…вместе с наметом через себя. А он... он вы­летел из намета, шлеп мне на загривок, упал. Да меж моих ног к воде... Я упал на него, схватил его за башку...  Стой,   мол, не уйдешь... Лежу на нем, а он подо мной возится... Вот поднимет меня. Голова-то его подо мной, а хвостище меж ног... Берег-то крутой, я прямо вверх тормашками лежу. И руки мои заняты, и ухватиться за что-нибудь нельзя, выпущу рыбу, а сам   сползаю по берегу к воде... Сползаю и сползаю... Чувствую,  морда моя уже в  воде...  Болтаю головой, фыркаю...  Захлебал,  а  он  ка-эк хвостом в это время мотнет... Я и был таков, шлепнулся в реку.

Роман посмотрел влажными глазами в сторону и с досады скрипнул зубами.

-  Выпустил. Не веришь... Вот провалиться мне в тар-тарары. Ух и черт, силен!

Я усомнился, а Роман будто угадал мою мысль.

-  Погоди... Поймаю я его. Никуда он не денется... Поймаю, тогда увидишь, какой он есть.

Дней через пять он снова зашел ко мне и положил к моим но­гам огромную рыбу, не менее полутора метров.

-  Вот он, леший, не ушел... Петлей я его поймал... Вот смот­ри. - Роман протянул мне руку. На тыльной части руки видне­лись кровавые подтеки.

- Намотал я проволоку на руку, тяну, а он меня прет, возится, этакий черт. Я заорал, на весь лес заорал! Думаю, перережет мне проволокой руку. Все-таки вышвырнул его на берег.

-  Ты научи меня петлей ловить.

-  Пойдем. Даже с полнейшим удовольствием.

И вот, вооружившись удочкой и петлями, мы с ним пошли по берегу. Был уже август. Небо начинало хмуриться. Прибрежные березки местами золотились листвой. Река по-прежнему шумела перекатами и пенилась омутами.

Роман бойко, вперевалку, шагал впереди меня и, зорко всмат­риваясь в воду, на ходу показывал:

-  Вон стоит тальмешек. Вон два...  Видишь?..   Подожди, по­ищем большого...

Он по-прежнему был в валенках. Валенки надел и я.

-  Во, видишь... Хороший! - с волнением сказал   он, остано­вившись возле елки.

Я с трудом рассмотрел рыбу, она стояла против течения, по­шевеливала плавниками. Ее тело почти сливалось с желтоватым песчаным дном в прозрачной, как слеза, воде.

-  Смотри, я его сейчас поддену.

Роман бойко сдернул с ног валенки, перешел через мелкий перекат на другой берег. Осторожно подошел к рыбе. Подвязал к палке петлю из мягкой медной проволоки и спустил ее в воду. Мне виден был красноватый круг петли возле неясной фигуры форели, которая по-прежнему спокойно стояла на одном месте. Потом Роман дернул петлю. Проволока натянулась. Мне видно было, как рыба проворно забегала, всплеснула хвостом, но Ро­ман крепко держал палку. Он как-то неестественно профистулил:

-  А! врешь, не уйдешь, - и выкинул  на  берег опоясанную проволокой рыбу.

- Видал? - торжественно крикнул он.

-  Видал...

-  Вот и вся премудрость. Идем... Еще найдем, попробуй ты. Ну, если не поймаешь, этого отдам тебе,

Мы прошли добрый километр. Роман крикнул:

-  Иди сюда!.. Есть такой же!

Я приблизился к берегу, но отыскать взглядом рыбу не мог, Роман волновался:

-  Смотри под березой... Хорошо стоит... С березы достанешь. Наконец я увидел. Старая корявая береза покачнулась над водой, а под ней стояла рыба. Я забросил удочку. Вожу по дну. Червяк извивается, но рыба будто не видит. Я даже ухитрился подвести приманку к самой морде рыбы, но она не обращала внимания, а спокойно стояла, пошевеливая плавниками.

-  Значит, петлей нужно, - сказал Роман. Вооружившись петлей, я полез по стволу березы. Вот форель подо мной, все такая же спокойная и ясно видимая. Осторожно опустил я петлю в воду и стал подводить ее к рыбе. Увидев петлю, форель начала пятиться. Я веду петлю, а она пятится. Вынул петлю, форель подвинулась на прежнее место.

-  Ишь, черт, грамотный какой, - говорит Роман.

Я снова опускаю петлю, но безрезультатно. Форель снова пя­тится. У меня стало больно в груди: отлежал на корявинах ствола.

-  Отдохни.

Я слез с березы и наблюдаю. Форель опять на своем прежнем месте, спокойная. На нее смотрит с противоположного берега Роман и, хитро улыбаясь, говорит:

-  Хитер! Эх ты, тварь... Слушай, попробуй двумя петлями.

-  Как?

- Одну на башку ему надевай, а другую к хвосту подставь. Запятится. Я делывал так.

Привязав к палке другую петлю, я снова осторожно вполз на березу. Оплел ногами ствол дерева, опустил обе петли. Одну стал подводить к морде форели, а другую поставил к хвосту. Форель снова начала пятиться и прямо в заднюю петлю. Я затаил дыха­ние и слышу возгласы Романа, почти женским голосом:

-  А, те, те, те, те... Ну, ну, милый... Идет... Идет... Дергай!.. Я дернул. Форель проворно бросилась в  сторону и натянула проволоку, как струну. Я неожиданно покачнулся на березе и, перевернувшись, плашмя, спиной, шлепнулся в реку. Но не рас­терялся - крепко держу палку. Встал - неглубоко, немного выше пояса, вода ледяная. Форель описала возле меня круг. Я снова сел в воду, погрузившись с головой. Затем, как ошпарен­ный, выскочил. Роман покатывался со смеху, форель дергала, описывала круги. Я схватил палку обеими руками, решительно пошел к песчаной отмели и выкинул рыбу на берег. К ней под­скочил Роман, схватил ее и крикнул:

-  Шапку-то, шапку-то лови!

Только сейчас я почувствовал, что на мне не было шапки. Она стремительно плыла к перекату. Бросился я за шапкой. Поймал ее и выскочил на берег. У ног Романа билась красивая рыба.

От радости я не заметил, что валенки мои стали пудовыми, с полушубка, с шапки стекала вода. Чуть не бегом бросился я до­мой. Роман хохотал:

-  Вот, милой, будешь верить, как тальмень купает. Хороша ванна?

     

Заяц

В Теплореченском поселке у меня был знакомый охотник Мокей Головских, бодрый, крепкий старичок. На медведя он один хаживал, с рогатиной, осенью бил пушного зверя, а летом больше всех приносил птицы.

Однажды под вечер мы с ним пошли на глухариный ток.

Весна уже взломала льды на горных речках. Речонки кати­лись буроватым пенным потоком.

Перед нами лежала широкая просека. Стройные мачтовые сосны расступились и образовали две стены. Тяжелые облака отодвинулись за кряж гор, а в бирюзовом небе, улыбаясь, спуска­лось солнце к шихану далекой синеющей горы. В лесных чащах кой-где еще валялись снежные лоскутья, изъеденные вешними ручьями. Густой сосновый бор приосанился и пел тысячью птичьих голосов.

Мокей бодро шагал и шутил дорогой:

- Я вот здесь глухаря ухлопал, матерый глухарище был, фунтов на восемнадцать, почитай, а как распотрошил я его, так одной брусники натряс из него фунтов тридцать.

Солнце пряталось, ветер, наигравшись за день, где-то прита­ился. Мы поднялись на гору Косматый камень.

Подойдя к шихану, я невольно залюбовался. Казалось, что кто-то дикий и озорной жил когда-то здесь, в синих горах. Ходил, перешагивал через долины, ступая с вершины на вершину гор, громоздил каменные городища, бросал тысячепудовые валуны, разламывал их, как каравай хлеба, и раскидывал краюхи в раз­ные стороны.

Косматый камень огромной скалой смотрел в необъятную даль. На вершине была густая поросль. Полусухие ветви раски­нулись в разные стороны. Казалось, что здесь тот самый гигант, озорной разгульник, провалился в гору, высунул свою густо всклокоченную голову и окаменел навеки.

Под горой, у темной стены ельника, стояла избушка, почер­невшая от времени,  навалилась немного набок, словно она была глуховата на одно ухо и к чему-то тревожно прислушива­лась.

-  Здесь будем ночевать? - спросил я.

Мокей взглянул на меня, потом на избушку. В глазах у него отразился легкий испуг.

-  Нет дураков, - решительно сказал он. - Я лучше в боло­те на кочке проторчу всю ночь, а тут не останусь.

-  Что так? - спросил я.

-  Мерещит здесь. Пойдем-ка... Нечистый здесь водится. Мокей торопливо зашагал вперед меня. Я рассмеялся.

-  Ну, ты зубы-то не скаль. А я вот расскажу тебе, что здесь было один раз. Пришли мы сюда... По весне дело было. Так же на глухариный ток ходили. Остановились в этом проклятом бала­гане. Ночь теплая была - распарная.   Когда   подходили, так я предупреждал ребят, что тут не все благополучно. А Викентий Петрович - штейгер с промыслов, такой же,   как ты,   храбрый, говорит:   «Ну,   ерунда».   Я   думаю:   «Ну,   ладно,   ерунда    так ерунда»... Иду... Думаю: «Все-таки не один, артельно нас». Ну, обогрелись, чай стали пить. Слышу - кто-то ходит вокруг избы. Я говорю: «Ходит кто-то...» Прислушались. Викентий   Петрович вышел, постоял, послушал. «Никого, говорит, нет»... Я вышел из избушки. Смотрю в ельник,   как в провальную   яму   в   черную: ночь-то хоть глаза выколи. Самого себя не видно... «У, думаю, жуть какая, прости   господи».   И вот  слышу,   в ельнике  кто-то ходит.

-  А может быть, зверь, - сказал я.

-  Ничего не зверь, - возразил Мокей, - шаги были не че­ловечьи и не звериные.

-  Ну а чьи же?

-  А черт его знает чьи, не поймешь. Я, значит, в избушку... Дверь припер покрепче, окошки сеном заткнул и крестом огра­дил. Улеглись, а Викеша языком чешет - рассказывает, как в одной избушке так же спали охотники, а из-под нар ручища вы­сунулась,  черная,  жилистая,  пальцы,  как крючья.  Ужас  меня взял. Я говорю: «Брось, мол, Викентий Петрович, на сон гряду­щий такое рассказывать»... Потом только первый сон стал на­катываться, вдруг сено из окна пошло.

-  Ну!

-  Вот тебе и ну!

-  А вы бы из ружья.

-  Из ружья?! Забыли, брат, про ружья-то, когда затычку из окна потащили. А потом опять...

-  Что опять?

-  Ну, мы снова  заткнули  окошко...   Перед утром,  должно быть, слышим, опять сено из окна пошло. Не вытерпел я, вылетел из избушки, как ошпаренный...

Мне показалось все это странным: идет Мокей впереди меня, приземистый, крепкий, в движениях решительный, смелый, а тут даже про ружье свое забыл. Не верится! А Мокей, как будто уга­дав мою мысль, оглянулся и сказал:

-  Будь ты на моем месте, хуже бы было... Ей-богу хуже было бы.

В разговорах мы не заметили, как прошли большой низиной и вошли в сосновый бор. В лесу стало темно, и мы в этой рамени оказались маленькими. Время уже было к полуночи.

-  Вот здесь и переночуем, - сказал Мокей.

Мы залезли в шалаш, сделанный из хвои, под смолистой сос­ной. Лес, погруженный в ночь, казалось, отошел от нас, и мы как будто отделились от земли.

-  Темень-то какая, - молвил Мокей.

Я задремал. Не помню, сколько времени прошло, но когда проснулся - было тихо.

-  Спишь? - спросил Мокей.

-  Задремал немного.

-  А я   слушаю,   как  лес   растет, - задумчиво   сказал   Мо­кей. - Чудесное время эта весна! Каждая тварь просыпается и новой жизнью начинает жить. Вот когда растение цветет, раду­ется, нарядно весной одевается, будто свадьбу свою   справляет. И у дерева есть своя молодость. Вот посмотришь на молодую елочку, на сосенку, на березку. Как малые ребятишки, разыгра­ются иной раз с ветром,   и думаешь,   такое   же детство   у них. Веселенькие такие, свеженькие, потом подрастут, а потом соста­рятся. И смотришь на старую сосну. Тяжелая! Угрюмая! Лишаи на ней. Ну, думаешь, пожила, умирать  пора.   И человек  тоже. Давно ли, кажется, я был мальчонкой. Резвый! А теперь вот как нагрузил шестьдесят с лишним лет и отяжелел. Тоже лишаями покрылся. Там шишка вырастет, тут бородавка, да еще волосом обрастет...

Мокей смолк, потом тихо сказал:

-  Слышь?

Я насторожился и услышал: чуть внятно в вершинах сосен что-то пощелкивает.

-  Во!    Это  шишки  лопают, - молвил    Мокей  и  вздохнул. А ночь в это время как будто посветлела, должно быть, из-за пелены наплывших облаков выплыла луна. Сладкая дремота снова охватила меня.

Неожиданно Мокей тихо меня дернул.

-  Слышь?

-  Что?

-  Слышь, плещется?

Я прислушался. Из-под горы доносился всплеск реки.

-  Ну и что же? - сказал я.

-  Тут недалеко Теплая течет, речка.

 - Ну?

-  Слышь?

- Да, ну, слышу...

-  А знаешь, что это там?

-  Что?.. Река играет.

-  Это лешачиха рубахи полощет. Ишь, вальком-то   по два раза колотит.

-  Почему только по два?

-  А  ей  больше  не  полагается.  Три   нельзя,  потому  трои­ца  односущная  выходит.  И  молимся   мы,  три  перста  склады­ваем.

-  Ну, четыре бы била?!

-  Хм, чудак ты, четыре-то, поди, крест выходит: сначала на лоб, потом на брюхо, а потом на плечи...    Во!..   Слышь?    Поло­щется, окаянная.

-  Река это, - сказал я.

-  Может быть. А мне все по-старинному кажется.

-  Чепуха все это, Мокей Родионыч.

-  Чепуха? Может быть. Вы не верите, конечно, а мы старые люди.

Вдруг в лесу что-то зашелестело. Мы насторожились.

Неожиданно в наш шалаш влетел какой-то серый комок. Уда­рил в грудь Мокею и исчез.

Я оторопел, а Мокей тихо застонал. На крыше шалаша кто-то завозился. Смотрим в посеревшую мглу, а там два глаза, зеле­ные, как два шарика, светятся фосфорическим светом.

- Смотри...  Мокей ткнул меня локтем. В шепоте его был страх.

- Гляди, нечисть поганая...

Глаза скрылись, а Мокей опять застонал. Выгнулся, выпятил грудь, замер и шепчет:

-  Кто-то возится... Кто-то за спиной у меня... Ой!.. О-ох... Он робко запустил за спину руку и, как ошпаренный, выдер­нул ее, подняв вверх растопыренные пальцы.

-  Что с тобой, Мокей Родионыч?

-  Там... кто-то шерстнатый сидит и возится... О-ой... О-ох... Меня тоже оторопь взяла. А Мокей, жадно вбирая в себя воз­дух, рычал, словно его погружали в прорубь  или обливали хо­лодной водой.

Я нерешительно запустил руку за его спину и попал на что-то мягкое. Потащил - барахтается, упирается и - вдруг запищало, как новорожденный ребенок. Вытащил и захохотал.

В руках у меня верещал заяц, дрыгая задними ногами.

-  Тьфу, косой бес! - крепко выругался Мокей. Я отпустил зверя. Он скрылся в лесу.

Мокей после долгого молчания молвил:

-  Притча... Оказия какая ведь, а?

Ночь тронулась, чуть заметно начала таять. Я без удержу хохотал. Мокей, насупившись, смотрел на меня исподлобья, а в глазах его все еще был виден страх. Потом неожиданно он фырк­нул :

-  Косой дьявол... Тьфу!.. А еще бы я был один?.. А?.. А еже­ли бы меня в это время еще какая-нибудь штуковина за ногу потрогала!.. а?.. А ведь просто-то как. А? Теперь я догадался... Там, значит, сова за ним гналась, проклятая. А он... и того... Ко мне  за  спину  и  сунулся...  Тьфу!..  Сколько он  мне  жизни-то унес!..

Мы вышли из своего убежища и направились к глухариным токам. Я сказал Мокею:

-  А сено?! Наверно, лось приходил к вам. Он вашу затычку из окна и выдернул.

-  А ведь и верно. Может, жрать приходил, косматый.

В глухом бору токовал глухарь. Я оставил Мокея и прыжка­ми стал приближаться к птице.

     

 

Друзья

Жили они на одной улице, друг против друга. Учились в од­ной школе, в одном классе, летом вместе ходили в лес по ягоды, осенью вместе ловили птиц, но часто дрались меж собой.

Один был бойкий, сухонький, верткий - звали его Шуркой, по прозвищу «Козонок». Другой - плотный, спокойный, всегда задумчивый. Звали его Костей, по прозвищу «Глыба-неулыба» или «Сырая копна».

В драках зачинщиком всегда был Шурка, Костя же старался избегать драк, он отделывался шуткой или молчанием. Про него ребята говорили, что Костю трудно «раззудить». Но Шурка на­ходил способ вывести Костю из терпения. Тогда Костя спокойно хватал приятеля, укладывал его под себя и молча принимался тузить. А когда они расходились каждый к своему дому, - начи­налась перестрелка камнями, и победителем оставался Шурка. Он так ловко пускал по противнику камни, что тот отступал. Пользуясь его замешательством, Шурка снова набирал горсть камней и начинал наступление еще энергичнее. Костя в конце  концов скрывался во двор. Если же ворота были заперты, он за­лезал через подворотню и, высунув голову, кричал:

-  Погоди, Козонок, я тебе отобью вздохи-то.

Связь порывалась, но ненадолго. Костя был незлопамятен и первый искал какой-нибудь повод для сближения. И часто на другой день после ссоры подходил к окну Шуркиного дома и кри­чал:

-  Шурка, выходи   играть  в козны.   У   меня   хорошая   есть плитка.

Шурка выходил, исподлобья смотрел на Костю, причем его тонкий, немного вздернутый нос недовольно морщился,

-  А драться будешь? - спрашивал он.

-  А ты?

-  Я нет.

- И я нет... ты первый задираешь.

Шурка это хорошо сознавал, но считал себя всегда правым. Он частенько завидовал Косте. Завидовал, что тот сильней его и метко играет в бабки. Он же, Шурка, умеет только подманивать птиц, в особенности чечеток. Шурка гордился этим умением. Но и тут Костя брал над ним верх. Посадит Шурку куда-нибудь в куст и скажет:

-  Пищи, чичикай.

А сам уйдет подальше, ляжет на траву и наблюдает. Шурка сидит под березой, сложив ноги калачом, и пищит:

-  Пи-и-и-ть... чи, чи, чи. Пи-и-ить, чи, чи, чи.

Как-то раз приятели ушли в лес ловить чечеток. День был пасмурный, холодный. В лесу было сумрачно и молчаливо, толь­ко иногда тревожно шелестела осина побагровевшей листвой. Мальчики подвесили свои клетки на березки. Шурка сел под де­рево и начал подманивать. Скоро он озяб, лицо его посинело, но он старательно пищал, поглядывая вверх на клетки. Однако кле­ток ему не было видно, и он завистливо посматривал на Костю, который удобно устроился под сосенкой и наблюдал за стайками птиц.

Птицы не шли в клетки, они точно дразнили птицеловов: шумно перелетали с дерева на дерево, щебетали, а прямо над головой Шурки подвесился на ветке березы розовогрудый чечет и хлопотливо клевал мочку.

Шурке было досадно: его клетка висела неподалеку от птич­ки. Шурка пикнул и защебетал. Чечет стремглав вспорхнул и пе­релетел на соседнее дерево.

-  Спугнул! - недовольно крикнул Костя.

Шурка промолчал. Песня чечетки все хуже и хуже выходила у него, посиневшие губы едва выговаривали: «пить».

А Костя посмотрел на товарища и шутливо проговорил:

-  Шурка, ты будто пить хочешь. Ступай, попей холоднень­кой водички из речки.

Шурка неожиданно обиделся, вскочил, молча залез на дерево и снял свою клетку.

-  Ты куда? - удивленно спросил Костя.

-  Домой.

-  Зачем?

- Не смейся, - мрачно посмотрев на него, сказал Шурка и решительно пошел прочь.

Костя, озадаченный, остался один. Наутро они помирились, но в тот же день опять поссорились - на этот раз более серьезно. Случилось так: играли они в бабки. Шурке не везло: он нервни­чал, сердился, бил мимо кона, а Костя спокойно нацеливался и сшибал по две-три пары бабок, а один раз ловким ударом свалил весь кон. Шурка чуть не плакал.

Наконец проиграл он последнюю биту-налиток, которую це­нил больше всех. Бита была очень саклистая - редко падала набок. Игра сама собой кончилась, и Шурка с недобрым чувст­вом наблюдал, как его товарищ невозмутимо пересчитывал все свои выигранные бабки и потом спокойно сложил их в легкий фанерный ящик. Затем посмотрел на Шурку задумчивыми тем­но-карими глазами и сказал:

-  Сто пять гнезд.[32]

Не торопясь, сунул ящик с бабками под лестницу, а биту Шурки, точно собственную, положил в карман.

«Погоди, я тебе покажу, Копна сырая», - подумал Шурка.

Внезапно его маленькие серые глазенки блеснули. Он внима­тельно посмотрел на крышу дома, в котором жил Костя, и сказал притворно веселым голосом:

-  Костя, полезем к вам на чердак!

-  Зачем? - удивился Костя.

-  Мячики искать.

-  Вот чудак, откуда они там?

-  Есть... Я знаю...  Вчера девчонки  забросили с улицы пря­мо в дырку на чердак... Мы искали, искали, так и не могли найти.

-  На чердак у нас хода нет, - сказал  Костя. - Надо с ого­рода туда залезать, лестницу подставлять.

-  Я знаю... А мы подставим. Она там стоит. Только подви­нуть ее, и все тут. Пойдем-ка...

Костя доверчиво направился следом за Шуркой. Они прошли в огород. Под крышей дома на два ската чернело квадратное от­верстие - ход на чердак. Неподалеку стояла пожарная лестница. Товарищи внимательно посмотрели и на отверстие, и на лестницу.

-  Пододвинем лестницу к дыре, и все тут, - сказал Шурка.

-  Да никаких там мячиков нет, - снова усомнился Костя.

-  Честное слово! - сказал Шурка.

Костя внимательно посмотрел на товарища, «честное слово» для Кости было особенно убедительно: так можно сказать толь­ко тогда, когда есть для этого все основания.

Он молча передвинул лестницу ближе к отверстию чердака. Шурка помогал ему. Затем Костя стал быстро подниматься вверх по лестнице, а Шурка стоял и смотрел вверх. Костя пролез в отверстие, выглянул из него, улыбнулся и, махнув рукой, скрылся. Шурка в нерешительности постоял, потом торопливо навалился сбоку на лестницу и с силой толкнул ее. Лестница качнулась, съехала по скату и упала на открылок соседнего сено­вала. Между тем Костя, ничего не подозревая, старательно обыскивал темные углы чердака. От нагретой солнцем железной крыши на чердаке было тепло и душно.

Обыскав все углы чердака и не найдя ни одного мячика, Костя подошел к выходу, выглянул и замер от удивления и ис­пуга. Лестница верхним концом лежала на соседней крыше.

-  Шурка! - крикнул Костя.

Никто не отозвался. Приятеля не было в огороде, и задние во­рота были закрыты. Костя сел на балку возле трубы и задумался. Он не мог себе представить, как съехала лестница. Если это сде­лал Шурка, то для чего сделал? Может быть, лестница упала сама, а Шурка убежал звать людей, а может быть, он и сам ис­пугался и спрятался куда-нибудь. Костя недоуменно оглядывал­ся по сторонам. Неожиданно до его слуха донеслись с улицы громкие ребячьи голоса. Костя мигом подбежал к другому от­верстию чердака, выходящему на улицу, и ахнул.

Прямо против него, у Шуркиного дома, шла азартная игра в бабки. И главным верховодом среди ребят был Шурка. На сту­пеньке парадного крыльца стоял Костин фанерный ящик с баб­ками. Шурка доставал из него бабки, ставил их на кон, катал биты и с азартом пускал в кон. Играл с трех, даже с четырех бит, тогда как Костя играл только с двух, сколько бы у него бабок ни было. Бил Шурка по кону мимо. Его биты отскакивали от земли и звонко ударялись о ворота. Костя чуть не плакал. Высунув из отверстия кулак, он закричал:

-  Шурка!.. Шурка!.. Положи мои бабки на место!

Но Шурка не слышал его. Он бойко ставил бабки, мимоходом спорил с ребятами и со всего маху бил по кону.

- Шурка! - кричал Костя. - Шурка!

Наконец Шурка услышал голос приятеля, оглянулся, поднял кверху биты, состроил насмешливую гримасу, поплясал и еще с большим азартом стал бить. Он играл и проигрывал Костины бабки, а хозяин в это время кричал, бил кулаками по доскам, плакал в бессилии и угрожал разбить Козонку морду, как только спустится вниз. Внезапно шум стих, и Шурка вдруг исчез куда-то. К ребятам подходила мать Кости. Она взяла ящик с остав­шимися бабками а унесла его.

Спустя три-четыре минуты на улице появился   Костя. Он вы­шел красный, возбужденный и повсюду искал Шурку. В окно выглянула мать Шурки.

-  Ты   кого,   Костюша,   ищешь? - спросила   она. - Шурку? Он дома.

-  Никого не ищу. Не надо мне его, - мрачно  сказал Костя и отошел от дома.

- А ты чего не пожалуешься на него? - удивленно спросила одна из девочек, бегавших на улице.

-  Я не ябедник, - хмуря брови, ответил   Костя. - Я сам с ним расправлюсь, как мне надо.

И, запустив глубоко руки в карманы штанов, Костя ушел домой.

Проказа Шурки все-таки стала известна его матери. Вечером на другой день Шурка напился чаю, сунул в карман на запас пирог со свежей капустой и, догрызая оставшийся во рту кусок сахара, вылез из-за стола. Он хотел было выбежать на улицу, но на крыльце мать схватила его за рукав и строго спросила:

-  Куда понесся?

-  На улицу.

-  Никуда не пойдешь. - Она втолкнула его в комнату. Шурка недовольно сопел, а мать все тем  же строгим  тоном проговорила: - Я тебя сегодня проморю, молодец... Я тебе сейчас работу дам.

Шурка сел к окну, с завистью посмотрел на улицу. На проти­воположном пригорке ребята играли в клюшки. Шурка хотел было выскочить в окно, но только открыл окно и вскочил на по­доконник, как мать схватила его за ногу.

-  Ты что?.. Совсем отбиваешься  от рук?   Будешь  слушать, что тебе мать говорит или нет? Мешай сметану... Ну?!

Она подала ему крынку со сметаной, из которой торчала му­товка. Шурка покорно взял крынку, зажал ее меж коленей и принялся неохотно мешать.

-  Пока не смешаешь, никуда не пойдешь.  Так и знай... Ме­шай хорошенько, не то я тебе тресну по пустой голове.

Мать отошла к столу и принялась перемывать посуду.

-  Каждый день на  тебя, на  чертенка,  жалобы.   Там бабки украдет, тут девчонку изобьет, там  в чужой  огород бобы  воро­вать залезет... Да ты что? Вот отец придет, я ему скажу. Он тебе задаст жару с паром. Мешай хорошенько!

Шурка мешал и злился на мать, но больше на сметану, ко­торая никак не сбивалась. Он даже вспотел. Но сметана не густела.

-  Не мешается сметана-то, - недовольно сказал Шурка.

-  Смешается... Мешай без разговоров.

Чтобы не слышать   с улицы   дразнящих   ребячьих   голосов, Шурка вышел в сени, присел там на приступок лестницы и снова стал взбалтывать сметану. Но в сенях было сумрачно и не видно, сбивается ли сметана. Шурка вышел во двор и присел на кры­лечко. Ребячьи голоса были здесь слышней.

Мимо прошла мать. Она неодобрительно взглянула на сына и строго проговорила:

-  Не сидится тебе на одном-то месте, - и добавила: - Ког­да смешаешь, скажи, я в огороде буду.

Шурка сердитым взглядом проводил мать. К работе не рас­полагало. Был тихий летний вечер, ласковый, теплый. По-преж­нему не умолкал звон ребячьих голосов. Шурка встал, приоткрыл ворота и выглянул.

На пригорке ребят стало больше. Они стояли кругом с клюш­ками, засунутыми в лунки. Среди них был и Костя. Он загонял клюшкой шарик в среднюю лунку.

Шурка вышел с крынкой на улицу, сел на лавочку, зажал меж коленей крынку и снова стал взбалтывать сметану, то и дело по­сматривая на ребят. Ему хотелось туда, но мысль, что Костя ему даст взбучку за вчерашние бабки, удерживала его.

Вдруг он услышал знакомый голос:

-  Шурка, ты что делаешь? Что не идешь играть?

Костя с добродушной улыбкой смотрел на Шурку. Казалось, он не сердился и совсем забыл про вчерашнее. Шурка промолчал, а Костя опять крикнул:

-  Иди, Шурка... Ты думаешь, я сержусь? Нет, я сегодня все бабки отыграл.

Шурка нерешительно взглянул на Костю: что делать? Поста­вить крынку со сметаной и удрать? Но за это мать обязательно вздует. Смешать сначала сметану, а потом?.. Но сметана в крынке не только не сгущалась, а, наоборот, становилась еще бо­лее жидкой. Шурка с досадой шлепнул мутовкой по сметане.

-  У, тварь!

Сметана брызнула из крынки в лицо. Шурка вытер лицо ру­кой, затем снова свирепо принялся мешать. Но не выдержал, подхватил крынку и побежал к ребятам.

Там он сел на завалинку к дому и стал наблюдать за игрой, не оставляя своей работы. Теперь ему видно, кто как играет. Временами… Продолжение »