…чик: «На-ка, говорит, Иван, выпей!» Опять выпил. Иду обратно. Навстречу - Абрам Киндеич - магазинер, двугривенный мне подает. А я у него позавчера несгораемый шкаф отво­рял, - ключ он потерял. Опять зашел, стаканчик вы­пил. Хны...

Глаза его учащенно мигали, по лицу блуждала бла­женная улыбка. Он принимался за работу и сам про себя что-то говорил и улыбался:

-  Хны...

Раз он принес в цех красивый перстень с печаткой. Весь перстень казался сплетенным из золотой проволо­ки. Петров взял его за сердцевидную печатку и трях­нул. Перстень рассыпался на шесть колец в цепочку. Самодовольно улыбаясь, он проговорил:

-  Сложьте.

Но сложить эти кольца в перстень никто не смог. В руках же Петрова кольчики удивительно прилегали друг к другу. Перстень у него купил Петька Кириллов за полтинник. Я с завистью посмотрел, как Петька на­дел перстень на указательный палец и щеголевато ото­шел от нас. Петров, должно быть, угадал мою зависть. Он подошел ко мне и на ухо сказал:

-  Тебе что, надо, что ли, такое кольцо?

-  Надо.

-  А  ты   приходи   ко   мне.    Знаешь,    где   я   живу? Сделаю,   при    тебе   же   сделаю.   Золото   есть?    Неси, золотое сделаю, а золота нет, медное не хуже золотого сделаю.   Зеленеть  не  будет   на   пальце  и  не   потуск­неет.

Жил он на бугре, у самого берега заводского пруда, в небольшом домике на три окошка.

Я пришел к нему на другой же день вечером. Дверь в избу была плотно приперта. Я ее дернул за скобу, что­бы отворить, и почувствовал, что дверь изнутри кто-то держит и тянет. Я подумал, что Петров шутит со мной, уперся ногой в косяк и со всей силой дернул. Дверь распахнулась. Иван Иванович вылетел в сени, а из притвора выпали две какие-то пластинки, раскрылись, и оттуда покатилась серебряная монета. Мы молча смо­трели друг на друга. Петров испуганно мигал, а потом как-то неестественно захохотал.

-  Хны... Как ты меня. Сила какая у тебя, а? Молодой.

Он поспешно подхватил пластинки, монетку, зажал их в руке и, виновато улыбаясь, бессвязно лепетал:

-  Ребята двугривенный изогнули.  Я его выправлял в  медяшках...  Ты   чего   больно   торопишься?    Некогда мне сегодня.  Приходи завтра.

Он встал в двери. Я понял, что пришел некстати, и ушел озадаченный и напуганный.

На другой день я все-таки пришел к нему. В не­большой кухонке у него стоял маленький верстачок с разбитыми тисками, заваленный множеством мел­ких напильников и заставленный склянками с ка­кой-то жидкостью. Сидя на табуретке, Петров стара­тельно пилил медный пятак. Я удивленно спросил его, для чего он спиливает орла с монеты. Петров улыб­нулся.

-  Какой   ты бестолковый! Метунчик   делаю.   Ты в деньги играешь  в орлянку?

-  Нет.

-  Ну, значит, тебе и непонятно. Вот смотри.

Он показал мне половинку пятака со спиленной реш­кой.

-  Вот я  их спаяю и  как  метну - обязательно па­дает орел. Не понимаешь, почему так бывает? Ну лад­но,  посиди - увидишь.

Петров спилил медный пятак до половины, ударил молотком по орлу, он вогнулся внутрь. Потом Петров спилил возвышение, выправил так, что орел стал вы­пуклым, затем нагрел обе половинки монеты на спир­товке, облупил их оловом и спаял.

-  Вот готово...  Смотри.

Он положил монету на большой палец и метнул. Пятак со звоном ударился о пол, привскочил и упал вверх орлом.

- Видал? - торжественно сказал он. - Орел-то пупком пружинит. Это лучше двухорлового... Я делал и двухорловые, да их как увидят игроки, забросят, а того, кто мечет им, изобьют, а к этому не придерешься. Пятак обыкновенный, а орлистый.

-  Ты  себе,  что ли, делаешь? - спросил я.

-  Хны, нет. Я не играю в деньги, не люблю... Зака­зывают мне, я много их переделал...   Ты   что,   за   коль­цом пришел? Сейчас и кольцо сделаю.

В руках Петрова удивительно все спорилось. Не ве­рилось, что трясущиеся от пьянства руки способны бы­ли так скоро и уверенно работать. Он зажал в тиски кусок красной меди, положил к тискам бумажку и принялся пилить напильником. Золотыми крупинками падала медь из-под напильника на бумажку. Потом он напилил еще какого-то металла и все положил в углуб­ление большого угля. Накрыл этот уголь другим углем, зажег керосиновую лампочку и, взяв в рот фефку - коническую трубочку, загнутую на конце, - начал в нее дуть, направляя струю огня в середину углей.

Я внимательно следил за его работой. Как в печке, раскалились стенки углей, крупинки металла вдруг за­искрились и слились в круглую живую дробинку.

-  Готово.

- А это что?- спросил я.

- Это?.. Тумпак... Золото... Хны, только не настоя­щее, - вытряхивая слиток на верстачок, проговорил он. От Петрова пахло водкой. На кончике мясистого носа висела мутная капелька пота. Он зажал в тиски нако­вальню и принялся ковать слиток. Металл покорно вы­тягивался под ударами молотка, гнулся, загибался в кольчики, спаивался.

Это было интересно и забавно.

А Петров,  работая,  рассказывал мне:

-  Я  ведь   много на    своем   веку   дел    переделал. И рассылкой был. И конюхом был. Только   с конями и посейчас не умею управляться.  Барин тогда  был злой. «Что, говорит, ты за человек, когда   тележного скрипу боишься, хомута на лошадь чередом надевать не уме­ешь». Отдал меня исправнику   в услужение. А исправ­ник меня своим лакеем учредил. Строгий был исправ­ник, жирный. Вот, бывало, поедем с ним в уезд. Зима это... Сидим   в кибитке...   Хны...   С колокольцами    все время ездили. Я молчу, и он молчит. Скучно ехать. Он это   вдруг   крикнет:   «Ванька,   водки!»  Я   налью   ста­канчик; выпьет он и опять сидит молчит, только крас­неет, как клоп. Потом опять: «Ванька, выпить!»   Надо­ест, видно,  молча    сидеть.    Скажет:    «Ванька,    давай петь». И затянем:

                                                Ра-аз перво-ой,

                                                Ра-аз друг-ой

                                                У-ухне-ем, гря-анем

                                                Вот еще, еще о!

У Петрова был глухой потухший тенорок, тощень­кий, как он сам, рассохшийся от времени.

-  Всю дорогу пели, бывало... Хны... И весело было. А то, бывало, прикажет мне: «Ванька, ну-ка без конца, без краю». Я   и запою, хны... Исправник   хохочет,   а я пою. Потом нахохочется, уснет.

Петров любил, должно быть, вспоминать о своей жизни в лакеях у исправника. Глаза его как-то про­яснялись и, рассказывая, он смеялся неприятным хны­кающим смехом. Но мне было не смешно, а грустно.

Уходя от него, я получил красивый перстень, похо­жий на золотой, отдав ему последний полтинник. Пет­ров спустил его в карман штанов и, позвякивая сереб­ром, радостно сказал:

-  Хны...  завтра утром   опять  есть   на  что    выпить стаканчик. Видишь, как живем. Вот... Приучайся к ра­боте и ты так же будешь.

Про Петрова в цехе говорили, что он колдун, знает секрет из меди делать золото и что он тихонько делает фальшивые деньги. Особенно об этом говорил Констан­тин Черноногов - сосед Петрова - болезненный, желч­ный, завистливый человек. Он подошел раз ко мне и недовольным голосом спросил:

-  Ты чего это к Ваньке-то   Петрову   повадился,  к колдуну-то? Обучаешься его ремеслу? Корыстно только до   время,   попадешь.   Чего    вытаращил   зенки-то?  Не понимаешь?  Он   ведь деньги    подделывает.    Следят за ним, да он больно   аккуратный.   А   уследят...   Попадет ужо, колдун.

Мне кто-то сказал, что между Петровым и Черноноговым была непримиримая вражда. Из года в год они судились из-за аршинного клочка земли в огороде, каждый год переставляли изгородь. Черноногов убил однажды у себя в огороде петровского петуха, а Пет­ров ошпарил кипятком черноноговскую собаку. В цехе все их звали «дружки». Они никогда не разговари­вали друг с другом мирно, а всегда ссорились. И как только меж ними начиналась перебранка, их подзадо­ривали:

-  Так его!

-  А ну, Костя, подбавь перцу.

-  Усь, усь!

Молодежь начинала посвистывать. Однажды такой  словесный  поединок  «дружков»  за­кончился жестокой дракой. Трясущийся от злобы Петров побежал к Черноногову,   схватил   его подмышки и начал щипать, взвизгивая:

-  Так я  колдун!  Денежный  мастер?..  Хны... Дока­жи!.. - его  потухшие глаза  вдруг заискрились.

Черноногов сначала растерялся и позеленел. Он беспомощно отбивался от Петрова, вскрикивая:

-  Отвяжись... Отстань, тебе говорят, колдун!

И, наконец, не выдержав, схватил с верстака моло­ток и ударил Петрова по плечу. У того, как плеть, опу­стилась правая рука. В стороне кричали:

-  У!!!

Свист и хохот слились с шумом трансмиссий. При­бежал мастер с двумя дюжими бородатыми сторожами. Они схватили Черноногова и Петрова, обозленных рас­трепанных, и потащили вон из цеха. Следом за ними, как на пожар, бежали рабочие к выходу. Я тоже выбежал и у ворот замер в ужасе. Черноногов, вцепившись обеими руками в спутанные седые волосы Петро­ва, волочил его по земле. Возле них бестолково топтался мастер и. размахивая руками, что-то кричал. Петров беспомощно барахтался, хватал Черноногова за ноги и исступленно визжал:

-  Коська.   Коська...    Оставь,   мерзавец!.. - наконец, он  завыл: - Констяньтин!..   Оста-авь!..

В его крике были страдание и злоба.

Выскочил сторож с большим ушатом холодной воды и вылил ее на драчунов. Вокруг широким кольцом сто­яли рабочие. Старший дозорный Порошин, плечистый светлорусый человек - бывший урядник, выпятив жи­вот и положив на него мягкие руки, хохотал. Хохот его напоминал гогот гуся... Го-го-го...

Мокрых, растерзанных драчунов растащили и по земле уволокли в проходную.

Я видел, как к Порошину вплотную подошел Ба­женов, высокий черноусый слесарь, и крикнул ему в лицо:

-  Над чем ржешь? Вместо   того чтобы   унять, ты потешаешься. Любо? Гад!..

Баженов прошел возле меня возбужденный, крас­ный.

-  ...А вы, черти, что стали?.. - обратился он к груп­пе рабочих:

- Над кем смеетесь? Над собой   потешае­тесь. Эх, вы...

 

Раздел    дома

С середины лета начался раздел нашего дома. Нас часто стал навещать Александр. Братья подолгу бесе­довали. Вначале мирно, затем с раздражением, и рас­ставались, обругав друг друга. Когда Александр уходил, Павел прохаживался по комнате, шлепая босыми кост­лявыми ногами, и возбужденно говорил:

-  Не бывать тому, чтобы   наш   дом   родительский пошел в чужие руки.

Раз Александр пришел с Марусей. Она по-прежнему была одета по «моде». В огромной соломенной шляпе с маленькими бантиками и сизым пером от петушиного хвоста. На плечах манто с длинным капюшоном. Когда-то оно было цвета бордо, но сейчас вылиняло, по­рыжело. По-прежнему сухощавое ее лицо было жирно осыпано пудрой. Только длинный хрящеватый нос как будто стал еще длиннее. Она горделивой походкой прошла в комнату, не здороваясь ни с Павлом, ни с Екатериной (со мной она, разумеется, и не думала здороваться). Смахнув носовым платком сиденье стула, присела на него, расправив свое широкое манто. Она откинула с лица кремовую вуалетку, посмотрела по­кровительственным взглядом на мужа и проговорила:

-  Ну-с, Шурик, без лишних слов к делу.

Павел исподлобья смотрел на гостей, стоя у кося­ка двери. Мы с Екатериной сидели в кухне. Меня ду­шил смех. Екатерина сердито взглянула на меня.

-  Чего это тебя берет?  Над чем ржешь-то?

-  Над  петушиным  пером.

-  Хм! Так уж для моды полагается, хоть на грош, да с вилки,  как иначе-то... - сдерживая смех, прогово­рила  Екатерина,  но не выдержала   и тоже   расхохота­лась.  Я  залился  уже  громким  хохотом.

К нам в комнату заглянул Павел и строго спро­сил:

-  Над чем это вы?..

-  Так  просто,   хохотун   нашел, - ответила    Екате­рина.

-  То-то,  смотрите.

-  Ну-ну, ладно, иди   разговаривай   с господами-то. Павел ушел,   а Екатерина,   переполаскивая   посуду, ворчала:

-  Дома, поди, перекусить нечего, а она морду на­красила. Тьфу!

Из соседней комнаты донесся громкий разговор братьев.

-  Сестре   от дома   ничего   не полагается.    Ей при жизни отец купил швейную машину и сказал, что она отрезанный ломоть, - говорил  Александр.

-  И   в  самом  деле, - подтвердила  Маруся.

-  А ты свой нос не суй, Маша. Тебя тут дело не касается, - предупредил Павел.

-  То есть это как не касается? Притом, что я тебе за  Маша?

-  Ну, Марья Кирильевна, что ли,  извиняюсь.

-  Вахлак!..

-  Она мне жена, - строго сказал Александр.

-  Ну и пусть, только   в   доме в    нашем   родитель­ском она чуж-чужанин. А я тебе   в последний   раз го­ворю, что продавать дом  я не   позволю.   Бери   его за себя, давай нашу долю, или я возьму.

-  Нам не нужно.

-  Ну, тогда я  возьму.

-  На  вши   возьмешь?- насмешливо   спросил  Але­ксандр.

Екатерина решительно вышла из кухни и, пройдя вперед в комнату, сказал дрогнувшим голосом:

-  Мы не вшивей вас... Вот что...

-  Что это,  господи!.. - со стоном  проговорила Ма­руся.

- Шурик!

Александр побагровел, топнул ногой и облил Екате­рину отвратительной бранью. Я вошел в комнату и встал к печке. Мне тоже хотелось вмешаться в ссору. Маруся нервно оправляла под шляпой прическу, руки ее дро­жали и пальцы казались еще длиннее и костлявей.

-  Ты на меня   не топай,   топай    на свою    «прости господи!..» - кричала   Катя.

-  Ты не имеешь права так обзывать...   Не имеешь права!- захлебываясь   словами,   наступал  на   Алексан­дра Павел.

-  Знаем,  кто она  была.

 - Кто,  кто?.. Докажи!

-  Стерва!..

-  Ты  сам  стерва!..

-  Ых! - простонал  Александр  и  бросился на  Павла, схватил его за ворот и тряхнул. У Павла треснула рубаха, разорвался ворот. Со стола упала керосино­вая лампа и разбилась. Меж ними смело бросилась Екатерина. Мне стало страшно смотреть, как братья в злобной схватке рвали друг друга. Я закрыл лицо руками. Братья выбежали во двор, и оттуда были слышны жуткие глухие удары, визг Маруси и умоляю­щий крик Екатерины:

-  Паша!..  Паша!.. Милый мой!.. Отстань!..

В ответ ей летела идиотская брань Александра и крики Павла:

-  Вон!.. Вон, арестант... Вор!..

Я выбежал на крыльцо и в ужасе замер. Братья катались по двору, хрипели, перебрасывая друг друга через себя. Возле них растерянно бегала Екатерина. Вдруг Александр схватил голову Павла и большим пальцем стал давить ему глаз. Павел в немом отчаянии мотал головой, силясь освободить голову из цепкой руки Александра.

Наконец, он жалобно взвыл:

-  Санька!  Оставь глаз!.. Не уродуй меня!..

-  Нет... - рычал Александр:

- Я тебя... я тебя изу­родую...

Не помня себя, я подбежал к братьям и со всей си­лы пнул Александра в бок. Он глухо ахнул, выпустил голову Павла и ударил меня по ноге. Я потерял равно­весие и упал. В суматохе был слышен визгливый крик Кати:

-  Олешка, анафема!  Убирайся отсюда!

Я вскочил на ноги. Ко мне обозленной кошкой под­скочила Маруся, схватила меня за волосы и дернула. Я принялся колотить ее кулаками, но что-то тупое уда­рило меня в голову...

Когда я очнулся, то лежал на кровати. Возле меня стояла Екатерина и прикладывала к моей голове мо­крую холодную тряпку. Правая рука ее была забинто­вана. Она покачивала руку и время от времени со сто­ном вскрикивала:

-  Ой, рученьку... Ой, родимые мои!

Увидев, что я смотрю на нее, она укоризненно про­говорила:

-  Ну? Лезешь с большими драться.

В голове у меня шумело. Мне не хотелось говорить, какая-то болезненная истома давила меня. Как сквозь дымку я видел перед собой Павла в разорванной руба­хе. Размахивая лоскутьями рукавов рубахи, он возбуж­денно ходил по комнате, говоря:

-  Что еще выдумал... Глаз выдавить хотел. Силы-то нет, так дай этим возьму.  Нет... Я тебя   проучу,   вор... Я честный человек, а ты вор!..- Он шлепнул себя ла­дошкой  по  голой  груди.

На сундуке, согнувшись, сидела Екатерина. Она прижала к своей груди забинтованную руку, печально смотрела на пол и говорила:

- Да пропади пропадом и дом ваш... Грех с ним только один. Отступись ты, Паша...

-  Нет... Не попущусь... Я сам себя   заложу,   да в чужие руки   дом  не отдам, - кричал   Павел.  Успокоив­шись,  он  подошел    ко  мне  и,  ощупывая   разорванный ворот своей рубахи, спросил:

-  Ну, как, Олеха, болит голова-то?

-  Болит.

-  То-то. Не надо было соваться.

-  Он глаз тебе давил, я и...

-  Жаль  стало   брата...  Голос   Павла   дрогнул,  а глаза благодарно засияли.

- Ну, ничего... А по голове-то тебе Санька поленом  саданул...   У   него   ни   сердца,   ни жалости, ничего нет. Зверь он подлый!  Ребенка и того не пощадил. Придет ужо...

Павел мрачно  спросил Екатерину: - Чего, шибко руку-то?

-  Ох, моченьки нету. Как   не   моя, как   отшиблена.

-  Ы-ых, - рыкнул  Павел. Я спросил, что с рукой.

-  Что?  Мадонна   искусала...    Как  собака   бешеная наскочила, долговязая петля.

-  Ох   и   зла... -  проговорила    Катя, -  свету   я  не взвидела...

С этих пор дом наш стал любопытным предметом внимания соседей. Как только у нас появлялся Але­ксандр, в щели забора из соседнего двора смотрели несколько пар глаз, в подворотню заглядывали ребя­тишки. Екатерина мне в это время строго приказывала:

-  Ты уходи лучше, не суй свой нос.

Я уходил на сеновал (там у меня была постель) и прислушивался к голосам. Но после нескольких буйных посещений Александр вдруг присмирел. Раз я слышал, как он, уходя от нас, говорил во дворе:

-  Ну, ладно, давай забудем все, брат. Доброе де­ло сделаем. Заявление в волостной суд я написал. Там решим - и к стороне.

Дом, наконец, разделили. Его оценили в триста пять­десят рублей. Павел заложил все до последней тряпки местному ростовщику Белых, выдал долю Александру, Фелицате и Леониду и взял дом себе. Мою часть реше­но было выдать, когда мне исполнится двадцать один год - совершеннолетие.

 

Молва

Жизнь снова потекла однообразно. Александр с Марусей уехали куда-то в Сибирь. Леонид из дома ушел и поселился у сестры, а я остался жить у Павла. Павел после этого раздела стал мрачным, с Екатериной разговаривал мало и часто был с ней груб. Я не мог понять этой перемены. Не раз я видел Катю в слезах. Она плакала молча, забивалась куда-нибудь в угол или уходила в огород, где в задах был небольшой садик. Там она садилась на траву под тополь и замирала, Я спросил ее раз, почему Павел вдруг изменился? Она посмотрела на меня красными от слез глазами и серди­то ответила:

-  Не твое дело. Многое будешь знать, скоро соста­ришься.

Раз, лежа на своей постели вечером, я слышал, как Павел сердито говорил Екатерине:

-  Нет, каково мне-то? Как сбесились   все,   языка­ми-то чешут, а я красней, да слушай.

-  Ну, что же, пусть говорят...   Язык   на полом ме­сте,- глухо ответила Катя.

Она сидела у верстака на полу, в мягких смолистых стружках и накладывала заплаты на рубаху. Павел невнятно, сердито что-то ворчал. Катя в чем-то оправ­дывалась:

-  Не виновата я, Паша... Ну, скажи,   чем я вино­вата, ежели жизнь моя такая была?

Павел молча работал стругом. Слышно было, что он нервно перекидывает доски, бросает топор, а Катя по­давленным голосом говорит:

-  Удавиться, либо утопиться впору.

Я чувствовал, что у Кати необычное, злое прошлое, оно угнетает и Павла и ее. Томимый предчувствием чего-то страшного, я лежал, окутанный непроглядным мраком ночи, и смотрел в невидимый потолок, вспоми­ная, как соседи несколько раз говорили о прошлом Ка­ти после женитьбы Павла.

На заводе ко мне частенько мимоходом подхо­дил Матвей Кузьмич и, ласково улыбаясь, спраши­вал:

-  Ну, как живешь, Олеша?

Я рассказывал ему о событиях у нас дома, а он, как-то таинственно усмехаясь, слушал. А однажды пьяненький, наклонившись к моему уху, он сказал:

-  Я ведь, Олеша, все знаю. Эх, милый мой... Ешь боле,    говори    мене,   с   нами    бог...    Конечно,    теперь дело прошлое, Олеша, Катя ему жена законная, и все, что было, венцом в церкви прикрыто... Ты думаешь, мне не жаль Паши-то?.. Жаль, ой как жалко... Да я молчу... Тот человек живет, красуется, кто в чужое дело не сует­ся. Да... С нами бог...

Матвей Кузьмич говорил неуверенным голосом, будто ощупью шел к мысли, которую хотел выразить.

-  Вот дом. Думаешь, он этого стоит?.. А Паша-то прибрал теперь к рукам его... Ну, ладно, с нами бог... На то и щука в море, чтобы карась не дремал. И Катя теперь - хозяйка... Я ведь ее знаю... - многозначительно сказал Матвей Кузьмич и замолчал. Больше он ничего не добавил.

Слова его не остудили во мне теплого чувства к Ека­терине. Я помнил, как она рассказывала мне о своей жизни в детстве. Но рассказывала не сразу, будто зная, что это горько:

-  Я ведь, Олеша, тоже в сиротстве выросла. Толь­ко росла я не в заводе, а в деревне, в крестьянах, возле Ишима. Если бы   мою   жизнь   в книжку   написать,   не слезы, а кровь бы полилась из глаз того,   кто   бы   эту книжку читать стал. Девчонке-то   сироте   много   горше достается, чем мальчишке... Ты вот на моих глазах ра­стешь, так я и думаю. Если бы у меня в ту пору была такая жизнь, то я бы бога благодарила.

Позднее она раскрыла другую страницу из своей жизни.

-  Я не помню ни отца, ни матери. Жила я с бабуш­кой, потом бабушка умерла, а было мне в ту пору всего восемь годков.

Я жадно слушал ее, а она небрежно сидела рядом со мной, положив одну ногу на другую. В руках ее длин­ный мундштук с дымящейся папироской-крученкой, во­лосы неряшливо спустились на висках, а глаза устрем­лены вдаль, в одну точку, будто она там видит то, что было в ее детстве.

-  И отдали меня в няньки в богатую крестьянскую семью. Семьища была большая. Водилась я с ребятами, с двойнями. Хиленькие были два мальчика. Бывало, уйду с ними на луга или на гумно и целый день не отхожу от них. А ночь, бывало, глаз не сомкнешь, все их ка­чаешь. Бывало, дремота возьмет, у зыбки прикорнешь да и заснешь, а хозяйка по голове стукнет: «Качай! Чего дрыхнешь?»

А то хозяин, тот, бывало, пинком будил. Проснешь­ся, качаешь, а самой так спать охота. А днем ребятиш­ки на улице играют, а я смотрю в окно и не смей, бывало, выйти. А то пошлют на луга. Ребят-то с собой заберешь, с ними там возишься, да еще тут же прикажут гусей, а то свиней караулить. Вот один раз свиньи-то у меня в картофельное поле и забрались - просмотрела я их, больно один ребенок у меня в ту пору капризничал. Я растерялась и не знаю, чего делать. Ребята-то ревут, да и свиньи-то картошку роют. Побежала я свиней вы­гонять. Свиньи-то как сбесились, разбежались по полю. Ребята, слышу, на лугу орут. Хозяйка как раз из горо­ду ехала в ту пору, забрала ребят-то и увезла их домой. Выгнала я свиней, бегу на луга, смотрю - ребят-то нету. Куда девались? А речка тут близехонько. Думаю, уж не уползли ли к речке, да не утонули ли? Бегу к речке-то, смотрю. Вижу, хозяин ко мне идет, в руках у него на­гайка толстая, ременная, плетеная. Я замерла в страхе. Ну, думаю, захлестнет сейчас. А он подошел ко мне и говорит: «За это, говорит, я тебя хлебом кормлю, чтобы ты шаталась да ничего не делала?» Схватил он меня за косы, да как нагайкой-то врежет по спине. Будто он меня напополам перехлестнул. Дыхание у меня приоста­новилось. А он потащил меня за волосы домой. Привел во двор и давай нагайкой драть. Не помню, как я очу­тилась на сеновале в сене. Ночь уж... Страшно... Тихо...

А чуть стало светать, я слезла с сеновала и задами де­ревни убежала в поле.

Екатерина снова оборвала свой рассказ.

-  Ну,  дальше-то как было? - спросил я.

-  Как?  Ушла я в другую деревню.  Где милостинку выпрошу, где в няньках поживу, так и маялась до две­надцати лет.

Ей, должно быть, не хотелось дальше будить свое прошлое в этот раз. Дальше она мне рассказала, когда была немного под хмельком:

-  В город Ишим я попала потом. Там меня барыня подобрала, я уж замерзала. Она одела,   обула   меня и пристроила у себя.

Но о дальнейшем Катя больше уже не рассказывала, точно с рассказом о барыне она приблизилась к пропа­сти и, боясь заглянуть в нее, в ужасе отошла.

Эта просто рассказанная повесть меня еще больше сблизила с Екатериной.

И вот, после разговора с Матвеем Кузьмичом, я вер­нулся домой в раздумье. На меня неприветливо смотрел дом с черными неосвещенными окнами, закутанный в сумрак осеннего ясного вечера. В доме было тихо, буд­то он затаил в себе что-то страшное. Печально шумели деревья соседнего сада. На небе густо выступала звезд­ная сыпь.

На пороге меня встретил Павел. Он, должно быть, только что пришел с работы и еще не раздевался. Кар­туз на голове его был надвинут до самых бровей. В ру­ках горел огарок сальной свечки. Лицо в освещении свечи казалось мертвенно бледным.

-  Ты   не    видал    Екатерину? - спросил    он    меня. В  голосе его была тревога.

Меня охватило предчувствие чего-то нехорошего.

-  Сходи-ка   к  соседям,   не   там    ли    она? - сказал Павел. Я побежал к дяде Феде, но там было тихо. У окна, возле маленькой керосиновой лампы, согнувшись сидела тетка Анисья и зашивала какую-то тряпку.

-  Нету у нас ее, Олешенька, - сообщила  мне тет­ка, - и не бывала сегодня. Утрось я видела ее, она по воду ходила и больше не видала.

Искать Екатерину было больше негде. Она никуда не ходила, кроме как к дяде Феде. Я пошел обратно. Но только зашел во двор, заметил слабый свет в дверях амбара под сеновалом и услышал невнятный голос Павла. Я приблизился к амбару и заглянул через дверь.

Сальная свечка стояла на полу. Золотой язычок огня ее колыхался, по стенам амбара двигались уродливые тени. Катя сидела на опрокинутом ведре. Она облокоти­лась на колени, зажав голову в ладони. Непослушные пряди волос впутались в пальцы и свесились, закрывая лицо. Возле нее на корточках сидел Павел. Он испуган­но смотрел на жену, держа ее за руку.

-  Ты чего это вздумала, а? - строго спрашивал он. Катя недвижно сидела и молчала.

-  Я тебя спрашиваю,   а?.. Тебе   говорят, али   нет? Чего это ты выдумала-то?.. Ты что, срам хочешь поло­жить на мою голову?

-  Тошно,  Паша, мне...   Ты иди...   Там   в   печке   в горшке похлебка  и каша там... Иди поешь.

Зубы мои застучали. Я замер в немом отчаянии. Над головой Кати висел кусок веревки, сделанной петлей. Петля покачивалась, от нее ползла тень по стене амба­ра. Из амбара исходил холодный воздух, точно мертвя­щее дыхание близкой смерти. Не помня себя, я забежал в амбар, схватил веревку и сорвал ее. Павел быстро рванул веревку к себе.

-  Дай-ка ее сюда, я петлей-то   дерну   ее раз-два...

-  Не дам, - крикнул  я,   крепко наматывая  веревку на руку, - не дам.  Мне хотелось   плакать    и со   всей силой хлестнуть ею Павла. Но я смог только крикнуть:

-  Сердца у тебя, должно быть, нет.

Этими словами я точно ударил его по рукам. Он выпустил веревку и вышел из амбара.

Я бросил веревку в угол, наклонился к Екатерине, взял ее за плечи. Она дрожала, как простуженная.

-  Пойдем отсюда,- сказал я, поднял ее и повел из амбара.

Она, как пьяная, пошатываясь, шла рядом со мной. Потом рванулась, отшатнулась и упала к порогу крыль­ца. Я растерялся. А Екатерина, схватив руками голову, точно закрывая ее от ударов, забилась в тихом рыдании. Вышел Павел. В руках он держал зажженную лампу. На бледном лице его был отпечаток страдания. Он на­клонился к Екатерине и тихо ласково молвил:

-  Катя, Катюха... Ну, что с тобой? Бог с тобой?!  Голос его дрожал. Он поставил лампу, поднял Екатери­ну, заглянул ей в лицо. Она взглянула ему в глаза, об­вила  руками его шею и с рыданиями  крикнула:

-  Пашенька, родной мой! Не виновата я!.. Отпусти ты меня, я лучше уйду от вас.

В этот вечер Павел каким-то особенным вниманием окружил Екатерину.

Эта история повернула жизнь в нашей семье в дру­гую сторону. Павел повеселел, стал ласков. К нему вер­нулась обычная шутливость. Но мне было грустно.

 

В больнице

В конце зимы мне случайно рассекло чугунной струж­кой левый глаз. Я не почувствовал острой боли. Думал, что просто попала в глаз небольшая пылинка от чугун­ной стружки, и направился к слесарю Сибирякову. Рабо­чие почти все обращались к нему за помощью, когда что-нибудь попадало в глаз. Он свертывал из куритель­ной бумаги цигарку - козью ножку, выворачивал на спичке верхнее веко и доставал крохотную крупинку от металлической стружки. Сибиряков взглянул мне в глаз и тревожно сказал:

- Валяй-ка скорей в больницу.

Я прищурил правый глаз, и сердце мое тревожно за­билось. Ко мне подошел Семен Кузьмич.

-  Что, Олешка, в мигалку попало?   Ничего,   дуй   к лекарю, промигаешься , потом, заботливо смотря мне в лицо, спросил:

-  Видишь?

- Нет.

-  Не-ет?

- Нет.

Я растерянно смотрел в сморщенное, добродушное лицо старого слесаря.

-  А ты не реви, - проговорил он, - привыкай жить... Что глаз? Еще голову где-нибудь свернешь... Без головы наживешься. Беги скорей в больницу-то.

Мастер написал мне пропуск и сердито спросил:

-  Очки в инструментальной брал?

-  Брал.

-  А что в них не работал?..

-  В них ничего не видно и глаза ломит.

-  А ты не ври... Вот теперь сам на себя пеняй.

Он сунул мне маленькую бумажку и вышел из кон­торки. Я посмотрел ему вслед, вспомнив слова Барано­ва: «Это середка на половине между нами и хозяевами».

В больнице меня оставили и положили на койку.

 

* * *

Я лежу и осматриваю новую обстановку. Вокруг меня по палате ходят больные, незнакомые люди. Рядом со мной на соседней койке, вытянувшись во весь рост, лежит недвижно, как мертвец, человек, прикрытый серым одеялом. Его забинтованная голова похожа на белый клубок, из которого выглядывают припухшие, воспален­ные губы и горбатый нос.

Опираясь на костыль, ко мне подошел слесарь Кон­стантин Черноногов. Его лицо еще больше пожелтело. Зеленоватые глаза выкатились, русая бородка еще бо­лее поредела.

- Знакомый, - проговорил  он и подсел   ко   мне   на койку. - Чего это с глазом-то?

Я сказал. Черноногов, стукнув костылем, усмехнул­ся. Тонкие с… Продолжение »