…AAB">Он показал на широкоплечего учителя с крупным скуластым лицом, усеянным мелкими веснушками. Волосы его, цвета ржавого железа, опушили голову мягкой курчавой мерлушкой.

Николай Александрович посмотрел на меня и улыбнулся, но от улыбки его веяло холодом. Петр Фотиевич спросил меня:

-  Как твоя фамилия? Я сказал.

Заглянув в книгу, он спросил:

-  Из третьего отделения?.. Ты молодец. Иди.

Я выскочил и гордо сообщил ребятам, как зовут учителей, а потом с еще большим достоинством сказал:

-  Я буду в третьем учиться.

Среди ребят ходил высокий стриженый учитель с лобастой светло-русой головой. Он был тоже в синем сюртуке. Я подошел к нему и храбро спросил:

-  Вас как зовут?

-  Меня? - улыбаясь,  спросил  он.

- Меня  зовут Алексей  Иванович, а   вот   низенький,   с   бородою, - Петр   Фотиевич.   Это   наш   инспектор. А другой, такой курчавый, - Николай Александрович...

-  Я знаю, - перебил я его.

-  Уже знаешь? А вот того, - он показал на учителя с добродушным, смеющимся бритым лицом, - Константин Александрович.

Новых учителей мы переименовали по-своему. Петра Фотиевича - просто Фотич, Константина Александровича - Костя Хлебников, Алек­сея же Ивановича - Алеша Пяташный.

Последнее прозвище дал я. А вышло это так. Однажды в классе мы особенно сильно разгалделись. Я увидел, что по коридору к нам идет Алексей Иванович, и поторопился предупредить:

-  Ребята, тише! Алеша Пяташный идет.

Меня выдал маленький большеголовый Серьга Великанов: он по­жаловался учителю. Алексей Иваныч подозвал меня и, обиженно крас­нея, спросил:

-  Как ты меня назвал?

Потупясь, я молчал. Мне было стыдно и досадно на себя. Я чувст­вовал, что незаслуженно обидел Алексея Ивановича, а он стоял и ждал, потом проговорил:

-  Если ты хороший мальчик, хоть и шалун, то скажешь. Я сказал тихо:

-  Пяташный.

-  А как тебя зовут?

-  Алексей.

-  Значит, ты тоже пятак стоишь? А оба мы с тобой стоим гривен­ник.   Этакий  ты  дурачок! - укоризненно   сказал   Алексей    Иванович.

- Иди-ка!

Пристыженный, я сел за парту.

Алексея Ивановича мы любили, он был простой, добродушный чело­век. Осенними теплыми днями, в большую перемену, мы выходили на улицу играть в бабки. Алексей Иванович охотно играл с нами. Так же, как и мы, выбирал «биту» потяжелее и «саклистее»; как и мы, бегом подбегал к кону, когда вышибал, и скандалил из-за каждой бабки.

Играли  мы   в  городки,  условившись  ездить  на  тех,   кто  проиграет.

Однажды мы выиграли. Я ловко уселся на загорбок Алексея Ива­новича и поехал, пришпоривая и понукая его, как лошадь:

-  Но, но, ленивая!

Он, улыбаясь, вприпрыжку повез меня и даже взлягнул ногой. Мы хохотали.

Боялись мы учителя русского языка - Николая Александровича Бояршинова. Когда он приносил в класс наши тетради, мы сразу уга­дывали его настроение. Нижняя челюсть его выпячивалась вперед, точно зубы его были крепко стиснуты. Он молча подходил к столу. Не торопясь, раскладывал тетради и доставал по одной. Моя тетрадь всегда была первой. Я с замиранием сердца ждал разбора тетрадей.

Однажды, открывая мою тетрадь, он  глухо, зловеще вызвал меня.

Я встал,

-  Твоя это тетрадь?

-  Моя.

-  Ты что в ней делаешь?

-  Пишу.

-  Пишешь? Что пишешь?

-  Сочинение.

-  Сочинение?

Нижняя челюсть его начала шевелиться, словно он точил  зубы.

-  Послушайте, что он пишет.

Бояршинов приподнял тетрадь и стал читать с ядовитой усме­шечкой:

- «Был  вечер,   ласково   светило   солнце,   согревало   спину».   Кому грело солнышко спину?

-  Мне.

- «В густом тополе  запел  соловей». Ты слыхал соловья?

- Нет.

- А может быть, ворона каркала? А вечером солнце с которой стороны светит?

- Там, в той стороне оно закатывалось.

- А соловьи когда поют?

По классу пробежал тихий смех. Рядом со мной торжествующе улы­бался Архипка Двойников. Я ему незаметно для учителя показал кулак.

-  Когда соловьи-то поют, слыхал ты их?

-  Не слыхал.

-  А пишешь... Сочинитель! А написано как? Вот полюбуйтесь!

Он повернул к нам исписанные страницы тетради, исчерканные красными чернилами.

-  «Пел» - как нужно писать?

-  Через  ять.

-  А у тебя?..

Он бросил мою тетрадку и еще плотней сжал губы.

-  Вот еще полюбуйтесь. - Он взял тетрадь Двойникова и начал чи­тать:

- «Я   пал,   дрыгал   ногам».   Что   это?   «Рукам»,   «ногам»,   «шапкам закидам»...  Эх  вы,  вогулы!  «Сариса»,  «куриса»,  «улиса»,  «именинниса».

Тетрадь полетела к Архипке.

Но когда учитель взял тетрадь Абрама Когана - маленького чис­тенького мальчика в сером суконном костюме, сына торговца золо­тыми вещами, - тон его изменился.

-  Берите с него пример, - сказал он ласково и добродушно. Коган заносчиво посмотрел на нас и хвастливо улыбнулся.

Хвалил Бояршинов еще Бориса Шульца, сына жандармского рот­мистра. Весь класс этого Шульца не любил. Мы звали его «Нос с ды­рой». Лицо у него было плоское, рот перекошен, точно он перемес­тился со своего обычного места, а одна ноздря была вырвана. Говорил он точно в пустую бочку. На нем были серая суконная курточка, белые манжеты, воротничок, а брюки он носил, как большой, навыпуск.

Однажды ко мне после уроков подошел Денисов. Он был возбуж­ден и от волнения не мог выговорить ни слова.

-  Ленька, что  он   б-бг-бг-бешеной   собакой рычит  на  нас?

-  Кто?

-  А   Николай    Але-ле-лександрыч.    Мне     тык...     тыку    поставил... А Борьке Шульцу, ур-роду, - пягь. А Бг... Борька у меня списал. «Нос с дырой».

Говорить ему было трудно, он торопился и от этого еще больше заикался. Маленькие глаза его сощурились, сухое лицо исказилось.

Мы видели, что Бояршинов выделяет Когана и Шульца. Все знали, что Коган имеет дома репетитора, а Шульц за взятку списывает уроки у других. Помогал ему Мишка Богачев. С первых же дней между нами возникла жестокая война.

Шульц злился на нас, лез с нами драться, шел жаловаться в учи­тельскую.

Жаловался и Абрашка Коган. Этот заносчивый мальчишка чувст­вовал себя первым учеником.

Денисов раз не выдержал, подошел к Богачеву и строго заявил:

-  Ты, М-м-мишка, если бг-бг-будешь еще «Носу с дырой»   давать спис... списывать, мы т-т-тебя ра-аспишем!

Богачев, широкоплечий смугляк, презрительным взглядом окинул суховатую фигуру Денисова и желчно ответил:

-  Не твое дело.

После занятий, выходя из школы, мы атаковали эту тройку, и меж­ду нами завязалась жестокая драка.

Я занялся Шульцем, во мне кипела ненависть к нему. Ненависть эта была подогрета еще тем, что Шульц однажды в разговоре о бун­те рудокопов хвастливо сказал:

-  Здорово всыпали бунтовщикам! Так и надо!

Мне тогда еще хотелось расправиться с ним, но я сдержался. И вот теперь я свалил его в снег и усердно принялся тузить, а потом засы­пал ему лицо снегом, пнул его и ушел.

На другой день в школу пришел ротмистр - отец Шульца, высокий человек с большими рыбьими глазами и желто-русыми, лихо закру­ченными усами.

На нем были светло-серая шинель с длинным капюшоном и серая каракулевая шапка с белым султаном спереди, похожим на кисточку из парикмахерской. Он что-то долго и внушительно говорил Петру Фотиевичу. А когда ушел, Петр Фотиевич пришел к нам в класс и заявил:

-  Если  я  узнаю  еще  о  ваших   драках,   буду   вынужден   кой-кого исключить из школы.

Мы почувствовали, что угроза эта исходит не от него, а со стороны. А дня через два брат Александр пришел домой нервный, возбужден­ный. Он зловеще спросил:

-  Где Алешка?

Я сидел  и  читал  книжку.  Александр неожиданно  подошел  ко мне, схватил меня за волосы и бросил на пол. В руках его мелькнул тол­стый сухой сыромятный ремень. Я молча принял удар. Горячий свист ожег мне ухо. А потом ожгло спину... Мне казалось, что ремень со свистом резал мое тело на куски.

Брата я не видел. Его лицо плавало, как в тумане, искаженное зло­бой, с перекошенным ртом и маленькой рыжеватой бородкой.

Я,  как сквозь сон, слышал удивленные возгласы Ксении  Ивановны:

-  Что это?.. Саша, Саша, что вы делаете?

- Стервец! Вздумал бить сына жандармского ротмистра. Вызывали меня.

«Уволим, - говорят, - со службы...» Из-за этого щенка... - охрип­шим голосом рассказывал Александр.

Я сидел в углу избитый, но не плакал. Мне было горько и удиви­тельно.

Я еще не видел брата таким.

-  Странно... И мама его защищает, - холодно  рассуждала Маруся в соседней комнате.

В этот вечер пришел Цветков. Узнав о происшедшем, он расхохо­тался.

-  Не   любит   жандармов?   Ай   молодец,   Алешка!   Ей-богу,   моло­дец! - и,   понюхав   табаку,   уже серьезно   добавил: - Бить,   Александр Петрович, не полагается.

А на другой день Шульц, узнав, что меня били, злобно улыбнулся плоским перекошенным лицом:

-  Всыпали?

Я промолчал. Потом брезгливо посмотрел на него и сказал:

-  Это тебе даром не пройдет. Так и знай: за каждое битье я тебя буду   десять раз волтузить.

Должно быть, мои слова были убедительны: он сразу стих, присми­рел и больше не подходил ко мне.

Вскоре Шульца не стало: он поступил учиться в гимназию. Весь класс точно сбросил с себя какое-то ярмо.

* * *

Мы любили заниматься с Петром Фотиевичем. Он был маленький, с пухлым лицом, обросшим русой бородой. Преподавал он у нас мате­матику и естествознание.

Однажды он принес микроскоп и показал нам крупинку мела. Я не верил своим глазам: масса разновидных красивых ракушек, заключен­ных в круг, лежала под стеклом, а Петр Фотиевич рассказывал:

- Сколько потребуется, ребята, лет для того, чтобы образовались меловые горы? Миллионы лет.

Лицо его розовело, а серые глаза молодо светились.

Часто на урок он приносил толстую книгу, садился за стол и говорил:

-  Давайте, ребята, читать.

Он любил читать Некрасова. В классе тишина, мы с затаенным ды­ханием слушаем его задушевный голос.

                                   ...Ну, Саврасушка, трогай,

                                   Натягивай крепче гужи.

                                   Служил ты хозяину много,

                                   Последний разок послужи...

Эти слова пробуждают во мне жутковатый трепет и какие-то новые чувства.

В классе тишина. Слышно, как в стекло бьется и жужжит муха да кто-то осторожно шаркает ногой. После этих уроков я уходил домой притихший, погруженный в свои думы.

Я тихонько иду узким переулком. Дует холодный ветер, мутные хлопья облаков осыпают землю густой кисеей снежной пыли. Я не чувствую холода и не замечаю сыпучего снега. В мыслях у меня - про­читанная некрасовская поэма «Мороз Красный нос». В сумке у меня - книга, взятая из школьной библиотеки. Ее выбирал сам Петр Фотиевич.

С этих пор в мое сердце и вошла любовь к книжке, и поселилась она там, ласковая, приветливая.

 

Кликуша

Если уроки Петра Фотиевича и Алексея Ивановича быстро усваива­лись нами, то уроки попа вмещались в нашей памяти с большим тру­дом. Ванюшка Денисов часто говорил словами евангелия:

-  Легче в-верблюду пр-пройти  в  иг-игольные   уши,   чем   выучить ур-оки по закону божию бг-бг-батьке.

К нам приходил тот же поп - отец Александр Сахаров, - который бывал в приюте. Он рассказывал на уроках то же, что я слышал рань­ше. Только здесь каждый из нас должен был знать все назубок.

Учить притчи о слепорожденных, о Лазаре не хотелось. Часто поло­вина класса приходила, не выучив урока.

Но мы узнали слабые стороны попа. Обычно перед уроком дежур­ный вставал на стул и, подняв вверх руку, восстанавливал тишину.

-  Кто знает урок по закону, подними руку?

Поднималось рук пять-шесть.

-  Говорим, ребята, про кержаков, - предлагал дежурный.

-  Говорим.

-  Идет! Кто начнет?

- Я! - вызывался кто-нибудь.

-  Идет!

Приходил поп. Мы чинно вставали на молитву, добросовестно мо­лились и садились. Поп гладил свою бороду. Вдруг кто-нибудь подни­мал руку. Поп строго спрашивал:

- Чего тебе?

Ученик вставал и, улыбаясь, говорил:

- Батюшка, а почему кержаки не ходят в нашу церковь?

Поп сразу веселел, вставал и начинал с увлечением рассказывать о кержаках. Мы слушали, поддакивали, а поп с еще большим вооду­шевлением рассказывал про раскольников, стариц, живущих в скитах, их подставных богородиц, кержацких попов.

Раз пришла моя очередь задавать вопрос. Поп был в этот день особенно весело настроен. Он пришел в новой темно-синей люстрино­вой рясе.

Я поднял руку.

-  Чего тебе?

-  Батюшка,   я   вчера   ходил   на   могилу  к   отцу   Иову[29]   и   смотрел, как там молятся.

-  Ну, это туда, к Голому Камню, на ихнее мольбище?

-  Да.

-  Ну, и что же?

-  Ну, там я видел каких-то кликуш.

-  Кликуш?

-  Ага...   А  потом  они   молились,  молились  да  принялись  обедать. Потом - опять...

-  Ну,   ну! - зажигаясь желанием  говорить  о  кержаках,  улыбнулся поп.

-  Кликуши-то больно уж смешно... А они почему так кличут?

-  Гм,  почему?  Известно,   почему.   Показывают,   что   на  них  снизо­шел дух свят... - насмешливо пояснил поп. - Садись!

Я сел, а поп встал и долго и пространно начал рассказывать о том, как молятся кержаки.

Он принялся широко креститься кержацким крестом, свирепо за­кидывая руку чуть не на затылок, и гнусаво начал читать:

-  Се предста ми множество лукавых духов, держаще моих грехов написание, и зовут зело дерзостне...

В классе поднялся дружный, раскатистый смех.

-  А бабешка-кликуша разве что понимает, о чем там читает ихний поп?   Хлещет   земные  поклоны   к   месту   и   не   к   месту.   А   потом   как заорет на все мольбище: «Ах!.. Ах!..»

Отец Александр вскинул руки вверх. Рукава его рясы смешно бол­тались.

Мы снова охвачены неудержимым приступом смеха. Поп был похож на сумасшедшего. Он широко разинул рот, волосы его всклокочились, ряса расстегнулась, из-под нее желтел подрясник. Встав в позу, поп фистулил, каркал, как ворона, которая подавилась:

-  А!.. Ах!.. Низошел!.. Низошел!.. Свят дух!.. Низошел...

Здесь уже представление дошло по высшего предела. Лицо попа покраснело, глаза налились слезами, брови вскинулись, а на лбу вы­ступил обильный крупный пот. Подобрав свою рясу, как юбку, он вме­сте с рясой прихватил брюки, и мы увидели его чулки и розовые тико­вые подштанники. Он крутился, подскакивал и кричал все той же фистулой:

-  Ах!.. Низошел!.. Дух... свят... Низошел!..

Хохот ребят перешел в протяжный гул. Особенно уморительно хо­хотал Ванюшка Денисов, поджимая живот:

-  Аха-ха-ха-ха-ха-а-а-а-а-а!   Ихи-хи-хи-хи-и-и-и-и-ой!

Дверь приоткрылась. В ней показалась плешивая голова сторожа Никифора. Он испуганно посмотрел на попа, потом улыбнулся борода­тым лицом и торопливо скрылся.

В коридоре серебристой струйкой пролился звонок. Это Никифор возвестил об окончании урока.

Отец Александр встал. Он задохся, точно вбежал на гору. Опра­вил рясу, пригладил волосы и хвастливо сказал:

-  Вот они, кержаки-то как. Разве это моленье? Дурь!

Потом уже, серьезный и полный достоинства, взял под мышку жур­нал и, направляясь к выходу, проговорил:

-  Что у нас там? Притча о слепорожденном? Повторите! Никифор, улыбаясь, вошел к нам и спросил:

-  Чего это, ребята, с батькой-то случилось?

-  Показывал, как у кержаков кликуши кличут.

-  Ишь  ты!..   А   по-моему,  он просто   выпил   сегодня...   Будто   и   не знают  без  него  кержаков.  Сходи   в  молельну к  Красильниковым,  по­смотри. Все на виду.

 

«Церковная задвижка»

По праздникам нам приказывали утром являться в школу. Там вы­страивали нас рядами по двое и вели в церковь.

Мой брат пел в соборном хоре. Весной он привел меня в малень­кую приходскую школу, где у соборных певчих были спевки, и пере­дал меня регенту.

Регент - черный, как жук, высокий тощий человек - взял скрип­ку и, водя смычком по струнам, сказал:

- Ну-ка, тяни!

Я тянул.

- Правильно. У тебя альт.

Черные огромные усы регента сердито пошевелились.

Я любил ходить вечерами на спевки. Мы собирались раньше и в церковной ограде играли в застукалки - в прятки.

Раньше всех приходил регент. Он чертил на классной доске пять линеек и писал ноты, поясняя:

- Это - до, это - ре, это - ми. - Вписывая крючки, черточки: - это - пауза... Это - тутти, а это - форшлаг.

Потом, ударяя о руку камертон, он подносил его к правому уху и, прищуривая один глаз, задавал тон неприятным голосом:

- Ре-е... си-и... соль... - Приказывал: - Тяните!

Мы тянули.

Я скоро выучился петь и получал уже жалованье - двадцать копеек в месяц.

Стоя на клиросе в церкви, я наблюдал за людьми.

Каждое воскресенье у иконы иверской божьей матери я видел одну и ту же пару.

Они очень выделялись из общей массы молящихся. Чиновник сред­них лет, с красивой черной бородой, стоял позади своей жены, рыхлой женщины в большой шляпе со страусовым пером. Он стоял строго, прямо, а она часто падала на колени и, смотря вверх, на иконостас, влажными, немного косыми глазами, жарко молилась. Я видел, что в ней живет неизмеримое доверие ко всему тому, что происходит за царскими и пономарскими дверями, в алтаре.

С первых дней посещения церкви мне думалось, что там именно происходит таинство общения человека с богом, как рассказывал нам отец Александр в классе.

Я боязливо заходил в алтарь, где у престола всегда стоял священник. Мне сказали, что туда нельзя ходить.

Меня пощипывало любопытство.

-  А   что   будет,   если   я   пройду? - спросил    я   черного    губастого дисканта, Алешку Кондакова.

-  Шибанет, - сказал он.

-  Чем?

-  А вот увидишь, чем. Алтарь притягивал меня.

Однажды я осмелился и пробежал через запрещенное место. Но меня ничем не «шибануло».

А в другой  раз, за обедней,  я  видел,  как дьякон Аристарх в блестящем стихаре и с большой золотой лентой через плечо стоял на запрещенном месте, широко расставив ноги, и просил у регента де­нег.

-  До завтра, Александр Алексеевич, я сейчас кого-нибудь пошлю. Башка трещит...   Не   пропадать   же   сторублевой   голове    за   двугривен­ный. Думал  причастием опохмелиться, да батюшка все  выжрал. Целую бутылку вылакал.

Регент дал денег.

Спустя полчаса, дьякон Аристарх ушел в угол алтаря, достал из-под стихаря полбутылки водки, открутил красную сургучную печать и хлопнул бутылку дном об ладошку. Водка вспенилась, пробка выле­тела и упала на запрещенное место. Потом дьякон жадно выпил из горлышка половину бутылки и, пряча ее под стихарь, в карман своей рясы, торопливо зашагал к выходу, на амвон.

-  Рцем,   от   всея   души   и   от  всего   помышления   нашего   рцем! - басовито   провозгласил   он и,   размахивая   золотой  лентой,    вышел    из алтаря.

Мне было смешно смотреть на жену чиновника, которая так обиль­но проливала слезы.

И слабо зажженная вера в бога тогда у меня потухла. Какое-то без­различие стало у меня ко всему, что происходило в церкви.

Я ходил петь не из любви к богу, а только потому, что пла­тили. На деньги я покупал учебники, тетради. Брат на книжки не давал.

От Ксении Ивановны я слыхал:

-  Певчие - это хор ангельский.

Я видел, что в этой доброй старушке живет безграничная вера. Она исправно каждую субботу ходила в церковь ко всенощной и ста­новилась в темном уголке всегда на одно место.

-  А батюшка отец Александр меня зовет «церковная задвижка», - сказал  я.

-  Как это? - спросила она, недоумевая.

-  А так. Он спросил у меня урок по закону божию, я не ответил. Он взял мой дневник и говорит: «Двойку бы надо поставить, а раз ты «церковная задвижка», так на тебе кол!» Единицу поставил.

Ксения Ивановна усмехнулась. Я спросил:

-  А ангелы водку пьют?

-  Что ты, дурачок ты этакий, да разве можно так говорить?!

-  А   певчие   на   спевках   пьют,   сквернословят,   дерутся.   И   дьякон тоже. В алтаре пьет - я видел, и тоже сквернословит пьяный.

-  Давай   лучше   помолчим  об  этом, - строго  сказала  мне  Ксения Ивановна и замолчала.

Я больше не стал с ней разговаривать о церкви.

 

Козел  Васька

Как-то раз в школу пришла нарядная женщина и привела с собой мальчика. Мы с любопытством рассматривали их. Она - в черной шля­пе с длинной черной кисеей, спущенной концами до самых пят. Лицо ее тоже в черной кисее. Она долго и печально о чем-то разговари­вала с Петром Фотиевичем, а потом пожала ему руку и ушла, оставив своего сына в школе.

Его посадили за парту рядом со мной.

Он сел на самый край скамейки, пугливо и с отвращением отодви­гаясь от меня. Это был рослый мальчик с белым пухлым лицом, не­много вздернутым носом, розовыми губками, сложенными как будто в поцелуй, и пухлым подбородком. Мне казалось, что на скамейке сидит не мальчик, а одетая в куртку и брюки девушка из богатой семьи.

Он сидел, склонив немного набок тщательно причесанную русую голову.

Я еще не слыхал его голоса, но мне казалось, что и голос у него женский, не ребячий.

Пришел  в  класс  Петр  Фотиевич и  сразу  вызвал  новичка  к  доске:

-  Гладков!

Мой сосед встал и подошел к большой классной доске. Отвечал он смело, чертил на доске уверенно, но каждый раз торопливо вы­тирал свои розовые пухлые руки, запачканные мелом, о носовой пла­ток. Сначала он хотел их вытереть о тряпку, которой мы стираем с доски, но испуганно отдернул руку и задрожал, точно увидел какое-то страшное животное.

-  Внешний   угол   треугольника   равен   двум   внутренним,   с   ним   не смежным, - говорил   он   мягким   гортанным   голосом,   закидывая    гор­деливо голову назад.

После урока ко мне подошел Еремеев Егор - тяжелый, спокойный мальчик. Смотря на меня серыми глазами, он басовито проговорил:

-  По-моему,   Гладков   твой - не   он,   не   она,   а   оно. Сказал  и  отошел  от меня развалистой,  тяжелой  походкой. Определение  Еремеева  вмиг  облетело  весь  класс  и  навсегда  при­стало к новичку.

Мне было скучно сидеть с «Оно». Я несколько раз пытался всту­пить с ним в разговоры, но Гладков, вместо того чтобы мне отвечать, смотрел на меня, приподняв брови, молча отворачивался и отодви­гался на край скамейки.

Мы решили самовольно сделать «перегруппировку сил». Гладкова пересадили на место Денисова, а Денисов сел за одну парту со мной, вместо Абрашки Когана, сидевшего позади меня, сел Егор.

Но Петр Фотиевич сразу зорким, памятливым глазом заметил нашу веселую группу и рассадил нас.

-  Хотя и неудобно, но вашу теплую компанию я вынужден разроз­нить, - шутливо сказал он.

Мы печально расселись по своим местам. Рядом со мной опять сел «Оно», чужой и гордый.

Гладков был совершенным отщепенцем не только от нас, но и от всего класса. Во время перемены он ходил один по залу. Всегда в его руках была тетрадка, свернутая трубочкой. Закинув немного назад свою голову, он в раздумье ходил взад и вперед, держа тетрадку возле пух­лого подбородка. Потом садился на длинный пустой диван, но если кто-нибудь из учеников присаживался к нему, он испуганно вставал и снова ходил по залу. Когда мы протягивали ему руку, он гневно краснел и отворачивался, а мы говорили:

-  Здравствуйте, господин Оно!

Рядом с Гладковым посадили Васю Дылдина, молчаливого, угрю­мого мальчика. Дылдина мы уважали за его настойчивое желание учиться. А учиться ему было трудно. Он был сирота, такой же, как я, но его положение было горше, Дылдин не имел никого из родных. Часто, идя в школу, я видел его, торопливо бегущего с сумой. Прежде чем идти в школу, он ранешенько утром вставал и бегал по своей ули­це собирать милостыню.

Однажды ко мне подошел Денисов, взволнованный и возмущен­ный.

-  Ленька, скр-кроем т-темную Абг-бг...  Аб-рашке.  Он  Васю Дыл­дина нищим нн-азвал. Чем он в-виноват?!. А он его:

«Н-н-нищий», го-говорит. Я ему в х-харю дам!

В этот день после уроков мы накинули на Абрашку чье-то пальто и наколотили его.

На другой день Николай Александрович потребовал наши днев­ники и поставил поведение «четыре».

То же самое случилось и с Гладковым. Когда его усадили за одну парту с Дылдиным, он, гордо закинув голову, сказал:

-  Я с нищим рядом не сяду.

Вася обиженно посмотрел на нас и заплакал. В перемену к нему подошел Еремеев Егор и спокойно сказал:

-  Ты, Васька, слюни-то не распускай, мы его проучим. И проучили.

Была осень. Мы шумно высыпали из школы, подхватили Гладкова под руки и вежливо повели через площадь, где стояли демидовские склады леса. Там, в бревнах, всегда были козы, а среди них ходил серый, с огромными рогами, беспризорный козел - «Васька-вшива борода».

- Отпустите   меня,   это   же   нахальство! - сопротивлялся   Гладков.

Но его крепко держали Егор и я.

Егор внушительно говорил:

- Ты не ерепенься, пойде… Продолжение »