…етался. Я еще раз выстрелил. В ответ из чащи раздался треск. Было слыш­но, что зверь уходит: шумит березник, трещат сучья. Медведь словно прогрызал себе путь через чащобу. Немного погодя за­грохотала поленница у Болотова, и он показался на середине лу­жайки неясным силуэтом.

- Сюда! - крикнул он.

Сжимая ружье, я тоже соскочил на землю. Болотов подбежал к черному пролому березника, где слышалась трескотня, вскинул ружье, выстрелил и исчез в лесу. Мы с Соколовым бросились следом за ним. В лесу еще грянул выстрел, и снова тишина. Мы с трудом пробирались сквозь чащобу.

-  Куда черти его понесли в такую темень... -  ворчал, споты­каясь, Соколов

.- Тьфу... Не пойду дальше. Он встал, тяжело переводя   дыхание.

- Черт  лохматый!   Сколько   времени   мане­жил... Я бок отлежал... Думаю, еще пять минут полежу и уйду.

Мы остановились, вглядываясь в темень. Пришел Болотов. Молча направился к станции. Подойдя к постройкам, он за­говорил:

-  Ну, что ж. Завтра на утре... Медведь ранен... Далеко не уйдет; если тяжелая рана - ляжет.

Утром, только чуть забрезжил свет, Болотов пришел ко мне.

Смуглое лицо его было озабочено, черные глаза впали за ночь.

- Пойдем... Я Уралку беру с собой... Не может быть, чтобы мы его не нашли. Вдвоем пойдем. Соколов отказался. Дежурить, говорит, надо... - Болотов усмехнулся:- Не дежурить, конечно, а сдрейфил. Не знал я, как ночь скоротаю... - говорил он, ша­гая рядом со мной. - За год показалась... Какая все-таки неуда­ча... Вот, понимаешь, вижу его вчера близехонько, прицелива­юсь, а стволов ружья не вижу. Уж ночь-то больно темна была. А я все-таки уверен, что мы его угробили. Если не сдох, то все равно не выживет - сдохнет. У-у! заметался... А ты знаешь, он ведь после твоего выстрела заревел.

-  Я ничего не помню.

-  А я все помню.   Я ведь слышал,   как он через   речонку, через Березовку, перешел. Вы не дошли, а я на бугре был, там, возле речки...

Лошадь по-прежнему лежала на своем месте. За ночь упал иней - трава была посеребрена. Небо очищалось. Вдали заго­релась осенняя ясная, но холодная зорька. Облака словно под­горали и таяли, отодвигаясь к западу. В лесу было тихо. В тем­ном ельнике трещали серые дрозды.

Болотов с трудом сдерживал на поводке крупного серого остроухого пса - Уралку; тот натягивал поводок, тяжело и громко дышал, высунув язык, и жадно обнюхивал землю.

-  Вот он куда ушел, - показал Болотов.

Сквозь густую поросль березняка была промята дорога. Она узкой просекой уходила вдаль.

-  Отпусти собаку-то, - сказал я.

- Подожди, - Болотов внимательно стал рассматривать место боя. Чем он больше ходил, тем взгляд его становился ра­достней. И лицо, до того мрачное, прояснилось.

-  Раненый. Смотри - кровь.

На заиндевелой траве были видны отпечатки крови. И у вхо­да в пролом на сломанной березке видна была кровь.

Мы медленно пробирались вперед. На пути тут и там ясно виднелись красные, как раздавленная клюква, капли крови.

-  Значит,   ладно   мы   его   вчера   угостили, - торжествующе говорил Болотов.

- Ну-ка,   милый,    ищи-ка, - обратился   он   к Уралке   и спустил его   с поводка.   Уралко,   поджав   бархатные острые ушки, помчался вперед. Мы ускорили шаги.

Подошли к речке. По берегу бегал Уралко, он тщательно обнюхивал каждую пядь земли, каждый куст. Перебежал через речку; обыскал противоположный берег и снова вернулся на нашу сторону.

-  Рекой  ушел, - сосредоточенно  следя  за  собакой,  сказал Болотов.

- А куда вот ушел, вверх или вниз? Вопрос. Подождем. Тут, брат, задача.

Уралко снова перебежал речонку и помчался по берегу вверх. Спустя несколько минут он подбежал к хозяину и лизнул его в руку.

-  Ну, значит, вниз ушел. Ну, ну, давай ищи, милый! Уралко медленно пошел к берегу и, спустившись в воду, буль­кая, побрел по середине реки. Мы пошли берегом вниз по речон­ке. Собака настороженно пробиралась вдоль прибрежных кустов смородинника, тальника.

Вдруг она бросилась к берегу и старательно стала обнюхи­вать куст черемухи. Уши ее еще более заострились, шерсть под­нялась. Пушистый хвост учащенно замахал.

-  Ага-а!  значит,  вниз  ушел, - улыбнувшись,  сказал  Боло­тов.

-  Ишь, возле куста прошел, задел его...

Обнюхав черемуху, Уралко еще быстрей побежал по руслу речки. Вода булькала, летели брызги, местами попадались не­большие омуты. Уралко через них шел вплавь. Отряхнувшись, он бойко бежал по перекатам. Снова куст черемухи. Уралко при­поднялся на задние лапы и, обнюхав ветви, радостно тявкнул и бросился дальше.

-  Ну, теперь попал на след. Ну-ка, родной, не подкачай!- подбадривал Болотов собаку.

Мы с трудом пробирались сквозь густую прибрежную по­росль. Шиповник, бузина, смородина спутались с высокой тра­вой. Место пошло кочковатое. Нам не видно, что делает Уралко. Мы только слышим, как он шлепает по воде, иной раз всплывает, покряхтывает.

-  Ты смотри, ухо держи остро, - предупредил  меня  Боло­тов, - посматривай. Неровен час, он где-нибудь здесь залег и не догадаешься, как снимет с кочки-то.

Такое предупреждение меня несколько смутило. Я весь насто­рожился.

Прошло около часа. Мы медленно пробирались берегом, за­валенным буреломом, колючими кустарниками. На горизонте выплыло солнце. Оно блеснуло ярко, но было холодное, пред­зимнее. Вдруг издалека до нас донесся лай собаки. Мы встали оба, прислушались. Тихо.

-  Точно Уралко лаял, - настороженно прислушиваясь, ска­зал Болотов.

Лай собаки повторился, и теперь уже более ясно.

-  В той стороне. Идем.

Мы спустились к речке и перешли ее. Лай повторился. Боло­тов сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. Ему ото­звался визгливый лай Уралко. А спустя немного Уралко мчался к нам. Он подбежал к хозяину, привскочил и помчался обратно.

Мы вышли на широкую поляну, заросшую высокой некоше­ной метликой. В траве был только виден пушистый хвост собаки. Болотов торопливо шел впереди. Вдруг он остановился и, улы­баясь, поманил меня пальцем. Я подошел.

-  Смотри, лежал.

Трава была сильно примята, кое-где обильно полита кровью.

-  А вот и след, - показал Болотов на широкую поляну.

- Он утром прошел здесь. Смотри.

На поляне была видна полоска примятой сырой травы, ухо­дящей в густую березовую гриву. Уралко временами взлаивал, он то убегал вперед, то снова прибегал к нам и, описав круг, скрывался.

-  Набродил...    Напутал   следы-то, - пробормотал   Болотов. Миновав   березовую  гриву,  мы   вышли в широкую просеку.

По краям ее стоял густой лес. Просека была сплошь завалена буреломом, колодником, толстые пни стояли как памятники. Я старался держаться ближе к Болотову, но, перешагивая через колодины и обходя упавшие деревья, я незаметно отделился от него и только изредка мог видеть, как Болотов, вскочив на колодину, прыгал на пень и проваливался в зарослях.

Мимо меня пробежал Уралко. Он был возбужден: шерсть на нем поднялась, глаза горели; он тщательно обнюхивал каждый куст, каждый пень. Зверь, очевидно, был близко.

Вдруг у самой стены леса раздался отчаянный, чем-то приду­шенный крик Болотова:

-  Уралко!.. Уралко!.. - И все смолкло.

Я бросился на крик. Кустарники и высокий, густой малинник не давали мне ходу. Где-то вблизи слышались тяжелая возня и глухое рычание.

Через пни, через колодник, стремительно перепрыгивая, мчал­ся Уралко. Затем он скрылся и вдруг свирепо залаял. Ему ото­звалось злое рычание. Мне стала видна огромная голова зверя, и наконец показалась его горбатая спина. Я взял его на прицел, но между мной и медведем показался Уралко. Он яростно наступал на него. Медведь махал огромными лапами, стараясь подмять собаку. Я боялся выстрелить, чтобы не убить Урал­ко, а в мысли тревожно выстукивало: «Что случилось с Боло­товым?»

Приблизившись, я вскочил на толстое упавшее дерево и за­мер от удивления. Медведь сидел в полусгнившем шалаше под огромной сосной. Он сидел и отбивался от собаки. Я снова стал выцеливать зверя, но между мной и зверем была собака. Мед­ведь хватал ее, злобно скаля зубы, рычал, а Уралко ловко увер­тывался от его ударов. Из шалаша летели в собаку сучки, земля. Я снова прицелился, но позади меня прозвучал строгий и требо­вательный голос:

-  Не стреляй!

Я оглянулся. Из-под вывороченного пня вылезал Болотов. Он был без шапки. Густые черные волосы были всклокочены.

-  Помоги   мне  вылезти, - задыхаясь  сказал он. - Медведь никуда не денется. Я... я его из своих рук ухлопаю.

Левое плечо кожана у Болотова было оторвано. Виднелись кровавые лоскутья рубашки. Я взял его под мышки и помог вылезти. Болотов зорко посмотрел, что делается у шалаша, и как-то неестественно захохотал.

- Ага-а, милый друг! Теперь ты будешь мой! Услышав голос хозяина, Уралко еще настойчивее стал насту­пать на зверя. Тот было пытался выскочить из шалаша, разло­мать его, но тут же снова крепко сел, отбиваясь лапами от соба­ки. Болотов поднял ружье. Оно было сломано в шейке ложа. Бо­лотов стиснул зубы.

-  Дай мне твое ружье.

Он раскрыл мое ружье, проверил патроны и уверенно заша­тал к медведю. Из плеча его по рукаву сочилась кровь. Медведь, увидев Болотова, раскрыл пасть и страшно зарычал. А Болотов спокойно и уверенно подходил к зверю. Вот он вплотную подо­шел. Спокойно вскинул ружье и выстрелил. Медведь шарахнулся в сторону, упал, захрипел и свирепо стал грызть корневище. Уралко, между тем, рвал его. Но медведь теперь не сопротивлял­ся. Он еще сделал отчаянный прыжок и свалился между пнями и упавшим деревом. Болотов спокойно наблюдал, опустив ружье, потом зашатался и упал. Я подскочил к нему. Он был бледен.

-  Не могу... Медведь сейчас сдохнет, - тихо проговорил он и впал в забытье.

Я снял с него кожан, теплую фуфайку и рубашку. Плечевой мускул был полуоторван. Я разорвал рубашку на лоскутья и туго забинтовал ему плечо. Затем снял свою опояску, замотал ею поверх бинта еще туже и привязал руку: Болотов с усилием от­крыл глаза и слабо проговорил:

-  Тихо?.. Тихо... значит, сдох медведь.

Подбежал Уралко. Он обнюхал лицо хозяина, лизнул его в щеку.

-  Милый!..    - обняв собаку, сказал Болотов.

Но собака бросилась к медведю. Тот бурым лохматым бугром недвижно лежал возле толстого ствола.

-  Ты   иди   скорей   на   станцию   за   лошадью,   за   народом. Я здесь останусь. Мне не дойти. Я дожду... Думаешь, умру? Нет. Во мне жизнь крепко сидит. Как он меня ловко снял с пенька-то... Мигнуть не успел, как под ним очутился... Думал - конец... И те­бя нет. Уралко его посадил... молодец! Ну, иди!.. Вот пить бы. Да где возьмешь?

Недалеко я обнаружил в ямке воду, наполнил свою флягу и напоил Болотова, а затем быстрым шагом пошел на станцию за лошадью.

   

Шуруй

Шуруй - значит топи печку, подбавляй дров, мешай кочер­гой. У кочегаров это слово в большом ходу. Если машинист ска­жет «шуруй», значит - нужно кидать в топку уголь - «шуро­вать».

Сторож пасеки - Федор Силыч в кочегарах не был, а звали его «Шуруй». Звали его еще Федя Горячий, но больше «Шуруй». Слыхали, как он в своей строжевой избенке коротко и властно приказывал жене:

-  Шуруй!

Днем ли, когда сам лежит без дела, ночью ли - все равно: только станет холодно в избушке, кричит:

-  Степанида, шуруй!

Жена беспрекословно встает и «шурует» в железной печке.

Ростом Шуруй небольшой, немного кособокий. Штаны на нем всегда рваные и неопределенного цвета, ватное пальтишко, как будто носил раньше человек, у которого плечи - косая сажень. В этом пальто Шуруй издали казался деревенским мальчуганом, который выбежал на улку покататься на саночках в маминой ватной кофте. Но когда посмотришь в лицо, то сразу подумаешь, что жизнь потрепала, натаскала вдоволь этого человека и броси­ла в тайгу на пасеку сторожем. Лицо рябое, костлявое, беспоря­дочно обросло рыжеватой, никогда не знающей гребенки, бороденкой. Волосы на голове всклокочены, нечесаны, а из-под на­висших густых желтоватых бровей смотрят хитрые глазенки. Впрочем, хитрый только правый глаз, а левый смотрит из-под вы­вороченных век как-то лениво, безразлично и всегда подмочен. Кажется, в таком маленьком избитом теле должна быть и ду­ша забитая, смиренная. Но нет - наоборот. Везде Шуруй держался с достоинством. Он считал себя сильным человеком. В драке никогда не считал себя побежденным. Пусть его помнут, пусть присадят не один синяк, он всегда хвастливо говорил потом:

-  Ничего, я ладно ему... в другой раз не полезет на Федьку Силыча. Будет помнить! Ко мне ведь сила по наследству пришла. Недаром отца звали - Сила Силыч. Значит, был человек. Быка на спине таскал. А дедушка, Сила Иваныч, подковы гнул. А пя­так, бывало, медный пятак возьмет и разломит на четыре части, как мягкую лепешку.

Разумеется, все рассказы его выслушивались равнодушно. Возражать ему было бесполезно.

А вот жена Шуруя была действительно проворная, хотя и молчаливая, смирная женщина. Она оберегала мужа, как малого ребенка. Бывало, запьет Шуруй, загуляет, пойдет она его разы­скивать, найдет где-нибудь, взвалит Силыча на плечо и понесет домой. Он, разумеется, протестует, кричит:

-  Степка, придем домой - я тебя изобью! Конфузишь ты ме­ня перед всем белым светом.

Но Степанида невозмутима. Принесет свое «сокровище» до­мой, уложит в постель, а он по привычке бормочет:

- Шуруй, Степанида!

Так вот с этим Шуруем произошла однажды занимательная история.

Недалеко от пасеки медведь загрыз корову. Ходил Шуруй в ближайший бор за грибами. В начале сентября, по первым иньям рыжики особенно хорошо родятся. Огненно-красные, креп­кие, с крутыми краями. Идет Шуруй спокойненько с полной кор­зиной, видит - лежит корова с отъеденной головой. Туша заки­дана мхом. Шуруй сначала оторопел от неожиданности, даже по­пятился, потом в раздумье остановился. Возле коровы лежал на земле колокольчик с ремнем. По нему Шуруй узнал, что корова эта соседа по пасеке. Хотел было бежать сказать, но остано­вился. Пришла мысль: «А что, если сговорить мужиков и подка­раулить медведя? Правильно!»

Он слыхал, что в таких случаях медведя бьют с лабаза. И ружье у него, кстати, есть. Хотя ружье и не из важных. Дали, чтобы ночами с ним сторожить пасеку - пугать. На пасеке вообще ружье необходимо во время роения пчел. Полетит рой из улья, как-то его нужно удержать. Из ружья выстрелишь - пчелы сразу всем роем осядут куда-нибудь: боятся они выстрела, ду­мают- это гром грянул - от грозы и стараются поскорее укрыться.

Шуруй быстрым шагом отправился к себе на пасеку. Дома же ничего не сказал. Молча сунул корзинку с рыжиками и спешно пошел на ближайший хутор. Зашел там к знакомому охотнику Степану. У него гости сидели - односельчане. Степан несколько удивился неожиданному гостю, но делать нечего, по старинному русскому обычаю пригласил его за стол. Шуруй по­молился в угол на иконы, чинно сел, а потом тихонько сказал Степану:

-  Як тебе,  Степан  Яковлич,  ненароком - дельце  есть и сурьезное.

-  По тайности говорить нужно?

-  Да, пожалуй что по тайности.

-  А ну, пойдем. Вышли во двор.

-  Вот какое дело, Степан! Медвежья охота есть... - Шуруй все по порядку рассказал, как он ходил за рыжиками, как шел домой, как обнаружил задранную медведем корову и как решил попытать счастье.

Степан, рослый, с густой шапкой кудрей на голове, вниматель­но выслушал Шуруя, почесал затылок и задумчиво ответил:

-  Дело-то,  Федор  Силыч,  несподручное,  не охотился я  ни разу на медведя. Не знаю, как это делается... Слыхать слыхал, а самому чтобы на деле быть, в присутствии, значит, не приходи­лось.

-  Пустое   дело...   Я   знаю - самодовольно   сказал   Шуруй. Хотя тут же подумал про себя, что врет. А Степан вслух разду­мывал:

-  Заманчивое  дело,  хотя   и  рисковое.  Вот не  знаю,  кого звать?   Разве   Игнашку   Петровнинова...   или   Петра? Они хотя охотники так себе, за птицей только, не зверовые охотники. Ну, все же охотники, и ружья есть у них.

-  Только чтобы у меня были надежные... Понятно? - строго и с достоинством сказал Шуруй. - Чтобы не струсили. Медведь сурьезный зверь, - и польстил Степану:-На тебя-то я, как сам на   себя,   надеюсь,   но   вот  другие - чтобы   всех   статей   люди были.

-  Да ничего, будто бойкие ребята, - говорит Степан.

-  Ну, ладно, если так.

Зашли обратно в избу. Шуруй приосанился, покровительст­венно посмотрел на окружающих. Степан позвал в сени Игнаш­ку, Петра и стал уговаривать. Игнашка, молодой черный парень, подвижный и хвастливый, слушал Степана спокойно, посасывал козью ножку и сплевывал через зубы. А Петро молчал, был мра­чен, сдвинул брови и сопел.

-  Это нам плевое дело, зараз ухлопаем, - сказал Игнашка, Петро покосился и глубоко вздохнул.

-  Ну что ж, ладно уж. Попытаем счастья.

Решили сейчас же идти на место, делать лабаз. По дороге Шуруй держал себя главарем. Он важно шел впереди всех. Даже его левый глаз стал смотреть с каким-то задором.

-  Главное, не выдавать друг друга - не трусить, - поучаю­ще говорил Шуруй.

-  А потом тут, главное, нужно быть при пол­ной диссыплине, - и рассказал: - Вот годов десять тому назад мы били медведя в берлоге... Тут... с одним... приятелем. Как шли, так уговорились убить без выстрела. Да... Вот подошли к берлоге, а из нее пар валит. А мороз был, у! Морду набок воротит, как бересто на огне корчит. Я, значит, взял жердь, сунул в берлогу и ну шуровать. Мешаю, как кочергой в печке, а медведь за жердь лапается. А я его жердью-то по башке да по башке, по башке да по башке. Как он из берлоги-то выскочит, встал на задние лапы, рявкнул и на мово товарища пошел. А он, смотрю, - хочет из ружья. Я кричу: не стреляй... Помни уговор! А сам подбежал к медведю сзади, раз его по уху ладошкой, он только морду ко мне оборачивает, я рраз его кулаком по морде. Он рыкнул и ко мне идет. А я отскочил... Стою. Чинжал вытащил. Говорю: а ну, иди, молодец. А он идет... - Федор прошелся по дороге неуклю­жей медвежьей походкой, показывая, как ходит на задних лапах медведь. - Я думаю: как тебя взять? Потом сообразил... Рраз под медведя. Он запнулся за меня и упал. Я вскочил на ноги, рраз ему под левую лопатку чинжалом.  Он  и  с  ног долой... В  Еланихе,  сказывали,  слышали,  как он рявкнул. Так и гово­рили: «Ну, должно быть, Силыч медведя уходил».

-  А они как знали? - спросил Петро, недоверчиво смотря на Шуруя.

-  Гм?.. Они нас провожали на охоту и слушали потом. Над лесом пронеслась стая уток.

-  Пролет начался, - сказал Петро.

-  Вот это моя дичатина. Ее не боюсь.

-  О, я тоже большой любитель за утками, - отозвался Шу­руй, важно поправил на плече ружье - одноствольную шомполку, - много я на своем веку их перебил. Охотился я за ними все на Карасьем озере... Вот один раз там антиресный случай был со мной. Сижу я в закрадке осенью, рассветало уж. Утки проле­тели, Думаю, ехать надо позавтракать да и домой. Достал кар­манные часы, смотрю, девять часов - пора сматываться. И по­явись тут на грех пара чирков, летят прямо на меня, я схватил ружье - рраз! Рраз... А часы у меня из рук - бульк в воду. Вот, думаю, беда-а... Утопил часы. Смотрю на воду, там три чирка лежат. Проклятые, думаю, из-за вас часы утопил. А ветерок на меня дует. Волнишки идут... Думаю, поднесет чирков... Буду часы искать. Засучил рукава и давай шарить по дну. Неглубоко - выше локтя всего. Вот уж я шарил, шарил - нету. На дне коч­ки, коряги, тина. Часы-то жаль... Больно хорошие часы. Пал-Буре называются, серебряные. Часа два я их искал, как сквозь землю провалились. Думаю - поеду я на берег, поем спервоначала. Выехал, поел, опять в закрадку. Лодку поставил как стояла, осторожненько. Опять давай искать. Нету. А домой уж надо, на работу. Уехал. Так и не нашел. Сколь не жаль, что поделаешь? Потом уж на другой год, тоже осенью, стою как раз на том самом месте. Вспомнил про часы. Уток как раз пролета не было. А ну-ка, думаю, на счастье, поищу еще. Только сунул руку-то, а они под кочкой, проклятые, лежат. Я ждал их. Вытащил. Смотрю - мои. Открыл - все в порядке. Послухал - ходят! Тикают!

Спутники промолчали, но неожиданно заговорил Степан, а по лицу лукавая улыбка пробежала.

-  А  вот у  меня  интересный  был  случай. Приехал я раз в деревню Алынову  на  косачиный  перелет.  В ноябре дело было. Погода будто бы хорошая, а к вечеру поднялась такая ли пурга, свету не видно! И так в те поры зима началась снежная, а тут еще подбавляет.  Что  делать? Забрался я к знакомому в хату. Лежу  на  полатях. Вдруг прибегает парень деревенский и гово­рит: дядя Степан, по улице лиса прошла. Тихохонько!.. А я... где лиса? За околицу, говорит, пошла, к лесу. Я с полатей долой. Говорю   хозяину:

 -  Есть    лыжи?

 -  Есть,    говорит,    на    черда­ке.

-  Неси!

-  Оделся,   я   выскочил,   надернул   лыжи   и   марш. Смотрю - на снегу, верно - след лисий. А луна! Погода ясная была!

- А ты говорил, пурга была, - заметил Шуруй.

-  Ну так что? - у тебя тоже чирков пара летела, а убил трех.

-  Хы,- усмехнулся Петро. Игнашка покосился на Шуруя.

- Так вот я по следу, по следу полем. Смотрю, лисичка идет. В лесу тихо. Я нажимаю. Она в овраг спустилась. Я за ней в овраг скатился, она по ту сторону оврага выбежала и встала. Я только вышел из оврага, слышу в стороне выстрел - бах! вдру-горядь - бах! Лиса бежит и прямо на меня. Я - бах!.. Бежит. Вдругорядь - бах! Кувыркнулась.

-  А кто там стрелял? - спросил Петро.

-  Пастух. Он там как раз коров пас, - без улыбки пояснил Степан.

-  Ой, - удивился Шуруй, - зимой-то коров  пас?

-  Ну и что же. У тебя часы целую зиму в воде ходили, ти­кали, а тут зимой корове не дозволяешь на луг выйти.

Петро крякнул и спросил:

-  Скоро падаль-то, Силыч?

-  Скоро, - мрачно сказал Шуруй и молча зашагал вперед. Подошли к месту, взялись за топоры. Выбрали две высоких сосны, перекинули с одной на другую жерди и сделали широкие полати. Устлали их хвоей.

-  Настоящий дом, - одобрил Петро.

-  А медведь на дерево умеет лазить, Силыч?

-  Что твой акробат. Надо, так и сюда залезет. Разошлись молча. Условились к десяти часам быть на месте.

Шуруй, подходя к пасеке, затянул старинную песенку, положив ладонь на ухо:

- То было за  ре-е-чкой,

- То было за бы-ы-строй,

- За горой ли да за крутой.

Зашел к себе в сторожку и крикнул жене:

-  Шуруй!

Вечером все трое зашли к нему на пасеку. У всех на плечах висели ружья. За поясами были заткнуты топоры, а у Петра на плече железные навозные вилы. Тихо подошли к лабазам. День давно уже померк. Небо было ясное, усеянное густой осыпью звезд. Было тихо и прохладно по-осеннему.

На полатях разместились в ряд. Шуруй был в середине. Он строго наказывал:

-  У меня ни ry-гу! Молчать - не разговаривать, соблюдать все правила.

-  И шепотом нельзя говорить? - спросил Игнашка.

-  Ни-ни.

-  Ну а пока он еще не пришел?

-  Ни-ни.

-  Игнашка, замолчи! Чешется у тебя язык-то?

Смолкли. Ждали долго, молча и терпеливо. Только Петро временами возился, покряхтывал.

-  Боров, - проворчал Федор.

-  Не придет, - прошептал на ухо Шурую Игнашка.

-  А ты как знаешь? - отозвался Петро.

-  Тише вы, черти!

Степан безнадежно вздохнул. Вдали что-то треснуло. Все за­мерли. Тихо. Петро перекрестился. Где-то шарахнулась огром­ная птица, захлопала и невидимо, свистя крыльями, пролетела над головами охотников.

-  Глухарь,- прошептал Степан.

-  Т-ш-ш.

-  Что-то зябнется, - прошептал Игнашка. Ему никто не ответил.

-  Федор   Силыч, - снова   зашептал   Игнашка.

- А покурить можно?

-  Гм? Покурить? Оно не плохо бы, да... не полагается.

 

Игнашка вздохнул и ощупал в кармане кисет.

- Я бы и цигарку в горсти стал держать, Федор Силыч,- снова зашептал Игнашка.

-  Не пола-гает-ся! - строго сказал Шуруй.

Замолчали. В лесу опять что-то треснуло, а в темной выси неба невидимо пролетела стая уток.

-  Э-эх, утки-то шпарят! Свиязи пролетели.

- А ты как знаешь?

-  У них крылья по-особому свистят.

-  Ну, рябята, смирно. Тихо, - проворчал Шуруй.

-  Верно, ребята, - поддержал его Степан.

-  Медведь зверь сторожкий.

Опять замолчали. С полатей упал какой-то черный комок и мягко ударился о траву.

-  Чего это улетело? - спросил Степан.

-  Кисет    проклятый, - отозвался    Игнашка.

-  Я    слазю   за ним.

-  Взяло,- ворчал   Шуруй, - охо-о-тники...   Тоже   туда   же. Слезай, черт, убери кисет. Не придет медведь, унюхает табак.

Игнашка, кряхтя, сполз с полатей. Он долго ползал внизу, отыскал свой кисет. Наконец снова залез. Охотники притихли.

-  Не придет... - безнадежно прошептал Степан.

-  А придет, так я вилами, вилами в шары-то ему, растычу, если сюда вздумает к нам лезти, - прошептал Петро.

-  Я ему перцу в глаза-то сыпну - какой случай, пусть про­тирается, - сказал Степан.

Шуруй крякнул, завозился.

-  Перцу? А где ты его возьмешь, перцу-то?

-  Прихватил на всякий случай, - Степан сунул руку в кар­ман, - вот. Он поднес к носу Петра. Тот неосторожно дохнул, вдруг завздыхал и громко чихнул.

-  Что ты... Хы... Хы... Неосторожно так ты... Сте... - Петро снова чихнул и даже подряд три раза.

-  Фу ты, напасть какая. - Еще раз чихнул. - Фу... Ой,  не могу.

Петро чихал, а по лесу звонко отдавалось эхо. Игнашка ка­тался по полатям и хохотал. Степан долго крепился и тоже не выдержал, захохотал. Наконец, после строгого окрика Шуруя, охотники смолкли. И на этот раз молчали долго.

Тиха ночь осенняя, густозвездная. Ни ветра, ни мороза. Сте­пан повернулся на спину, растянулся на полатях и стал смотреть в темную глубину неба. Вот одна звездочка сорвалась, по небу скатилась и скрылась.

- Премудрость, - тихо проговорил Степан.

Но его уже никто не слушал. Игнашка всхрапывал. Рядом со Степаном сладко чмокал губами Петро. Засыпал и Шуруй. Вда­ли что-то хрустнуло. Степан приподнял голову, насторожился. Тихо. Снова подозрительный шорох. У Степана тревожно заби­лось сердце, тихонько повернулся и стал всматриваться в черную глубь леса. И вот ему почудилось, что кто-то тихонько проби­рается кустарником.

-  Федя... - прошептал      он, - Федор...  Шуруй   промычал, чмокнул    губами.

- Федя,    должно,    зверь    подходит. Шуруй взмахнул рукой и крикнул:

-  Шуруй! Шуруй!

Все торопливо завозились. Треснула жердь и с полатей тя­желым комом свалился Иг­нашка.

-  Где медведь? Эво, черт! - крикнул   Петро, сунул вниз ружье и выстрелил.

Внизу диким голосом за­кричал Игнашка:

-  Убьете,  черти,  не   стре­ляйте.

- Игнашка, - крикнул Сте­пан, свесив голову с полатей, - убился?

Но Игнашка не отозвался. Черной тенью он промелькнул

 

и скрылся в чащобу.  Было слышно, как он пробирался сквозь ку­старник, убегал.

-  В чем дело?! - крикнул Шуруй.

-  В чем дело?.. Видишь... Игнашка упал, - с замешательст­вом ответил Степан.

-  Ты тревогу подал, - сказал Петро.

-  Какую тревогу?

-  Заорал.

-  Степан меня...

-  Слезайте-ка, ребята, хватит.  Наохотились. Петр тороп­ливо стал слезать с полатей, за ним последовал Степан.

-  Охотники! - укоризненно сказал Шуруй.

-  Шуруй! - весело крикнул Петро, соскочив с нижнего суч­ка сосны, - пошли.

Он вскинул вилы на плечо и зашагал прочь.

     

Тревога

Кто-то постучал в окно, и послышался грубоватый голос:

-  Эй, дома ли хозяева-то?

Я подошел к окну. На улице стоял путевой сторож Кузьма Еремеич. Он помахал рукой и крикнул:

-  Выйди-ка на минутку, мне тебя надо, шибко надо.

-  Зайди в комнату, - сказал я.

-  Не-ет, выйди лучше ты.

Я вышел. Меня поразил шум на станции. Там тревожно выл гудок паровоза, к нему присоединился торопливый набат стан­ционного колокола.

-  Что это там творится? - спросил я.

-  Уж не пожар ли?

-  Не-ет, все благополучно.

-  Так что за тревога?

-  Сигналы подают. Внучата мои потерялись, Васютка и Катюшка.

-  Как?..

-  Утром сегодня уплелись в лес по ягоды, и нет. Вечер уже на дворе, а их нет и нет. Мать ревет, убивается. Отец тоже голову повесил. В эту сторону ушли, мимо вас. Весь полустанок на ноги поднялся.

-  Искать надо.

-  Вот я к тебе за этим и пришел. Только что с покосу воро­тился и к тебе побежал.

Кузьма Еремеич был в лаптях, за поясом торчал точильный брусок, которым правят косы. Лицо его, обросшее путаной бо­родой, было озабочено.

-  В ту и другую сторону на соседние станции депеши дали, чтобы поезда, которые пойдут в нашу сторону, гудели бы громче... Ну, так как? - пытливо глядя на меня, спросил Кузьма.

-  Нужно идти, - сказал я.

-  А ты пойдешь?

-  Так я с тобой, я только на тебя и надеюсь. Для тебя тайга здешняя что вот знакомый город. Когда тронемся?

-  А хоть сейчас.

-  Сейчас?..- Кузьма задумался, сдвинул потрепанный картузишко на густоволосой седой голове набок и, почесывая висок, проговорил:

- Сейчас, по-моему, не стоит. Мимо пройдем  и  не увидим. Ночь уже наступает. На заре я к тебе приду.

-  Хорошо.

- Ну вот, - обрадованно сказал старик.

- Я, значит, побегу снаряжаться... Искать надо... Мужики хотя и пошли, да толку от них мало.

- Почему?

- Ну, - Кузьма безнадежно махнул рукой, - ни одного че­ловека на всем полустанке не сыщешь, кто мог бы по лесу тол­ком ходить. Все в трех соснах плутают. Ну, что, выйдут за око­лицу, покричат, поорут - подальше боятся идти. А ребятишки, наверно, далеко забрели. Закружились, поди. Уж коли близко были бы, али не прибежали бы... Ну, так я пошел.

Кузьма Еремеич торопливо зашагал в сторону станции.

В березовой роще уже сгущались сумерки; над поляной по­явилась тонкая паутина вечернего тумана. Ночь сулила быть прохладной с обильной холодной росой. Слышно было, как в да­леких чернеющих складках гор удаляется поезд. Грохот состава то нарастает, точно он мчится недалеко, за этой притихшей ро­щей, то замирает, становится чуть слышным. Недалеко в раз­ных концах леса послышались призывные мужские и женские голоса:

-  А-а-а-а-у-у!..

-  А-а-а-ы!..

Эхо звонко катилось и замирало далеким отзвуком в глубине засыпающего леса.

Мне плохо спалось в эту ночь. Станция тоже не спала, гудели гудки, звонил станционный колокол. Ночь казалась томительно длинной, а ночная горная прохлада острей ощущалась. Казалось, что это был не конец июля, а сентябрь. Я представил себе, как девочка и мальчик, напуганные лесными шорохами, одиноко си­дят где-нибудь, зябко жмутся друг к другу и пугливо озираются, всматриваясь в темноту. Да и лес-то здесь мало тронутый рукой человека, дремучий, как говорят, «в небо дыра». На сотни верст не встретишь ни деревни, ни какого-либо жилья. Тревога не на­прасная.

Кузьма  Еремеич  пришел  ко  мне  еще до рассвета. Я сразу сквозь сон услышал его голос, быстро поднялся и стал одеваться.

-  Ну, пошли? - тихо сказал он.

-  Пошли.

-  Ночь-то какая сегодня, как на грех, холоднющая. Роса-то ледяная, - говорил о… Продолжение »