…ss="AAB">Я насторожился. Подумал, что просто это мне почудилось. Но крик повторился, а вслед за ним ко мне донесся стук топора и разливчатый лай собаки.
Я сделал отчаянное усилие, чтобы подняться. В голове мелькнула страшная мысль - «я погибаю».Поднялся. Ноги мои подкосились, и я снова грузно опустился в снег. Во что бы то ни стало мне хотелось выбраться на дорогу. Снова сделал усилие встать и, пошатываясь, шагнул вправо. Но увяз снова в снегу. Шагнул влево. Нащупал ногой твердый накатанный снег - дорогу, покрытую слоем наметенного вьюгой снега. Вылез на нее, и, как на ходулях, зашагал по ней.Но где кричали? Где лаяла собака? Я прислонился к дереву и прислушался. Зубы мои стучали. Тело лихорадочно вздрагивало, ноги были точно отломлены по щиколотки, а пальцы рук потеряли всякую осязательность. Ветер рванул и с шумом улетел во мглу леса. На секунду стих. До меня ясно опять долетели удары топора. На этот раз они были звонкие, отчетливые.Я бросился вперед, шагнул несколько шагов, ноги мои словно кто подломил, я осел, ухватившись за молодую сосну, и закричал.Недалеко от меня залаяла собака. Я крикнул во весь голос:- Полканко! Полканко!* * *Я сидел на нарах, раздетый, в душной землянке куренщика. В углу жарко топилась железная печка. Глухо гудел огонь в трубе, а на улице подвывал буран: он свирепо дергал щелистую дверь, будто рвался в землянку, чтобы снова схватить меня ледяными косматыми руками и бросить в тайгу, в снег, а потом в бешеной пляске носиться надо мной, посвистывать и петь свои песни смерти.Руки и ноги мои были словно обожжены, в суставах все еще была глухая ломота, особенно мучительная, когда мои окоченелые конечности стали отогреваться.Возле меня на низком чурбаке сидел куренщик и сосредоточенно смотрел в огонь печки, посасывая короткую трубку. Он, должно быть, в третий или четвертый раз рассказывал мне историю, как притащил меня сюда:- Полканко вдруг, это, забеспокоился, уши свои навострил, заурчал, да ка-эк бросится. Лапой двери отворил и марш из избушки. Залаял... Сторожкий пес... Я думаю: кого носит в такую непогодь по лесу?.. Зверь и тот хоронится в этакий буран куда-нибудь к себе в логово. А вот на-ка тебе, учуял, что кто-то на дороге есть. Я вышел, покричал, покричал его, да думаю: так, мол, это он. А он нет... Отбежал и опять затявкал. А я все-таки, дай-ка постучу топором, ежели, мол, человек, так услышит, а зверь отбежит - услышит, что человек близко, побоится. Потом слышу, Полкашка не на зверя лает... На зверя у него особый голос. На человека лает... Значит, человека близко зачуял, не зря беспокоится... Давай обухом по полену колотить. Потом, слышу, ты заорал... Шибко познобил ноги-то?.. Насилу я их оттер, как деревяшки были, разувал, так примерзли они к обуткам-то. А пальцы, как баклушки, брякали. Здорово! Больно у тебя уж на ногах-то легко, не по-зимнему... Ну, ничего... Хуже могло быть, если бы не Полкашко.Темное лицо куренщика сплошь обросло густой шерстью бороды; голова утонула глубоко в шапку с большими ушами, лицо походило скорей на морду зверя.Рядом со мной сидел на нарах Полкан - большой, серый, востроухий пес. Ему, должно быть, жарко было: разинув широко пасть, он высунул длинный красный язык набок и учащенно дышал, добродушно посматривая то на меня, то на хозяина. Я скормил ему добрую половину своих сухарей, и он вполне освоился со мной. Я благодарно гладил его по голове, чесал за ушами, а он, как должное, принимал мои ласки.Подбросив в печку дров, куренщик полез в темный угол на нары и, устраиваясь на овчинном тулупе, проговорил;- Давай ложись, спи со Христом. Утро вечера мудренее.Я растянулся на нарах. Пахло гнилым сеном, портянками и едким дымом махорки. Но я был счастлив: было тепло. Полкан спрыгнул, залез под нары, повозился там, глубоко вздохнул и смолк.На улице шумно вздыхала и плакала вьюга, злобно дергала дверь избушки и, ухнув, уносилась куда-то в неизвестность - в глушь шумящей тайги.На другой день под вечер за гривенник меня подвезли углевозчики до деревни Ванюшиной. Отдохнув там, я благополучно дошел до Надеждинского завода. Потолкавшись безрезультатно в конторе и возле завода, я ушел. К тетке Жени не зашел; а тут же трактовой дорогой отправился обратно до Верхотурья, а потом уже знакомым трактом дошел до железнодорожной станции и с первым попавшимся пассажирским поездом уехал «зайцем» дальше.ИзобретательЯ еду в вагоне, лежа под скамейкой, и прислушиваюсь к близкому мне - под самым полом - постукиванию колес на стыках рельсов. Иной раз этот стук и толчки у меня вызывают глухую боль в голове. Мне видны только ноги. Они двигаются, шаркают по полу. Где-то играют на гармонике, и возле меня, покачиваясь на носке, отбивает в такт музыке серый разношенный валенок. В мое «купе» временами заглядывают рожи, двусмысленно улыбаются и говорят:- Зайчик.В конце концов меня стало раздражать внимание пассажиров. «Выдадут», - тревожно думал я.А одна старушка торопливо придвинула к себе туго набитый чем-то мешок и облапила его ногами.- Что, бабушка, боишься? - слышу я чей-то грубоватый голос.- А бог его знает, кто там, може, жулик, а може, честный человек - несчастный. А все-таки береженого-то бог бережет... Не заметишь, как сопрет котомку-то. Последние ремки утащат.Под головой у меня вместо подушки котомка. Мне удобно, только временами тревожат голоса:- Господа, предъявите ваши билеты.Я подбираю ноги, подвигаюсь вглубь под лавку и, замирая, сжимаюсь в комок. Контроль благополучно проходит, и я снова устраиваюсь поудобней.Мое положение меня начинает забавлять. Мне хочется даже хохотать. Вспоминается песенка, которую мы когда-то пели, сидя с Женькой Люхановым в паровом котле, отбивая накипь:Вы скажите,Ради бога...Да где железнаяДорога?Но вдруг за ногу меня кто-то потянул и строго крикнул:- Эй, кто там? Вылезай-ка! Я поджал ноги под себя.- Вылезай, говорят тебе.Неуклюже протискиваясь меж ножек скамейки, я вылез и встал, измятый, запыленный.Передо мной стоял главный кондуктор в черном суконном кафтанчике, обшитом серебряным тусклым позументом, сухонький, серенький старичок. Он сердито вскинул тонкие серые брови и спросил:- Куда едешь?Я не знал, куда еду, и стал перед ним в замешательстве.- Я тебя спрашиваю, куда едешь, билет есть?- В завод.- В какой завод? Билет, говорю, есть у тебя?- Нету.- Нету?! Иди...Главный взял меня за рукав и ткнул сухоньким кулачком в спину. Я хотел выйти в тамбур вагона, но путь мне загородил рослый, здоровенный проводник.- Стой, куда поперся?.. Успеешь, уйдешь. Главный, позвякивая компостером в тощеньких с синими жилами руках, хозяйски осматривал пассажиров и повелительно кричал:- Господа, предъявите ваши билеты. Эй, ты, милейший, проснись! Ваш билет?Проводник ползал на коленках и осматривал под лавками вагона.Меня увели в маленькое служебное отделение.- Где садился?- строго спросил меня главный. Я сказал.- Деньги у тебя есть?Было понятно, что ему нужна взятка.- А сколько нужно? - спросил я.- Полтинник, - сказал главный, почесав сизый кончик носа.Мне не хотелось давать взятку этому неприятному человеку. От него пахло водкой и чесноком. Да и в кармане у меня было всего несколько медных пятаков. Я сказал, что денег у меня нету.- Высади! На этой же станции высади, - приказал он проводнику и вышел.- А ты не рыпайся,- мрачно сказал проводник, - хуже будет, к дополнительному представим.- Нету у меня денег.- Врешь, шпана...Когда поезд остановился, проводник вывел меня в тамбур, схватил за шиворот и «высадил». Чернобородый, с виду добродушный жандарм тихо, спокойно допросил меня в тесной комнатушке, затем встал, взял меня за воротник, встряхнул, пинком открыл дверь и вышвырнул на перрон. Следом за мной вылетела моя котомка. Я подобрал ее и побрел со станции.Мне сказал стрелочник, что верстах в двенадцати есть завод. Обрадованный, я зашагал по широкой столбовой дороге.Впереди раскинулось заводское селение. Дорога серой холстиной ушла в него и затерялась среди маленьких домиков.Вдали дымил завод, придвинутый к небольшой спруженной реке. Мне знакомы глухие вздохи кауперов домны и шепот железа листопрокатки. Кажется, что эти звуки только и нарушают тишину селения. Впрочем, где-то играет гармоника, и под ее надсадный рев басом горланит пьяный:Эй, живо, живо!Подай бутылку пива.Подайте поскорей,Чтоб было веселей.Я уже отвык думать, что вот я приеду на завод и мне скажут: работа есть. И на этот раз я подходил к заводу, затаив в душе сомнение.Широкие ворота настежь раскрыты. Над ними красуется вывеска с большими медалями. Наверху вывески торчит черный двуглавый орел. Точно стервятник, распластав крылья, преграждает он мне путь на завод и, держа в одной руке шар - державу, в другой палку - скипетр, нацеливается в меня.Из узких дверей проходной вышел рабочий, высокий, костлявый, в замасленной блузе, без пояса, в рваных штиблетах. Подкопченное заводской пылью лицо его было мрачно и возбужденно. Он схватил с дороги замерзший ком конского помета и швырнул в орла. Но в орла не попал, а попал в одну из медалей с головой царя Александра III. Из проходной выскочил полицейский, хотел схватить рабочего, но тот ловким, сильным движением сбил его с ног и поспешно зашагал по улице. Засвистел полицейский свисток.Я хотел, было, пройти в завод, но дорогу мне преградил бородатый сторож. Он мрачно спросил меня:- Куда?- В завод.- Зачем?- Насчет работы...- Нельзя. Не велено пущать, иди в контору.Но в конторе я уже никого не застал и тихонько пошел по улице, думая, где бы переночевать.Меня нагнал среднего роста рабочий. Он задумчиво шагал, сосредоточенно смотря в землю, словно считал свои шаги.- Дяденька, - тихо окрикнул я.Рабочий, как разбуженный, поднял голову и приостановился. Поравнявшись с ним, я спросил, где можно переночевать.- Переночевать? - переспросил он, любопытно рассматривая меня. - А ты кто такой, откуда?Я рассказал, что случайно попал сюда, как безработный, и что думаю попытать счастье попасть на работу.Мой спутник усмехнулся.- Какая здесь работа?.. Плохо... Зря ты по этим дырам лазишь. На большой завод надо ехать, где можно было бы работать и учиться работать. Ты еще молодой... Слесарь, говоришь? Я тоже слесарь.Речь его была тихая, грустная, и сам он казался мне тихим, задумчивым человеком. Из-под замасленной коричневой кепки на меня смотрели большие, темные, ласковые глаза.- Попробуй, - продолжал он, неторопливо шагая, - может быть, и примут. С вашего завода наше начальство любит слесарей.- За что?- Хороший для них товар, стало быть, хорошие слесаря с вашего завода выходят... Ты тамошний выучек?- Тамошний.- Валяй. Бумажка есть у тебя с этого завода?- Есть.- Валяй завтра к мастеру Трусову, может быть, и примет. Чем черт не шутит, пока бог спит.- Ночевать вот бы только где?- Пойдем ко мне, - подумав, сказал решительно мой спутник. - Я недалеко живу здесь один с маленьким сынишком.Я обрадовался, а мой новый знакомый продолжал:- Народишко больно бедовый здесь. На заводе работают все больше здешние жители Не любят они нашего брата - приезжих, все говорят, что мы «чужестранные», у них кусок хлеба отнимаем. Осели они здесь: у каждого домик свой. Ну и приросли к заводу-то, а хозяевам это выгодно Вертят нашим братом, как хотят. Недавно заработную плату сбавили... Вот увидишь, может, попадешь на работу, так не возрадуешься.Жилише моего нового знакомого было на краю селения, в маленькой избенке в два окна, отодвинувшейся от остальных строений на самый край улицы. Рядом с ней когда-то был пожар, и она, словно испугавшись, отскочила от пожарища в пустырь и присела одиноко - черная, закопченная.На пороге нас встретил худенький вихрастый мальчик. Он любопытным взглядом больших выразительных глаз осмотрел меня с ног до головы и, шмыгнув носом, отошел к печке.- Ну, как дела, Петюшка? - спросил его отец, стаскивая с плеч пальто.- Вот я тебе гостя привел. Ладно будет?Мальчик улыбнулся и бойко захлопотал: с грохотом открыл деревянную кадушку, зачерпнул ковш воды и принялся наливать в чугунный рукомойник, подвешанный в углу над деревянной лоханкой.- За молоком ходил сейчас - не дали, - деловито рассказывал он.- Не дали? Почему?- Деньги требуют... Я картошки из подполья достал да похлебку сварил.- Молодец ты у меня, - проговорил отец, подходя рукомойнику.- Давай, раздевайся, - предложил он мне, - гостем будешь.- А вина купишь, хозяином сделаем, - шутливо добавил Петюшка, затопляя железную печку.- Правильно, Петьша, - улыбаясь, подтвердил отец. Меня радостно тронуло отношение этих людей ко мне. В нем что-то было душевное, простое. Я почувствовал себя у них, как дома.Петюшка, проворно уложив в печку дрова, встал на колени и принялся раздувать маленькую кучку тлеющих углей. Лицо его, освещенное золотом углей, розовело, а в глазах играли веселые, красные искорки.Я разулся. Ноги мои ныли. На одном пальце я обнаружил водяную мозоль. Петюшка, увидев пузырь, торопливо вскочил на табурет, достал заткнутую в обоях большую иглу и, подавая ее мне, заботливо проговорил:- Ты проколи пузырь-то, лучше будет... У меня вот тоже...Мальчик засучил штанину и показал. На худенькой его ноге, выше коленки, желтым бугром вздулся пузырь.- Опять налился, - удивленно воскликнул он, - это я вчера сжег. Картошку варил. Стал котел переставлять с печки да и сплеснул. Сначала драло... Уй, здорово как! А потом, как проколол, слюнями намазал, и ничего, подрало и ничего... Проколю опять.Петюшка сосредоточенно смотрел на меня, когда я вонзил иглу под кожу пузыря. Из пузыря вытекла желтоватая жидкость, а палец мой стало жечь, точно к нему приложили кусок раскаленного железа. Лицо мальчика дрогнуло, брови шевельнулись. Он глянул мне в лицо. В его взгляде я прочел искреннюю детскую доброту и сострадание.- Дерет? - спросил он меня.- Дерет.- Я знаю.- Сколько тебе лет, Петя? - спросил я.- Восемь - девятый.- Учишься?- Нет. - Ответ его прозвучал грустно и безнадежно.- А почему не учишься?- Некогда.Он сказал это с видом человека, у которого действительно много забот и совершенно нет свободного времени.Я внимательно всмотрелся в черты его лица. Оно не похоже было на лицо восьмилетнего мальчика. Он казался старше своего возраста. Возле утиного носа уже залегли складки грусти, а на высоком, немного запрокинутом назад лбу образовались тонкие, как трещины, морщинки. Я спросил:- Что же ты делаешь?- Дома, по хозяйству управляюсь. Мамы-то нету у меня, умерла она в прошлом году. Стряпать теперь некому, ну я и стряпаю, а тятя на работе.- А чего ты стряпаешь?- Воду ношу, да что. Вчера пол мыл. Завтра вот баню топить надо, суббота завтра. Похлебку варю, печку топлю... Я ведь умею читать-то, - оживился вдруг Петя. - Буквы-то мне показали, а остальное я уже сам... Да тятя показывает.Петя торопливо сполз с табуретки, открыл маленький сундучок и достал оттуда потрепанную книжку.- Я ее уже раза четыре прочитал, почти всю наизусть знаю.Я взял книжку и прочел: «Сказка о попе и работнике его Балде». А Петя продолжал воодушевленно:- Смешно, как попа-то Балда щелкал. Как он море-то морщил...- А писать умеешь?- Умею, только плохо...- А ну-ка напиши мне что-нибудь.Петюшка конфузливо улыбнулся, достал из того же сундучка обрывок бумаги и огрызок карандаша, залез на табурет и, встав коленками на него, навалился грудью на стол.Мальчик помуслил карандаш и, склонив вихрастую голову к бумаге, стал выводить медленно какие-то каракули. Голова его покачивалась. Нижняя губа то оттопыривалась, то плотно поджималась. Глаза весело поблескивали.Я терпеливо ждал. Петя писал, пошмыгивая носом, сопел, будто нес тяжелый груз. Наконец, он кончил, глубоко вздохнул и конфузливо, подал мне бумажку. Я без труда прочитал вслух: «Петр Иваныч Катышев».Из этой строчки я узнал, что отца его зовут Иваном Катышевым. Буквы были печатные. Одни больше, другие меньше. Они, как пьяные, весело шли ко мне: «П», широко расставив ножки, как бы с трудом переставляя их. «Е» добродушно посмеивалась над своей соседкой «Т» и, балансируя, шла будто по жердочке, а «К» лихо подняла ножку.Петюшка, прижавшись к моему плечу, смотрел на свое письмо. Я обнял его. Он плотно прижался ко мне и примолк.- Молодец, Петя. Хорошо, - сказал я.Из кухни нас позвал Катышев обедать. Мы ели душистую постную похлебку, обильно поперченную и посоленую. Пряно пахло лавровым листом и луком.- Ишь, ведь, какую похлебку смастерил, - улыбаясь, проговорил отец, ласково смотря на сына, - а посолил ты ее от всего сердца.Петюшка молчал. Он заботливо подкладывал мне ломти ржаного хлеба и старался поближе придвинуть мне чашку.- Значит, по душе пришелся, - плутовато мигнув мне, проговорил Катышев.Я потрепал Петю за плечо. Он принял мою ласку, серьезно, как должное.Жарко топилась железная печка, разливая теплоту. На печке шумел жестяной чайник, сплевывая из рожка. Вода падала на раскаленное железо, с треском разлеталась и протестующе шипела. Катышев ел и сосредоточенно смотрел на вскипающие капли воды. С печки не спускал глаз и Петя.- Кипит, тятя, вода-то, - сказал он.- Кипит,- улыбаясь, ответил отец.Я вспомнил книжку об Уатте и стал рассказывать, как он открыл силу пара в кипящем чайнике. Петюшка жадно слушал меня и даже перестал есть. А Катышев равнодушно усмехнулся и спокойно проговорил:- Слыхал я об Уатте, - и, озаренный какой-то мыслью, он таинственно сказал.- Не то все это, что надо. В котле Уатта слишком много воды, и, чтоб вскипятить ее, много топлива требуется. Нужно такой котел сделать, чтоб не кипятить в нем такую уйму воды, а сразу пустить туда и чтобы сразу получился пар. Вот...После обеда, раскуривая дешевую папироску, он рассказал мне.- Недавно к нам в цех поступил токарь. Чудесный токарь. Смешно и обидно принял его мастер Трусов. Вот говорит: «Выточи мне форсунку в лампе Бартеля». А форсунка такая, что в дырку капсуля не лезет самая тончайшая игла. А просверлить такое отверстие у нас нечем. Сделал! А знаешь чем он просверлил дырку? Самой тонкой стрункой от балалайки.Сказав это, Катышев вдруг смолк и задумчиво стал прохаживаться по комнате. Я сердцем понял, что этот человек затаил какую-то мысль, носит ее в себе, никому не показывает. Он будто и сейчас забыл о моем присутствии, ходит и мечтательно улыбается.Моя догадка оправдалась. Ночью, когда мы улеглись спать на полу, Петюшка рассказал мне про тайну отца. Мглистыми пятнами окон в избу смотрела мартовская ночь. Где-то под печкой играл сверчок. По улице мимо окна прошла шумная ватага молодых парней с гармошкой. Петюшка не спал. Он возился, несколько раз давнул коленками мне в живот, пытался обнять меня.- Ты что не спишь, Петя? - спросил я.- Так... А ты что не спишь?- Мне не хочется что-то.- А о чем думаешь?- Так, почти не о чем, - сказал я, хотя меня не покидала мысль о завтрашнем дне. Я думал, что после решительного отказа на заводе мне придется покинуть этот маленький домик с его гостеприимными хозяевами. Идти опять куда-то в жуть: в скитание, в голод и унижение. Но Петюшка отвлек меня от этой думы. Он повернулся ко мне и зашептал в самое ухо:- Ты знаешь, почему тятя смотрит все время на печку, когда на ней кипит вода?- Не знаю.- Он машину строит.- Какую?- Маленькую. Она у него в амбарушке стоит. Он говорит, вот на печку плюнешь - пар, и у меня, говорит, в машине так же будет.Меня изумило это сообщение.- Значит, как твой тятя плюнет, так у него машина и пойдет? - пошутил я.- Ага, - ответил мальчик. Но сразу торопливо поправился:- Нет, не плюнет ... Тятя только насчет печки так говорит, а не насчет машины.Я понял, что Петюшка разболтал мне тайну своего отца. Нащупав его голову, я погладил ее и сказал:- Давай спи, Петя, завтра мы с тобой поговорим... Ладно?- Ладно, - согласился мальчик и деловито добавил:- Утро вечера мудренее.Он отвернулся от меня и смолк.ТрусовУтром следующего дня я стоял в маленькой, похожей на стеклянный ящик, конторке мастера механического цеха. В жестком кресле за столом сидел мастер Трусов. Это был толстый, рыхлый человек с гладко выбритыми упитанными щеками. Потеребливая острый русый клинок бородки, он рассматривал мое удостоверение с завода.- Чертежи читать умеешь? - наконец спросил он меня.- Могу.Трусов тяжело поднялся, потянулся к окну, где лежали свертки чертежей, взял один свернутый трубкой чертеж и, расправив его на столе, спросил:- А ну, определи, что это?Я увидел знакомые мне белые нити на синей бумаге. Я любил их разгадывать, как ребусы. Чертеж мне был знаком. Это была цепь Галля. Когда-то я работал на сборке этой цепи.Я смело рассказал Трусову содержание чертежа, а он, точно чем-то недовольный, быстро свернул его трубкой и бросил обратно на окно.- Паспорт есть?- спросил он.- Есть.Он долго и тщательно рассматривал мой паспорт - лист гербовой бумаги с двуглавым орлом - и как-то таинственно проговорил:- Не замаран?- Чем?- Ну, чем?.. Чем паспорта пачкают?- Не знаю. Я храню его бережно.- Не про это говорят. Не понимаешь... Отметками жандармского управления,- пояснил он, подавая паспорт.- Я не видел таких паспортов,- сказал я.- Не видал? - Трусов пытливо посмотрел на меня и, как-то вдруг переменив тон, заговорил со мной ласково, откинувшись на спинку кресла:- Ну, как забастовка-то у вас была? Чем кончилась?Я изумился. Я не слыхал, что у нас была забастовка, и предположил, что она произошла в мое отсутствие.- Не знаю, - сказал я.- Это, может быть, без меня.- Без тебя?- Без меня.- У нас тоже было придумывали бастовать, как услышали, что у вас забастовка, только ничего не вышло. Народишко здесь так себе, дрянцо. Меж собой умеют цапаться, а согласия нету, и тут не хватило согласия. Я уговорил не начинать. Выгонят всех, и только... Жалко... А теперь вон время-то какое глухое. Везде безработица... Я ведь тоже из рабочих. Знаю, каково, бывал в этой шкуре.Неожиданная откровенность Трусова меня насторожила, и ласковый тон его для меня был чужой, так же, как его назойливо нащупывающий взгляд серых заплывших глаз. Я ничего не сказал ему, только принужденно улыбнулся. А Трусов продолжал меня допрашивать:- Квартиру нашел?- Нет, не нашел еще. Временно остановился у Катышева.- У Ваньки, у изобретателя? Он что, знакомый тебе, что ли?- Нет, так случайно с ним встретился.- Та-ак...- Трусов как-то ожил, завозился в кресле и, улыбаясь, спросил:- Видел у него вечный двигатель?- Нет.- Он вечный двигатель изобретает... - пересыпая свою речь едким смешком, рассказывал Трусов. Нижняя губа его презрительно оттопырилась. - По-моему, он умом своим тряхнулся... Вечный двигатель?! Да разве можно?! Неграмотному человеку. Я ведь знаю, что он изобретает, делает что-то и таскает домой... воровски... Ну, я молчу. Раз у человека завелась такая дурничка. Пусть... Я человек не вредный... Потешится, перестанет... Все-таки лучше, чем пьянствовать... Всякое дело, пусть оно никчемное, пустое, все-таки дело... Воруй, только мне на глаза не попадайся... А ты пьешь водку?- Нет.- Молодой, не пей... Я вот не люблю, кто из завода на водку таскает. Для дела не жалко, много не унесешь... крючок какой-нибудь, подковку или шарнирку. Я знаю, что для дела.Я с любопытством слушал его.«К чему вся эта исповедь, эти речи мастера», - думал я. Но он, как бы угадывая мою мысль, пояснил мне:- Я вот смотрю на здешний народ, все какая-то ерунда... Не понимают меня. А я человек такой: мне кто понравится, для него я все сделаю. Вот с тобой первый раз встретился, а разговорился, потому я с простой … Продолжение » |