…lass="AAB">Слышу я, мои соседи сладко зевают. И мне захотелось смер­тельно спать.

Проснулся я от легкого толчка. Открыл глаза. Почти у самого уха мне шепчет Михаил Иваныч:

-  Вставай, пора... Только, чур, тихо!

Я поднялся. Хорошо топилась печка. С нар, где спали наши новые знакомые, доносился богатырский храп. Михаил Иваныч подбросил еще дров в печку и тихонько отворил дверь. Мы вышли. Он притворил дверь и тихо проговорил:

- Покойной ночи!

На северо-востоке занималась заря. Лес молчал. Над нами невидимо пролетел вальдшнеп - прохоркал.

- Время, - прошептал Михаил Иваныч, - вальдшнеп уже тянет. Идем скорей. Как хорошо сегодня, нисколько не под­стыло.

Мы бесшумно подвигались к тому месту, где сидели вечером.

-  А ребята? - спросил я.

-  Ну, что ребята? - Михаил Иваныч  лукаво  улыбнулся. - Во блаженном успении сладкий покой.

Он снял шапку, сунул ее за пазуху, настороженно прислу­шался и тихо проговорил:

- Все по селам спят, по деревням спят... Хы! Один Миша не спит, на охоту идет.

Снова   присели   на   упавшее   дерево,   где   сидели   вечером.

- А тихо как, а! Хорошо... Скоро запоют, - шептал Михаил Иваныч.

Вдруг вдали большая птица захлопала крыльями.

- Во,  схлопался.  Он  как  петух.  Перед  тем  как  петь,  сна­чала крыльями схлопает... Во... слышишь, начал...

Из темной стены леса донеслась знакомая песенка лесного красавца-глухаря.

-  Иди к нему, а я туда пойду,- сказал мне Михаил Иваныч и бесшумно исчез в предутренней мгле.

Солнце уже поднялось над лесом, когда мы возвращались обратно к месту нашей ночевки. За спиной у меня висел глу­харь, а Михаил Иваныч нес двух, перекинутых через плечо.

Лес оглашался птичьими посвистами, вдали бормотали коса­чи, на сухих мертвых деревьях время от времени барабанили дятлы.

-  Что-то не слыхать было наших охотников, не стреляли, - проговорил Михаил Иваныч.

Подошли к поляне. Избушка по-прежнему стояла с закры­той дверью. Вдруг она распахнулась, из нее выскочил черно­волосый парень, торопливо огляделся и крикнул:

- Васька, черт, проспали ведь мы...

В ответ ему почти кубарем выкатился из избушки его товарищ.

Белокурые длинные волосы его были спутаны. Он осмотрел­ся, закинул пятерней волосы назад и, безнадежно махнув рукой, ушел в избушку

-  Вот они, - сказал, смеясь, Михаил Иваныч. - Проснулись, когда солнышко-то в лоб   уперлось   им...   Ну-ка,  давай   сядем, покурим, что из них будет?

Он сел на пенек, достал кисет и сосредоточенно стал завер­тывать цигарку, смотря в сторону избушки.

- Эх   вы,   горемычные  охотники...   Хы...   Набили   глухарей.

Тем временем, пока мы отдыхали, один из наших знакомых развел костер у избушки и подвесил над ним чайник.

-  Ну, вот, - весело сказал  Михаил Иваныч, - так-то будет лучше.   Пойдем-ка   и   мы,   попьем   с   ними   жареной   водички. Отдохнем и домой!

-  Ну как, ребята, хорошо ли выспались? - спросил Михаил Иваныч, когда мы подошли к избушке.

- Хорошо, - мрачно  ответили  те,   завистливо  посматривая на наших глухарей.

-   Здесь лучше спать, чем дома?

Вдруг белокурый парень расхохотался и, плутовато скосив на своего товарища глаза, спросил:

- Гриша, ты какой сон видел?

- Я? - отозвался тот, сдерживая улыбку. - Я видел, будто крыша    у   этой    избушки    раскрылась,    прилетели    ангелы    и потащили меня.

- Я тоже.

- Тоже ангелы утащили? - спросил Михаил Иваныч.

- Тоже.

- Ну вот, а мы думали, что вы уж больше не воротитесь. Пошли да перестреляли глухарей-то, - серьезно сказал Михаил Иваныч.

Потом,  подумав,  подтянул  к  себе  своих  глухарей,  отвязал одного и, подавая его охотникам, сказал:

-  Нате-ка, ребята, да не поминайте меня лихом.

Те  в  недоумении  смотрели   на   моего  приятеля,   а  Михаил Иваныч все тем же спокойным тоном говорил:

-  Ну, чего зенки-то на меня выпучили? Берите, если дают. Хватит мне одного.

Любочка

Это была самая обыкновенная серенькая дворняжка. Небольшая, шерсть жесткая, взъерошенная, хвост кренделем, морда точно обросла бородой, а глаза - ясные и умные, как будто она хочет сказать что-то. А иной раз взглянет, ушки подожмет, хвостиком помахивает, и темные глаза словно засмеются.

И любил же ее Михаил Иваныч Савельев! Звал он ее Лю­бочкой.

Конечно, было за что любить эту Любочку. Ему не раз давали за нее тысячерублевого сеттера, но он все-таки отка­зывался брать.

- Что сеттер? - говорил он. - Собака подружейная, она работает, пока птица на взлете, а как только наступила осень, она и отработалась, и сидит тысяча рублей дома.

Михаил Иваныч охотился со своей Любочкой круглый год. Она лучше сеттера делала стойку. А осенью на дереве птицу отыщет - глухаря на лиственнице. Кончится охота на птицу, Любочка идет за пушным зверем: ищет белку, куницу, кидуса, колонка, соболя.

Только один был у нее недостаток:  была она  босоножка.

Бывают такие собаки босоножки - зимой по снегу бегать у них лапки щекочет.

Михаил Иваныч и тут нашелся. Он заказал своей жене сшить для Любочки суконные чулочки. Любочка не сразу поня­ла, для чего хозяин надел ей на лапки чулочки. Вначале она зубами пыталась стаскивать их. Ну а разве стащишь? - чу­лочки крепко привязаны. Зато потом Любочка сама стала про­сить.

Забавно это происходило.

Через селение Любочка на охоту без чулок бежит, ничего! Только иной раз заднюю лапку поднимет и скачет на трех, а как только выйдут они в лес и пойдет глубокий снег, тут она ляжет на спину, вскинет лапки вверх и заскулит. Михаил Ива­ныч спокойно садится на пенек, достанет из сумки чулки и кричит:

- Любочка, иди, обуемся.

Любочка прижмет ушки и подходит к хозяину. А тот наде­нет ей чулки и свистнет. Она соскакивает и стремительно уносится в лес.

Любил я с Михаилом Иванычем белковать, да еще с такой чуткой собакой, как Любка. Белку она находила очень искусно. В мороз не каждая собака учует такого хитрого зверька, как белка, а Любочка умела. Бежит по лесу и вдруг мордочку поднимет и бросится в сторону. Минут через пять она уже лает где-нибудь в ельнике. Лает звонко, далеко слышно. Подойдем к ней. Она сидит и полаивает. Встанешь к елке, начнешь искать глазами белку, а Любка обязательно перебежит на другую сторону дерева, дескать - ты смотри с той стороны, а я буду с этой. Если перейдешь на другую сторону, она встанет на противоположную. Хлопнешь хлыстиком, белка взыграет. И вот как увидит Любка, что начинает хозяин целиться в белку, вся замрет. Выстрелишь, белка упадет. Любка прижмет ее своей лапой и зубами от шеи до брюшка прощиплет, затем оставит. Ну уж от хозяина не отойдет до тех пор, пока не получит передние лапки зверька. Михаил Иваныч это угощение звал «орехами».

- Любка, орехов нужно!.. Ешь! - и отрежет передние лапки. Она их съест и снова за свое дело.

Но бывали случаи, когда она долго не могла обнаружить белку. Тогда Любка начинала бегать вокруг деревьев и нюхать не следы белки (по следам она никогда не искала), а выеден­ные шишки. Вот подбежит к какому-нибудь месту, ткнет мордочкой в снег, потом на дерево посмотрит, отбежит в другое место и чем больше бегает, тем больше волнуется. Найдет только что брошенную белкой шишку, сразу замрет. Не шевелится. А сама зорко смотрит на дерево. И мы замрем. В лесу тихо.

И вдруг она звонко взлает, а потом забегает, хвостом завертит.

Михаил Иваныч говорит в таких случаях:

- Ага...    нашла-а...    Умная    животина.    На    дух   взять   не может, так на слух берет. Вот найдет шишку, которую только белка  ела  и бросила.  Замрет  и...  неожиданно  взлает...  Белка шевельнется, она ее увидит. Ну уж тут наверняка... Искусство! Думаешь, только человек им обладает? Нет, и животные в сво­ем деле проявляют искусство.

В канун выходного дня Михаил Иваныч нередко, придя домой, тотчас начинает собираться на охоту, а Любочки иногда дома нет. Но хозяин спокойно забирает ружье и уходит. Только накажет своей жене:

-  Любка    прибежит,    ты,    Аннушка,    впусти    ее    в    ком­нату.

Вечером Любка прибежит. Аннушка ее впустит в комнату, и вот Любка увидит, что на стене у кровати нет ружья, сейчас же бросится к двери. Тут ее не удержать. Она стремглав побе­жит по следам хозяина и обязательно нагонит его где-нибудь в пути.

Раз собрались мы с Михаилом Иванычем за белкой. Зашел я за ним.

- Любки где-то нет, - сообщил он мне. А жена озабоченно добавила:

- С утра сегодня пропала. Нет и нет.

- Ну что ж, пойдем, может быть, подойдет.

Мы ушли. Стоял конец ноября. Снег в лесу был хотя неглу­бокий, но морозы день ото дня крепчали.

Михаил Иваныч время от времени оглядывался - поджидал Любку.

Но Любки не было. Разговор у нас не клеился, мы молча шли пустынной дорогой. Взошла полнолицая луна, и от ее взгляда будто стало еще холодней. Лес стоял мертвенно-молча­ливым, только кой-где стукнет мороз.

Мы пришли в лесную избушку, затопили печку. Было тепло, уютно, но у обоих была одна мысль: нет с нами нашего друга - Любочки. Легли спать. Ночи в это время томительно длинные. Михаил Иваныч нет-нет да и встанет. Подтопит печку, выйдет из избушки, потопчется там, вздохнет и снова ляжет на нары. Я чувствовал, что его угнетает мысль о Любочке: а вдруг с ней случилось какое-нибудь несчастье?

Плохо спалось и мне. Вышел из избушки. В лесу стояла тишина. Весной здесь бывает шумно. Птицы поют, а теперь черной стеной стоит недвижный лес. Безжизненным холодным блеском серебрится снеговой покров. Луна с бесстрастной улыбкой смотрит на замороженную землю. Внезапно в темном ельнике что-то щелкнет. Но этот звук не живой: это мороз еще крепче сковывает все.

Я озяб, ушел в избушку. Михаил Иваныч спросил:

- Сколько времени?

- Четыре часа.

- До рассвета еще далеко, - сказал он и, вздохнув, смолк. Прилег и я, задремал. И вот слышу сквозь сон, что кто-то скребется у двери. Прислушался. Тихо. Снова кто-то скребет у двери снаружи.

- Любка! - крикнул   я.   Соскочил   с   нар,   открыл   дверь,   в избушку   вбежала   Любочка.   Она   вся   закуржавела,   толстые сосульки  висели  на  морде.  Облапила  меня,  потом,  взвизгнув, бросилась к нарам, где спал Михаил Иваныч.

- Любочка! - крикнул он и крепко обнял собаку. - Эх ты, дружище мой!

А Любка, почихивая, подбегала то ко мне, то к Михаилу Иванычу. Сосульки на мордочке ее обтаяли, мордочка стала мокрая.

Я посмотрел на часы, было пять часов утра. Подтопил печку. Любочка улеглась рядом с хозяином. Я тоже прилег. Проснулся от резкого холода. Поднял голову. Дверь избушки была открыта. Любки не было. Я вышел. На востоке занималась заря. Луна скатывалась за гору. В черном ельнике лаяла Люб­ка, Проснулся и Михаил Иваныч. Дрожа от холода, он стал затапливать печку.

-  С ней не проспишь, - говорил он. - Ей словно кто сооб­щает, что скоро утро. Откроет дверь лапой и убежит в лес. А ты вот здесь корчись... Лает, наверное, уж где-нибудь.

- Лает.

- Нашла, значит, белку. Каждый раз вот так... Давай чай­ник кипятить, пока пьем, той порой рассветает.

Пока мы пили чай, Любка несколько раз прибегала к нам в избушку и опять деловито убегала в ельник.

В это утро она с исключительным усердием искала белку, только к обеду стала сдавать.

-  Любка, - крикнул  Михаил   Иваныч, - пойдем-ка   умоем­ся. - И он, взяв ее за ошейник, подвел к речке, раздолбил лед и стал мыть морду собаки. Любка  фыркала,  мотала  головой, но  не  противилась.  А Михаил  Иваныч  с  ласковой  укоризной приговаривал:

-  Убежала  утром  и  не  умылась... Да   разве  можно  так? Неопрятная ты собачонка!..

Потом он достал небольшой флакон и намазал ей нос какой-то жидкостью.

-  Ну вот, теперь все в порядке. Туалет в исправности. Иди теперь!

Любка, фыркая, умчалась в лес, а минут через двадцать уже лаяла на белку.

-  Ишь   ты, - улыбаясь,   произнес   Михаил    Иваныч, - как действует. Я всегда ее умываю. Это обязательно требуется. Вот она   бегает,  ищет  белок,  хватает их,  у  нее  вокруг   мордочки шерстка белкой и пахнет. Ну, чутье-то и притупляется. А вот как вымоешь морду и зеркало носа слабым раствором уксуса или спиртом смажешь, сразу другой коленкор получается... Во, как названивает весело. Верно, учуяла...

Лай Любки действительно был уверенный, он звонко раз­давался в лесной тишине.

Уже смеркалось. В темнеющей хвое деревьев был не виден зверек. Мы торопились отыскать где-нибудь ночлег - избушку, но поиски наши были напрасны.

Михаил Иваныч приуныл.

-  Нодью[31]  делать, пожалуй, придется...

Вдруг я заметил на бугре, возле какой-то застывшей речонки, черный силуэт избушки. Подошли к ней, но избушка была без дверей, без печки, а в большое окно с разбитой рамой дул холод­ный сквозняк.

-  Ну, это не ночевка,- сказал Михаил Иваныч.

Делать было нечего, пришлось смириться и с этим убежи­щем. Кой-как загородили окно. У дверей на земляном полу раз­ложили костер. В избушке стало дымно, но по-прежнему хо­лодно. Я пошел на речку за водой для чая. Вдали на кого-то лаяла наша Любочка. Потом она прибежала, повертелась и снова убежала, и снова нам был слышен ее далекий звонкий лай.

-  На кого это она? - спросил я.

-  А кто ее знает? Спроси   ее.   Колонка,   наверное,   нашла.

-  Я схожу.

-  Иди.

Я взял ружье и пошел в ту сторону, где лаяла Любка. Мороз крепчал, он сулил быть жестоким в эту ночь. Луна еще не взошла, только был виден на востоке слабый отблеск в холодной мгле. Ярко мерцала густая осыпь звезд на небе.

Навстречу мне с визгом мчалась Любка. Она подбежала ко мне, прыгнула, ткнула передними лапами мне в живот и быстро поскакала обратно. Я пошел за ней. Она снова возвра­тилась ко мне и, радостно взвизгнув, скрылась во мгле. Я вышел на бугор, поросший мелким кустарником, и неожиданно набрел на избушку. Любка, подбежав к ней, стала скрести передними лапами дверь. Я открыл избушку, Любка тотчас прыгнула туда.

Зашел и я. Зажег спичку. Изумлению и радости не было границ: нары устланы сеном, в углу стоит железная печка, окна не разбиты.

Я выбежал из хижины и чуть не бегом направился к Ми­хаилу Иванычу. Он кипятил чайник.

-  Фу, какой едкий дым, проклятый, - говорил он, морщась и вздыхая.

-  Пойдем-ка   отсюда, - весело   сказал   я. Любочка   нам избушку нашла... С печкой, с нарами, сеном, и дров полно в избушке.

-  Врешь?

-  Идем.

-  Эх она, милая моя животинка!

Вскоре в новой избушке весело топилась печка. Стало тепло, мы разделись, я кипятил чайник, а Михаил Иваныч чистил белок и угощал свою Любочку. Она уносила белку в кусты и там ела. А когда улеглись спать, Михаил Иваныч сказал:

-  Я ведь в этой избушке не так  давно   ночевал.   Вот   моя Любочка и нашла ее. Памятливая. Где побывает, обязательно завернет... А я забыл...

Любочка спала под нарами. Она возилась там, вздыхала, потом вскочила на нары и улеглась рядом с хозяином. Он ласко­во погладил ее.

-  Эх ты, неоценимый мой. Спи-ка давай! - сердечно, как другу, сказал Михаил Иваныч.

И на самом деле, Любка была другом Михаила Ива­ныча.

Однажды она спасла его от неминуемой смерти. Дело было осенью. Михаил Иваныч пробирался сквозь перепутанный при­брежный кустарник к тихой заводи лесной речонки. Он знал, что в этой заводи очень часто бывают утки. Берег был весь изрыт: на этой речке когда-то был богатый прииск.

И вот нужно же было случиться такой беде - Михаил Иваныч провалился в старую заброшенную шахту. Шахта была глубокая, метра четыре. На дне шахты была вода. Он с ужасом смотрел вверх, как из колодца, на лоскуток голубого неба. Крепи внизу развалились. Он поднялся на них, чтобы не быть в воде. Вылезти не было никакой возможности.

Михаил Иваныч попробовал было подняться по срубу, опу­щенному в шахту, но сгнивший сруб ломался, падал на дно шахты, а из-под разломанных брусьев густым, бурым месивом выползала земля, угрожая заживо похоронить его.

Любка потеряла своего хозяина. Она бегала вокруг шахты, взвизгивала, уносилась по следу обратно и снова возвращалась, хлопотливая, озабоченная.

Наконец она учуяла след, осторожно заглянула в шахту и заскулила.

Михаил Иваныч плакал:

-  Любочка, милая!

Собака долго бегала вокруг шахты и скулила. Время шло. Михаил Иваныч боялся даже шевельнуться: от малейшего дви­жения земля осыпалась, крепи под ногами трещали, разруша­лись. На мгновение мелькнула мысль: взять ружье и застрелить­ся, чтобы не быть заживо погребенным здесь.

Неподалеку по дороге ехали на двух лошадях мужики с сеном. Любка подбежала к ним и завыла. Мужики в изумлении посмотрели на собаку, но не остановились. Любка выбежала на дорогу, села и опять дико завыла.

-  Степан! - крикнул мужик, сидевший на задней телеге, - остановись-ка. Тут что-то неладно.

Мужики остановились и пошли к Любке. Она взвизгнула, побежала к шахте и завыла. Мужики подошли к шахте. Любка скулила, помахивая хвостом.

- Экая ты умница! - сказал первый мужик, заглянув в шахту.

- Степан, веревки надо! - и крикнул Михаилу Иваны­чу:

 - Держись, приятель, сейчас мы тебя вытащим.

Степан принес веревку, и Михаил Иваныч, дрожа от волне­ния, вылез из шахты.

     

Форель

Мы сидели на берегу горной речонки Турьи, спрятавшись за густой прибрежный куст тальника. Рядом со мной сидит искусный рыбак Роман Артеменко - стрелочник с маленькой железнодорожной станции. На ногах у него черные валенки. Сам он в серой стеганой курточке... Закидывает удочку через куст, стараясь не высовывать голову.

- А ну, ну, милой, бери... Ну, не чванься... Не хочешь, тогда мы тебя иначе возьмем.

Роман не сводит глаз с удочки. Удочка у него немного стран­ная: к толстому удилищу привязана не леска, а бечевка, обиль­но натертая варом, каким сапожники проваривают свои вере­вочки.

Он бесшумно достает удочки, осматривает на крючке огром­ного красного червяка-дождевика и, плюнув на него, снова осторожно забрасывает удочку через куст. За кустом быстро течет речка, она шумит перекатами, а у берегов и ниже перека­тов вскипает в омуте, закручивая воронки. Вокруг нас - молча­ливый, задумчивый лес.

-  Не клюнет, - говорю я.

-  Захочет, так клюнет.

-  Не клюнет,

-  Почему?

-  Да удочка у тебя не удочка, а увечье: леска - веревка, а удилище - целое бревно.

- То и хорошо. Зато не порвется и удилище не сломается... Ну, ну, милой, кушай без церемонии, - обращается он к невиди­мой рыбе.

- Червячка я тебе насадил, что твоя мармеладина... Я ведь знаю, что ты здесь.

- С того берега нужно попробовать, - говорю я.

-  Нет... Тогда совсем не возьмет.    Эта рыбка,    которую мы удим, особая рыбка. Если она видит тебя, ты хоть котлету поса­ди на крючок, не возьмет. Она, браток, принципиальная рыба... А ну-ка, ну?

Роман вдруг встрепенулся, глаза его радостно блеснули, он приподнялся. Под ногами хрустнули корневища. Он замер в не­мом ожидании, вытянув шею.

- Взял... - вполголоса молвил он, - взял, и, должно быть, крепко.

Мне видно было, как леска удочки пошла против течения реч­ки и потянулась к берегу. Минута напряженного молчания. Взметнулось удилище. В воздухе мелькнула большая рыба и, перелетев через наши головы, шлепнулась в заросли берегового бурьяна.

-  Есть! - торжественно воскликнул Роман.

Я бросился в рыбе, схватил ее, но она встрепенулась у меня в руках, скользкая, неуловимая, как ртуть, вырвалась и упала возле берега в корневище куста.

-  Держи! - крикнул я и сам бросился к рыбе.

Роман тоже кинулся туда. Я нечаянно толкнул его в плечо, и он, потеряв равновесие, грузно сел в куст шиповника, задрав вверх ноги.

Я видел, как рыба, извиваясь бойким телом, скользнула под корневище, всплеснув красивым хвостом.

-  Ушла?..

-  Ушла, - смущенно сказал я, чувствуя себя виноватым.

-  Экий ты - неловкий человек!

Я бесцельно разгребал корневище, но Роман сказал:

-  Брось... Не старайся... Она тебя дожидаться не будет, - и снова укоризненно повторил: - Экий ты неловкий... А меня-то зачем отпихнул?

-  Нечаянно.

-  Хм. Нечаянно. Вот и она нечаянно улизнула.

Я печально смотрел на реку. Она неширокой лентой катилась среди кочкастых низин, зеленых луговин.

Роман задумчиво насадил на крючок нового червяка и, осто­рожно присев на корточки, стал зорко всматриваться в кипящий водоворот. Потом, взглянув на меня, весело подмигнул мне и ос­торожно перебросил удочку через куст.

- Думаешь, еще клюнет? - шепотом спросил я.

-  А посмотрим...   Ты что   это  вдруг  зашептался?   Боишься рыбу сполохнуть?

Я кивнул головой.

А Роман улыбнулся и проговорил:

-  Не спугнешь ее, не слышит  она. Я  тоже  сначала  думал, что рыба боится нашего голоса. А потом нарочно испытал - ни­чего подобного. Сижу один раз у берега, а за корягой, смотрю, тальмень стоит. Я вижу его. Во какой... Я крикнул: «Эй!..» Рыба не шевелится... Я еще... Стоит. Я запел... Стоит... А тут дровосеки гуляли... Подошли ко мне с гармошкой, я говорю: «Играй в гар­монь!» Они начали наяривать. Рыба не трогается. Они за кустом в гармонь играют, а я рыбу - петлей... Петлю надел ей на баш­ку, дернул и есть... А вот попробуй так...   Вот  стоит  стайка, ну, примерно, окуней. Ты сиди и не шевелись... Они близехонько по­дойдут к тебе. Крикну, не услышат, а возьми незаметно ладошкой по земле шлепни. У! Как дождь сыпнут от тебя...   Вот почему я на рыбалку в валенках хожу. Потому что сапожищами по земле загрохочешь, и нет  рыбы.   Каблуком  стукнешь в землю, и она услышит. К удару она чутка...

Роман помолчал, затем оживленно проговорил:

-  Стой, стой! Взял опять!

Снова напряженное внимание, снова взвилось удилище, тре­петная рыба мелькнула над нашими головами и упала позади нас в траву.

-  Погоди, я сам, а то ты опять... Роман встал, спокойно взял рыбу, говоря:

-  Вот смотри, какой есть тальмень.

Передо мной лежала в густой траве красивая рыба, сантимет­ров сорок длиной. Ее мелкая чешуя отливала золотисто-оранже­вым цветом. Гибкая, грациозная, она подскакивала на траве, потом замерла, жадно глотая воздух жабрами.

-  Вот это тальмень, в других местах ее зовут лень.

Я сказал, что это горная форель. Роман отрицательно пока­чал головой.

-  Не знаю, по-нашему, тальмень... Хариус - то другая рыба. Пошире этой... Возьми... На пирог... Вот   видел  теперь,   как их ловят? Действуй так же. А потом я покажу, как их   петлей ло­вить. Пойдем!..

Мы двинулись по тропинке к железнодорожной станции. Я нес в руках форель. Впереди меня бойко шагал Роман. Широкая приземистая фигура его привычно двигалась меж высоких бере­говых кочек.

- Вот я тебе расскажу, как искать этих тальменей, - говорил Роман. - Ты вот пойди на реку вечерком и смотри вдоль ее. Увидишь, где-нибудь он шлепнет. Это он играет при вечерней заре... Веселая рыба!

Мы зашли на станцию.

-  Подожди, - сказал он. - Одного на пирог тебе мало бу­дет, я тебе еще дам. Я вчера наудил их... Подожди здесь.

Роман развалистой  походкой   удалился,  а   через   несколько минут он подошел ко мне и подал такую же форель:

- Вот теперь знатный пирог будет.

Я торжественно пришел домой, положил на стол две рыбины и с достоинством сказал:

-  Что, не умею я рыбу ловить? Вот вам!

К столу подошли, осмотрели рыбу мою и засмеялись.

-   Вы над чем смеетесь? - строго спросил я.

-  Над рыбой.

-  А что рыба?

-  Подсолена и распорота, а клюет у тебя.

-  Бывает, что и соленая клюет на серебряный крючок.

-  Любую, какая нравится, ту и заудишь, - сказала мать.

Я не догадался посмотреть рыбу Романа, а она действитель­но была распорота и подсолена.

В другой раз зашел он ко мне взволнованный и до нитки про­мокший.

-  Знаешь  что?..  Тальмень  у  меня  ушел...  О  какой  тальмень! - Роман раскинул руки.

-  Как?

-  А так... Накрыл я его наметом, потащил...  Слышу - есть. У! Думаю... Р-раз его вместе с наметом через себя. А он... он вы­летел из намета, шлеп мне на загривок, упал. Да меж моих ног к воде... Я упал на него, схватил его за башку...  Стой,   мол, не уйдешь... Лежу на нем, а он подо мной возится... Вот поднимет меня. Голова-то его подо мной, а хвостище меж ног... Берег-то крутой, я прямо вверх тормашками лежу. И руки мои заняты, и ухватиться за что-нибудь нельзя, выпущу рыбу, а сам   сползаю по берегу к воде... Сползаю и сползаю... Чувствую,  морда моя уже в  воде...  Болтаю головой, фыркаю...  Захлебал,  а  он  ка-эк хвостом в это время мотнет... Я и был таков, шлепнулся в реку.

Роман посмотрел влажными глазами в сторону и с досады скрипнул зубами.

-  Выпустил. Не веришь... Вот провалиться мне в тар-тарары. Ух и черт, силен!

Я усомнился, а Роман будто угадал мою мысль.

-  Погоди... Поймаю я его. Никуда он не денется... Поймаю, тогда увидишь, какой он есть.

Дней через пять он снова зашел ко мне и положил к моим но­гам огромную рыбу, не менее полутора метров.

-  Вот он, леший, не ушел... Петлей я его поймал... Вот смот­ри. - Роман протянул мне руку. На тыльной части руки видне­лись кровавые подтеки.

- Намотал я проволоку на руку, тяну, а он меня прет, возится, этакий черт. Я заорал, на весь лес заорал! Думаю, перережет мне проволокой руку. Все-таки вышвырнул его на берег.

-  Ты научи меня петлей ловить.

-  Пойдем. Даже с полнейшим удовольствием.

И вот, вооружившись удочкой и петлями, мы с ним пошли по берегу. Был уже август. Небо начинало хмуриться. Прибрежные березки местами золотились листвой. Река по-прежнему шумела перекатами и пенилась омутами.

Роман бойко, вперевалку, шагал впереди меня и, зорко всмат­риваясь в воду, на ходу показывал:

-  Вон стоит тальмешек. Вон два...  Видишь?..   Подожди, по­ищем большого...

Он по-прежнему был в валенках. Валенки надел и я.

-  Во, видишь... Хороший! - с волнением сказал   он, остано­вившись возле елки.

Я с трудом рассмотрел рыбу, она стояла против течения, по­шевеливала плавниками. Ее тело почти сливалось с желтоватым песчаным дном в прозрачной, как слеза, воде.

-  Смотри, я его сейчас поддену.

Роман бойко сдернул с ног валенки, перешел через мелкий перекат на другой берег. Осторожно подошел к рыбе. Подвязал к палке петлю из мягкой медной проволоки и спустил ее в воду. Мне виден был красноватый круг петли возле неясной фигуры форели, которая по-прежнему спокойно стояла на одном месте. Потом Роман дернул петлю. Проволока натянулась. Мне видно было, как рыба проворно забегала, всплеснула хвостом, но Ро­ман крепко держал палку. Он как-то неестественно профистулил:

-  А! врешь, не уйдешь, - и выкинул  на  берег опоясанную проволокой рыбу.

- Видал? - торжественно крикнул он.

-  Видал...

-  Вот и вся премудрость. Идем... Еще найдем, попробуй ты. Ну, если не поймаешь, этого отдам тебе,

Мы прошли добрый километр. Роман крикнул:

-  Иди сюда!.. Есть такой же!

Я приблизился к берегу, но отыскать взглядом рыбу не мог, Роман волновался:

-  Смотри под березой... Хорошо стоит... С березы достанешь. Наконец я увидел. Старая корявая береза покачнулась над водой, а под ней стояла рыба. Я забросил удочку. Вожу по дну. Червяк извивается, но рыба будто не видит. Я даже ухитрился подвести приманку к самой морде рыбы, но она не обращала внимания, а спокойно стояла, пошевеливая плавниками.

-  Значит, петлей нужно, - сказал Роман. Вооружившись петлей, я полез по стволу березы. Вот форель подо мной, все такая же спокойная и ясно видимая. Осторожно опустил я петлю в воду и стал подводить ее к рыбе. Увидев петлю, форель начала пятиться. Я веду петлю, а она пятится. Вынул петлю, форель подвинулась на прежнее место.

-  Ишь, черт, грамотный какой, - говорит Роман.

Я снова опускаю петлю, но безрезультатно. Форель снова пя­тится. У меня стало больно в груди: отлежал на корявинах ствола.

-  Отдохни.

Я слез с березы и наблюдаю. Форель опять на своем прежнем месте, спокойная. На нее смотрит с противоположного берега Роман и, хитро улыбаясь, говорит:

-  Хитер! Эх ты, тварь... Слушай, попробуй двумя петлями.

-  Как?

- Одну на башку ему надевай, а другую к хвосту подставь. Запятится. Я делывал так.

Привязав к палке другую петлю, я снова осторожно вполз на березу. Оплел ногами ствол дерева, опустил обе петли. Одну стал подводить к морде форели, а другую поставил к хвосту. Форель снова начала пятиться и прямо в заднюю петлю. Я затаил дыха­ние и слышу возгласы Романа, почти женским голосом:

-  А, те, те, те, те... Ну, ну, милый... Идет... Идет... Дергай!.. Я дернул. Форель проворно бросилась в  сторону и натянула проволоку, как струну. Я неожиданно покачнулся на березе и, перевернувшись, плашмя, спиной, шлепнулся в реку. Но не рас­терялся - крепко держу палку. Встал - неглубоко, немного выше пояса, вода ледяная. Форель описала возле меня круг. Я снова сел в воду, погрузившись с головой. Затем, как ошпарен­ный, выскочил. Роман покатывался со смеху, форель дергала, описывала круги. Я схватил палку обеими руками, решительно пошел к песчаной отмели и выкинул рыбу на берег. К ней под­скочил Роман, схватил ее и крикнул:

-  Шапку-то, шапку-то лови!

Только сейчас я почувствовал, что на мне не было шапки. Она стремительно плыла к перекату. Бросился я за шапкой. Поймал ее и выскочил на берег. У ног Романа билась красивая рыба.

От радости я не заметил, что валенки мои стали пудовыми, с полушубка, с шапки стекала вода. Чуть не бегом бросился я до­мой. Роман хохотал:

-  Вот, милой, будешь верить, как тальмень купает. Хороша ванна?

     

Заяц

В Теплореченском поселке у меня был знакомый охотник Мокей Головских, бодрый, крепкий старичок. На медведя он один хаживал, с рогатиной, осенью бил пушного зверя, а летом больше всех приносил птицы.

Однажды под вечер мы с ним пошли на глухариный ток.

Весна уже взломала льды на горных речках. Речонки кати­лись буроватым пенным потоком.

Перед нами лежала широкая просека. Стройные мачтовые сосны расступились и образовали две стены. Тяжелые облака отодвинулись за кряж гор, а в бирюзовом небе, улыбаясь, спуска­лось солнце к шихану далекой синеющей горы. В лесных чащах кой-где еще валялись снежные лоскутья, изъеденные вешними ручьями. Густой сосновый бор приосанился и пел тысячью птичьих голосов.

Мокей бодро шагал и шутил дорогой:

- Я вот здесь глухаря ухлопал, матерый глухарище был, фунтов на восемнадцать, почитай, а как распотрошил я его, так одной брусники натряс из него фунтов тридцать.

Солнце пряталось, ветер, наигравшись за день, где-то прита­ился. Мы поднялись на гору Косматый камень.

Подойдя к шихану, я невольно залюбовался. Казалось, что кто-то дикий и озорной жил когда-то здесь, в синих горах. Ходил, перешагивал через долины, ступая с вершины на вершину гор, громоздил каменные городища, бросал тысячепудовые валу… Продолжение »