то будил отца:«Тятенька, вставай, три четверти свистит».- Как пойдешь-то? С таких пор работать - надсадишься, - грустно проговорила Ксения Ивановна.Она хотела еще что-то сказать, но смолкла, отвернулась и вышла. Я заметил, что она смахнула концом полушалка слезу.Горячее майское солнце всплыло на востоке и повисло в безоблачном небе. За ночь на землю упал обильный дождь. Земля курилась тонкой испариной. Я шел и слышал далекую железную возню завода. Сегодня она особенно отчетливо слышна. Звонко били молоты листобойки, и тяжело бухал большой паровой молот. Все это я видел, когда ходил на завод с Петром Фотиевичем. Впереди привычно тянулись к заводу черные фигуры рабочих.На мосту, у завода, меня встретил Павел:- Я думал, ты проспишь... Пойдем, - сказал он и с какой-то новой улыбкой, осмотрев меня с ног до головы, добавил.- Как взаправдашный рабочий идешь.Заревел второй гудок. Черные двери проходной были широко раскрыты и поглощали уйму людей. Павел ввел меня в огромный темный цех.- Обожди здесь, - сказал он и ушел.Я стоял, оглушенный грохотом железа и машин.Толстые каменные стены вздрагивали, дребезжали закопченные стекла в небольших окнах. Потолка не было видно: он утонул в непролазно-черной копоти.В углу где-то скрежетали зубастые колеса. В этой страшной музыке все кружилось, гремело, окутанное мутью копоти и пыли.Тускло горели электрические лампочки.Вдали шумно вздыхали огромные печи, высовывая огненные языки.Я слышал металлическую возню какой-то машины и видел, как она схватывала раскаленные куски железа и жулькала их, как тесто. А вверху в стремительном беге шкивы и ремни сплетали живую сеть.Пришел Павел и с ним сутулый, круглый, с черной бородкой, уставщик цеха - Трекин. На нем была темно-синяя куртка, туго опоясанная ремнем. Он подвел меня к месту работы - отбивать заусенцы у заклепок, складывать их в ящик - и показал на бородатого рабочего в фартуке:- Вот твой старшой.Старшой хмуро улыбнулся, усадил меня на ящик, подтащил железную цилиндрическую подставку с дырой и сказал:- Вот, смотри как...Он сунул в дыру заклепку и ударил ее по шляпке молотком.- Вот и все... Так все... Для чего, говоришь? Вот заусенцы. Стукнешь - их не будет.Я азартно принялся за работу, а старшой, улыбаясь, заметил:- Да ты не того... Больно шибко бьешь... Ты легонько, поденщиной ведь работаем... Тебе сколь поденщину положили?- Не знаю, - сказал я.- Наверно, копеек двадцать. Думаешь, больше? Как бы не так! По пятнадцати копеек еще ложат.Отбивая заклепки, я ударил молотком по большому пальцу. У меня выступили от боли слезы, но я скрыл это от старшого. Ноготь сразу почернел и стал похож на ягоду жимолости. Показалась черная кровь. Она смешалась с железной пылью и стала густой.Ты что, уж по пальцу свистнул? - равнодушно спросил старшой. - Ничего, привыкай. У меня все пальцы отбиты.Он показал свои руки. На многих пальцах торчали черные ногти, из-под которых пробивались новые, еще неокрепшие.- Рукавицы бы надо, да где их возьмешь? Дорогие, сорок копеек. Целый день за них робить надо.Мне хотелось обойти цех и поближе посмотреть, что там делается. Против меня часто открывалась дверь в другой цех. Там быстро вращались шкивы, а возле машин, согнувшись, стояли люди.Я спросил старшого, что там.- Механическая... Я работал там черноделом, - ответил он. - Там хорошо. Молотобойцем работал... Тебе что? Охота посмотреть? Иди, только Трекину на глаза не попадайся, а я скажу, что ты до ветру ушел.Он нехотя вставлял заклепки в подставку и ударял по ним молотком. В серых глазах его равнодушие и пустота. Он показался мне пустым, неинтересным человеком, как ненужная стекляшка.Я спросил его:- Ты чей?- Я-то?.. Раскатов. А зовут меня Ефим... А ты чей? - спросил он меня. - А сколько тебе годов-то? Как же тебя приняли? Наверное, в метриках годов прибавили. Я тоже двенадцати лет пошел работать. Тоже в метриках годов прибавил. Приходится обманывать, когда жрать захочешь.Я скоро ознакомился с цехом, и работа, на которую меня поставили, меня уже не интересовала. Меня тянуло к машине - венсану, где делали заклепки и костыли, которыми прибивают рельсы к шпалам.Мне нравилось смотреть, как два подростка достают клещами из огненных отверстий печи раскаленное добела, нарезанное квадратное железо и ловкими взмахами бросают в жолоб. Там штамповщик клещами сует его в такую же подставку, в какой я отбиваю заклепки, и нажимает рукой рычаг. Пресс, как живой, шевелится, сжимает железо, расходится и выталкивает бархатно-красный костыль.У штамповщика - закопченное, тусклое, опушенное негустой бородкой лицо. И удивительно ярко белеют зубы и белки глаз.Впрочем, у всех странно белеют зубы и белки глаз на чумазых лицах, особенно у подростков, которые работают у печей.Мне хотелось попасть на работу к венсану. Я попросил мастера Белова, широкого рыжего человека, взять меня туда. Он погладил свою жесткую бороду, улыбнулся, точно съел что-то сладкое, один глаз его чуть прищурился:- А клепку поставишь?- Какую? - спросил я.- Дурак, не знаешь клепку!.. И снисходительно добавил: - Ну, уж с тебя - небольшую, потому ты еще мал. Ведро пива!- Денег у меня нету, - сказал я.- Денег? О деньгах не думай. Пойдем в пивную, к Андрюшке Саламатову. Он мне в долг дает. Я поручусь за тебя, а выписка придет - заплатишь.Я отошел от Белова. Мне было обидно. Раскатов спросил меня:- Ты что, в податчики просился?- Просился.- Не приняли?- Клепку просит.- Хм... Клепку? Это надо. Ты меня должен угостить спервоначалу, потому я твой первый мастер. А мне одному-то немного надо, сороковку - и все.- Не поставлю никому, - угрюмо сказал я.- Ну, и будешь болтаться, как навоз в проруби, - насмешливо ответил Раскатов.- Вот тебе еще намажут...- Чего?- А вот увидишь, чего намажут.На другой день Белов сам подошел ко мне и предложил:- Пойдешь ко мне в податчики или нет?- Пойду, только без клепки.Белов усмехнулся и ушел развалистой походкой. В его усмешке я почувствовал что-то угрожающее.Под вечер, проходя мимо Белова, я почувствовал, что меня схватили сзади за руки и крикнули:Продолжение » |