…p; А вы где будете ночевать?
- А тебе для чего это знать? - скосив глаза на меня, спросил старик.- Веселей компанией-то.- Ну, мы идем не веселиться, а богу молиться... Вот что.Старик оттеснил плечом Настюшу от меня и повернул к маленькой избенке. Настюша оглянулась, улыбнулась и кивнула мне головой в знак прощания. Я зашагал дальше.Утром другого дня я покинул серенький, неприветливый, с множеством скученных в одно место монастырских церквей, захолустный деревянный городишко Верхотурье и вышел на трактовую дорогу, ведущую к Сосьвинскому заводу. Скучный и утомительный путь! Дорога проложена среди непроходимого таежного леса. Здесь не стройные мачтовые веселые сосны, какие встречали и провожали меня на Верхотурском тракте, - здесь хмурый ельник и пихтач - густой, темный, молчаливый. Местами через тайгу когда-то прошел бурелом и нагромоздил горы гигантских деревьев, вывороченных с корневищами с землей. Непролазная чащоба, закиданная глубоким покровом снега, и мертвая тишина. Здесь и ветру, должно быть, тесно гулять.Я уже прошел верст двадцать и не встретил ни одной души. Меня провожали только высокие придорожные пни с причудливыми белыми шапками снега. То и дело дорогу из тайги пересекали следы каких-то животных. Я не знал, чьи это следы, и напряженно прислушивался к каждому шороху. Упадет ли с дерева ком снега, перепрыгнет ли с ветки на ветку какой-нибудь маленький зверек, - все это заставляло меня настороженно оглядываться по сторонам. День на этот раз выдался хмурый. Низкие тяжелые облака плотно закрыли солнце, расстилая сумерки.Я думал, что туда, в тайгу, в глушь, куда я направлялся, не дошло еще наше общее несчастье - безработица. Если стало тесно у нас, то там, быть может, более свободно.Уже стало смеркаться, а мне все еще не встретилось ни людей ни жилья. Я ускорил шаги. Снег под ногами рассыпался, как сахарный песок, и мне чудилось, что ночные потемки быстро выползают из тайги, стелются, догоняя меня. Где-то в глубине тайги треснуло дерево и упало.Только уж когда потемки плотно сковали лес, я вдали увидел огонек. Он ласковой звездочкой мерцал и улыбался.В душной, одинокой, заброшенной в тайгу избе я переночевал среди неприветливых людей и утром зашагал дальше, в глушь. Шел и не знал, что меня ожидает там. Шел, чтобы отыскать себе работы, чтобы не подохнуть с голоду.СосьваМне показали на новый низенький, бревенчатый одноэтажный дом, где жил Женька Люханов. В небольшой кухонке меня встретила белокурая синеглазая девушка. Она недоверчиво осмотрела меня с ног до головы и спросила:- Вам кого нужно?Я сказал. Она вытерла о полотенце белые маленькие руки и повела в угловую комнату, говоря на ходу:- Евгений Ферапонтыч, к вам пришли.Мне показалось немного странным и непривычным - «Евгений Ферапонтыч», словно я шел не к товарищу, а к кому-то уже совсем взрослому человеку.- Кто там?- услышал я знакомый голос. Я вошел. Женька остолбенел.- Поди не ждал? - сказал я.- Ленька! - воскликнул он и схватил меня за руки. - Ты как попал сюда?- А вот так и попал. Путь человека неизмерим и неведом конец его, - сказал я словами богомольца и без приглашения, стащив с плеч котомку, стал раздеваться.Женька засуетился: без надобности переставил керосиновую лампу на столике, покрытом газетой, оправил одеяло на сколоченной из досок койке.- Вот здорово! Когда приехал?- Не приехал, а пришел.- Вот здорово!- Ты что, перепугался, что ли?- Да нет. Как-то это вдруг, неожиданно.У косяка двери стояла девушка. Ее светло-русые волосы непослушно спускались на виски кудреватыми прядями, маленькое лицо с тонким носиком в рамке волос казалось детским и улыбалось.- Давай садись, рассказывай. Девушка скрылась.Мне показалось, что Женька заметно вырос и раздобрел. Мелкие веснушки с переносицы исчезли, а на верхней губе начали пробиваться черные усики.- А я вот здесь живу, - рассказывал Люханов, - ничего, только скучно. Лес кругом. Ты видел, у нас на улицах-то еще пеньки стоят. Товарищей нет. Ребята мне здешние не нравятся. Задиры какие-то. Прошлый раз на вечеринке драку учинили, меня чуть не избили. Если бы вот не эта штука, пожалуй, изуродовали бы.Женька потянулся к столу и достал из ящика маленький никелированный револьвер-бульдожку, - хотел просто попугать, а вышло... попал одному в нос, покарябал... Ничего, он не сердится.В дверях показалась девушка и спросила:- Самовар поставить, Евгений Ферапонтыч?- О, если можно, Женя, - подходя к ней, сказал Люханов- Сейчас.Женя скрылась и загремела в кухне самоваром, а Люханов, сунув руки в карманы брюк, прошелся по маленькой, квадратной комнатушке с единственным окном, выходящим во двор.- Как тебя навеличивают, - заметил я. Женька слегка покраснел.- Я на хлебах здесь живу. Плачу двенадцать рублей... Ничего... Вот у меня комнатка... Славная комнатка? Хозяева хорошие... Их нету, уехали в Надеждинск. Женя - это ихняя дочь... Как она тебе? Нравится?..- Будто ничего.Говоря о Жене, Люханов вскинул голову, глаза его блеснули удовольствием. Он достал из бокового кармана пиджака гребенку и стал зачесывать назад густые, волнистые темно-русые волосы.- А за стенкой живет Николай Порфирыч Окулов - ссыльный, - продолжал рассказывать Люханов, - за политику его сюда сослали, из Петербурга он. Славнецкий мужик, интересный! Он в заводе у нас работает на электричестве - моторист. За ним все время полиция следит и за мной тоже стала следить.- А за тобой почему?- Ну, почему? Думают, что я тоже политикой занимаюсь.- А ты занимаешься?- Я?.. Он книжки мне дает читать... А ты как насчет этого, не тае?..Люханов щелкнул по шее пальцами, - не выпиваешь?- Нет.- То-то, а то я сейчас схожу.- Не надо.- Нет, все-таки я схожу, куплю что-нибудь к чаю, а ты посиди. Ладно. Ну?..- Ну, валяй. Люханов оделся.- Погоди-ка, - спохватился он, вышел из комнаты и возвратился с гитарой в руках.- На-ка, пока я хожу, займись.Я взял несколько аккордов. Гитара была звучная, с красивым тоном.- О, - воскликнул Люханов, - сразу слышно, что в руки попала гитара-то. А у нас только Женя немного играет, только она больше поет, играет скучно, а я люблю марш какой-нибудь. Я пробовал было тоже учиться играть, ничего у меня не выходит... Ну, так давай сиди, я пошел.Люханов вышел. Мне было тепло и уютно в маленькой комнатушке товарища, но казалось, что я отторгнут какой-то жестокой рукой от жизни, хотя бы такой незатейливой, какая у Люханова. А что ожидает меня дальше, я не знаю. Я пока еще не спросил Люханова насчет работы. Словно боялся коснуться этого вопроса, чтобы снова воочию не встретиться со злой действительностью. В раздумье я тихонько стал играть какую-то грустную мелодию на гитаре.- Как вы славно играете, - неожиданно прозвучал голос Жени.Я оглянулся. Женя стояла в дверях. Лицо ее слегка порозовело, а глаза будто стали еще больше, задумчивее! Я испытывал чувство непонятного смятения, лицо мое вспыхнуло, а она осторожно прошла в комнату и присела на стул.- Вы что сейчас играли?- Не знаю, как называется.- Красиво. У вас как-то гитара звучит иначе... Вы научите меня играть это?Я смущенно кивнул ей головой.- А вас как зовут?- спросила она.Я сказал.- А по отчеству?- Зачем вам мое отчество?- Ну, как же? Как я буду вас звать?- Зовите как угодно, только без отчества.- Не любите?Женя, улыбаясь, подошла ко мне, опустилась на колено и, подняв на меня красивые глаза, проговорила:- Сыграйте эту вещь еще раз.Я заиграл, а она, склонив голову, внимательно стала следить за моими пальцами. Потом, тряхнув головой, закинула непослушные пряди волос назад и, улыбаясь, проговорила:- Как хорошо!Потом быстро вышла, сказав на ходу:- Самовар-то у меня, наверное, убежал.Она торопливо загремела в кухне трубой и вскрикнула:- Аи, батюшки, и на самом деле.Я вышел в кухню. Самовар фыркал, из паровика С глухим свистом вылетал пар.- Не убежал? - спросил я.- Ну, как не убежал, смотрите, что делает?- Стоит. А я думал на самом деле у вас самовар умеет бегать.Женя вопросительно посмотрела на меня и расхохоталась.Мы вместе с ней накрыли стол в большой комнате. Я притащил самовар, а она приказывала:- Несите из кухни тушилку и поднос. Ну, куда вы претесь с самоваром на скатерть? У, какой вы неумеха, Алексей! Нет... Алеша... нет, Ленька.Я чувствовал простое, нежное отношение этой милой девушки ко мне. Словно я ее уже давно знаю, давно знаком с ней. Я спросил:- А почему Люханова вы зовете Евгений Ферапонтович?Она расхохоталась.- А право, и сама не знаю. Пришел он к нам и назвал себя: «Я, говорит, Люханов Евгений Ферапонтович». А я потом ему сказала «А я Евгения Фоминишна». Но все-таки он меня зовет Женей... Вы работать к нам приехали?- Да.- Как будет хорошо! Поступите, мы вам отведем небольшую комнатушку, и вы будете с Евгением Ферапонтовичем жить у нас. Будет весело, весело! Я вам уступлю свою комнатку.Женя рассказала, что отец ее токарь, мать работает дома - шьет. А она учится, хочет стать учительницей.- Я люблю ребятишек. Это такие милые мордочки... Особые люди, по-моему. Я вот вспоминаю, как была маленькой, то мне кажется, что это была не я, а какая-то другая девочка.Потом Женя таинственно сообщила мне:- У нас живет Николай Порфирыч Окулов. Интересный человек! Я познакомлю вас с ним.Пришел Люханов, выкинул на стол палку колбасы и две французских булки.Пили чай. Женя по-хозяйски хлопотала. Ее маленькие руки проворно двигались, разливали чай, переполаскивали посуду, и сама она зарумянилась. Я давно не бывал в такой уютной обстановке и с наслаждением прислушивался к ее бойкому разговору и добродушному пыхтенью самовара.К чаю пришел Окулов.Он долго полоскался, гремя умывальником в кухне. Потом вышел к нам.- Ну-с, как наша молодая хозяюшка справляется с работой?- проговорил он, улыбаясь, и внимательно посмотрел на меня.Женя, улыбнувшись из-за самовара, пояснила:- Как видите. Это приехал товарищ Евгения Ферапонтовича.- Не приехал, а пришел, - поправил Люханов.- Ну, все равно, пришел...- По-моему, не все равно: ехать или идти, - шутливо заметил Окулов, подавая мне руку.Я неловко тряхнул ее, узловатую, тяжелую, как гиря. С приходом Окулова стало веселей, шумней. Это был рослый смугляк, лет за тридцать. Его скуластое лицо с черными сросшимися густыми бровями казалось мрачным. Но добрые карие глаза сияли весело. Я еще не видал политических ссыльных, а только слыхал о них. В моем смутном представлении они были людьми особого склада. Я думал, что ссыльными могут быть только студенты, которые идут против царя, а из рабочих не могут быть. Рабочих-бунтарей порют и отправляют на каторгу. Но сейчас передо мной сидел рабочий, такой же, как я, только много старше меня. Мне хотелось с ним заговорить. Спросить, за что он сослан в эту глушь, но я боялся, думая, что это его обидит. Помешивая ложкой чай в стакане, Окулов спросил:- Ну, как, Евгений, сегодня идешь на вечеринку носы расстреливать?- Нет.- Нет?.. А что мы будем сегодня делать, Женя?- Я не знаю.- Я принес интересную книженцию.- Знаете, Николай Порфирович. Мы сегодня послушаем Леню. Он замечательно играет на гитаре.Люханов удивленно посмотрел на Женю и на меня. Глаза его вдруг затуманились. А Окулов, простодушно улыбаясь, проговорил:- Ага, значит ты уже со всех сторон рассмотрела нового товарища.Женя слегка вспыхнула, я тоже покраснел, а Николай Порфирович все так же спокойно и шутливо спросил:- Наверно, уж и влюбилась?- Ну, что вы, Николай Порфирович?- Ну, что, Женечка? Музыка - ключ к женскому сердцу. - Окулов плутовато взглянул на меня и подмигнул.- Я вам чаю не дам, если вы будете так.- А я сам налью.Люханов вылез из-за стола и ушел к себе в комнату, а через несколько времени он вышел одетый.- Вы куда, Евгений Ферапонтович? - удивленно спросила Женя.- Пошел я. Нужно мне в одно место.В тоне Люханова сквозило недовольство. Не сказав больше ни слова, он шумно вышел.- Что-то вдруг раскапризничался? - грустно проговорила Женя и принялась убирать со стола посуду.- Ревнует, - проговорил Окулов.- Кого?- Тебя.- Странно.- Ничего нет странного. Он человек с темпераментом... Я тоже ревную.Последнее Окулов сказал шутливо.Чем дольше я был возле этого человека, тем больше он мне нравился. С тревожным любопытством я ловил каждое его слово, чувствуя, что в нем живут большие мысли. Я ждал, что вот Николай Порфирович заговорит о себе, о политике, но он, покуривая папироску, внимательно смотрел на меня, говорил о пустяках, шутил. Мне думалось, что он опасается меня, взвешивая каждое мое слово, каждое движение. Я откровенно рассказывал ему о себе и, между прочим, рассказал о том, что выслушал от богомольца-старика на верхотурском тракте. Николай Порфирович поднялся и, медленно шагая взад и вперед по комнате, горько усмехнувшись, проговорил:- Нет, все это бредни неумных людей, которые не видят подлинной жизни нашей и не хотят видеть. Безработица не от того, что много заводов и что много рабочих. Да разве у нас в России уж столько много заводов? Фабрик? Не потому. Народ наш нищий. Ему не на что покупать все то, что производят заводы и фабрики. А у тех, кто владеет этими заводами и фабриками, одна цель - барыши. Крестьянин бежит из деревни в заводы. Ну, как же ему не бежать, когда землишки у него - курице негде разгуляться и ту из-под ног у него выдергивают, вот он и идет в завод, чтобы с голоду не подохнуть.Почти до полуночи мы беседовали. Я с наслаждением слушал ровную речь, и меня радовало, что Николай Порфирович разоткровенничался. Он словно распахнул передо мной широкие двери. С затаенным дыханием его слушала и Женя. Иной раз наши взгляды встречались.Мне хотелось думать, что вот эта и есть та девушка, о которой я мечтал дорогой, и мне было досадно, что я безработный, и, может быть, завтра мне придется расстаться с этим домом. Николай Порфирович подошел ко мне и, дружески хлопнув меня по плечу, проговорил:- Ты еще молоденький мальчик, но смелый... Молодец!.. Смело поступаешь, идешь хотя в глушь, но идешь. Может быть, ты здесь и не найдешь работы, а это возможно. Но ты иди, иди дальше. Чем больше увидишь людей, чем больше тебя будет терзать жизнь, тем шире раскроются твои глаза, тем яснее ты увидишь, что тебя окружает... Это школа суровая, но зато благодарная... Ну, ладно, довольно об этом... Скучно...Он снял со стены гитару и подал ее мне.- А ну-ка, давай-ка проявляй свое искусство. Я послушаю, за что тебя наша Женя полюбила.Я смущенно взял гитару. Мне показалось, что гитара загудела сильней, чем в прошлый раз. А Окулов прошелся по комнате, подошел ко мне и, встав, проговорил:- Ну, давай подыгрывай, - и запел приятным баском:Есть на Волге утес, диким мохом поросОт вершины до самого края.И стоит сотни лет, только мохом одет,Ни нужды, ни печали не зная...Я удачно подобрал аккомпанемент к песне.Если есть на Руси хоть один человек,Кто б с корыстью людскою не знался,И свободу, как мать дорогую, любил,И во имя ее подвизался...Мне вспомнился рабочий Борисов, его рассказы о Степане Разине, которые озарили мое сознание светом исторической правды.Тот пусть смело идет,На утес тот взойдет,Чутким ухом к вершине приляжет.И утес-великан все, что думал Степан,Все тому смельчаку перескажет...Февральское утро смотрело в окно мутноватой зорькой, когда я проснулся на другой день. В комнатах было тихо и сумрачно. Где-то стенные часы отсчитывали время и пробили восемь.Я давно не спал так долго и непробудно. Усталые ноги мои ныли глухой ломотой в суставах. В сладкой полудреме вспомнился вчерашний вечер, Окулов, Люханов и Женя. Почему Люханов вчера ушел? И ушел чем-то недовольный. Окулов, по-видимому, верно определил, что у него вскипела ревность ко мне, когда Женя меня так просто и мило назвала. Но вот Окулов, он заслонил своей фигурой Люханова.Заложив руки назад, Окулов ходит по комнате и спокойным басовитым голосом говорит, словно читает какую-то чудесную книжку.На него смотрит Женя. Она будто считает его шаги. Синие глаза ее мерцают неугасимым огоньком любви. И я чувствую, что эти глаза освещают комнату и освещают меня.Только ее «вы» бросало какую-то грань между ней и мной, через которую перешагнуть я не знал как.Утренний чай мы с Женей пили в кухне одни. Люханов и Окулов были на работе. Она рассказывала, что уснула поздно - зачиталась. Николай Порфирович принес интересную книжку.На ее вопрос, какие книжки я читал, я мог вспомнить только Жюль Верна, «Спартак» Джиованниоли и Некрасова. Я даже не мог вспомнить, кто написал книгу «Слепой музыкант». И чтобы не попасть впросак, я уклончиво сказал, что читал много, но читал так, безалаберно.Провожая меня на завод, Женя мне строго, но шутливо сказала, погрозив пальцем:- Смотрите, во что бы то ни стало поступайте на работу... Ладно?.. Идите... Счастливо...Но я возвратился ни с чем. Женя выслушала меня, плотно сжала губы и молча отошла в угол.- Безобразие, - хрустнув пальцами, сказала она и, отвернувшись к окну, стала смотреть в муть серого дня.Подавленный тоской, я взял гитару и стал играть. Мне было больно чувствовать, что этой девушке мое несчастье причиняет душевную боль, что я непрошенно занес в этот дом печаль. Хотелось скорей убежать отсюда. Но мне хотелось еще раз взглянуть на Николая Порфировича, пожать его руку и поблагодарить за его отзывчивость ко мне.В заводе прогудел гудок на обеденный перерыв. Пришли Люханов и Окулов. Люханов как-то холодно выслушал мое сообщение, промолчал, а Николай Порфи-рович в печальном раздумье сказал:- Я так и думал.Я сказал, что сегодня же пойду в Надеждинский завод.Люханов участливо посмотрел на меня и предложил:- Куда заторопился? Переночуй еще, а завтра утром и пойдешь.Но я решил бесповоротно. Мне просто хотелось быть одному и одному все переживать.После обеда я стал собираться в путь. Женя подошла ко мне и грустно спросила:- Все-таки сегодня?- Да, Женя, нужно, - сказал я и отвернулся, чтобы скрыть свое волнение. В груди было тесно, и к горлу подкатывалось что-то тяжелое.- А по-моему, вас обидел Евгений Ферапонтович.- Чем?- Ну, я ведь вижу, что он еще вчера вечером надулся... Но вы останетесь не у него, а у нас. Я поблагодарил девушку, она, грустная, ушла. Люханов, собираясь на работу, спросил меня:- А деньги у тебя есть, Ленька?- Есть,- сказал я. Но в кармане у меня осталась одна истрепанная рублевка и копеек сорок мелочи.Люханов сообщил мне, что на заводе будто готовят список на рабочих, которых хотят увольнять, и стороной слышал, что и он, Люханов, есть в этих списках.Прощаясь со мной, он почему-то избегал моего взгляда, словно прятал свои глаза.Николай Порфирович позвал меня к себе в комнату и, виновато улыбаясь, подал мне две рублевки.- Возьми, Алеша... Дал бы и больше, но... последние... Ну, ну, не ломайся, не скромничай... Я ведь знаю - тебе в дороге каждая копейка дорога... Я еще заработаю. Ну, прощай, а ты не унывай... - Окулов тряхнул меня за плечи и посмотрел в мои глаза. - Крепче стой на земле... Потому мы и несчастные, что все боимся... Счастливо.Крепко пожав мне руку, он зашагал от меня широкой развалистой походкой.Когда я оделся и хотел снова вздернуть на плечи свою котомку, я не обнаружил ее на том месте, где она лежала. Пошел в кухню спросить Женю и увидел, как Женя торопливо что-то совала в мою котомку и, встряхнув, стала завязывать ее. Она не подозревала, что я стою в дверях и смотрю на нее.Завязав котомку, Женя направилась в мою сторону, но, встретившись со мною, она смущенно остановилась с виноватой улыбкой.- Я положила вам на дорогу поесть.Мне хотелось схватить Женю и поцеловать ее, как родную, любимую сестренку, а Женя, подавая мне котомку, проговорила.- Может быть, в Надеждинске устроитесь, черкните. Ладно?.. Быть может, мы еще встретимся... А вот это записка к моей тете. Придете в Надеждинск и прямо к ней. Она вас примет... Ну, прощайте... Счастливого пути.Женя схватила мою руку, сжала ее и долгим взглядом немигающих глаз посмотрела мне в лицо.Взволнованный, я вышел. Женя проводила меня за ворота. Кутаясь в шаль, она смотрела мне вслед. Я снял шапку, махнул ей, Женя мне помахала рукой. Сдерживаясь, чтобы не заплакать, я завернул в проулок.БуранИз заводского селения шла пустынная, прямая дорога, проходящая через обширное болото среди карликового сосняка.Разыгрывалась холодная метелица. Она бойкими вихорьками спускалась на дорогу и крутила снежную пыль.Мне сказали, что по этой дороге в двенадцати верстах есть деревня Ванюшино и что до нее дорога одна и прямая. Но я давно уже миновал болото, перевалил несколько отлогих холмов, прошел уже битых часов пять, но все еще не встретил признаков близкого селения.День уже мрачнел, дорога неожиданно разветвилась. Она разбежалась по трем направлениям, одинаково накатанная. Я в нерешительности остановился. Ветер крепчал. Он уже не шалил с придорожным кустарником, а злобно трепал его голые ветки, наметая белыми языками снег поперек дороги. Отдаленные горы, казалось, были завешаны кисеей. Дорога заметно стала суживаться. Она вилась меж мачтовых сосен по склону отлогой горы. Потом спустилась в ложбину и, поднявшись на нее, ушла в широкую порубь. Идти дальше было некуда. Дорога в порубь уходила чуть заметной тропинкой. Я понял, что попал, в лесосеку, откуда, очевидно, не так давно увезли последние дрова.Я воротился до ростани и пошел по правой дороге, но она стала заворачивать куда-то обратно к Сосьвинскому заводу. Снова я воротился и решительно пошел по левой дороге, думая, что куда-нибудь она да приведет.Гудение вьюги в лесу стало слышней. Возвращаться обратно было бесполезно, кроме того, чувствовалась усталость в ногах, хотелось присесть и отдохнуть. Но мысль эта меня пугала. Я знал, что если сяду сейчас, то усну и больше не проснусь. Поправив за плечами котомку, я пошел ускоренным шагом.Вьюга словно выгоняла из темных углов ночной мрак и окутывала им лес, дорогу. Мне уже не видно было впереди, куда идет, заворачивается дорога, я только чувствовал под ногами плотный, накатанный снег на дороге и брел среди прямых колонн мачтовых сосен, уходящих вершинами своими в бездну неба, где черный, косматый ветер стремительно летел куда-то и гудел. В лесу было несколько тише. Здесь вскипали на снежном покрове холодные вихорьки и сверлили тело ледяным дыханием в каждой прорехе моей одежды, бросая в лицо колючую снежную пыль. В теле чувствовался озноб, и ноги стыли, казалось, они примерзли подошвами к буркам. Хотелось отыскать какое-то логово, развести огонь и обогреть окоченевшие руки и ноги.Я попробовал было шагнуть в сторону от дороги, но провалился по пояс в снег и удобно присел, как в мягкое кресло. Вставать не хотелось. Чуточку бы отдохнуть и перевести дыхание! Сунув руки в рукава, я прижал озябшие пальцы к телу. Сам присутулился, втянул голову в воротник и стал дышать внутрь шубенки. Тепло! Вот одну бы минуточку вздремнуть! Веки тяжело смыкаются, и как сквозь сон мне слышится отдаленный вой бурана. Временами он подлетает ко мне и, шаркнув снежным языком, с дикой песней уносится дальше. Где-то рядом поскрипывает дерево, поодаль ему отзывается другое, похоже, что в тайге блеет заблудившаяся коза. Мне не видно неба, но кажется, что оно разрывается на клочья, а земля летит с головокружительной быстротой куда-то в бездонную черную пропасть.И вот мне чудится, что на меня смотрит Окулов. Он положил свои руки мне на плечи, от его рук стало тепло. Смуглое лицо его исчезает, как дым, я вижу только одни глаза его, большие, спокойные, а за ним, как в овальной рамке, Женя. Она смотрит на меня заплаканными грустными глазами. Где-то хохочет Люханов и монотонно поет богомолец знакомые мне божественные псалмы. Я будто иду с ним рядом и тоже пою, иду, спускаюсь по круче, но вдруг спотыкаюсь и стремительно лечу вниз.Я открыл глаза. Буран попрежнему ревел. Сквозь его бешеный вой откуда-то издали донесся человеческий голос:- Полканко! Полканко!Этот крик пролетел надо мной и, смятый ураганом, упал в чашобу леса.Продолжение » |