…; чем   же   ты   ревешь? Был   в   нем   на  охоте.

До селения осталось еще километров десять, а Иван Ники­форыч изнемог. Его, как пьяного, пошатывало. Он даже стал по­думывать о том, стоит ли нести свою добычу. Попался навстречу нам мужичок. Посмотрел он на глухаря и рассмеялся:

- Ха!  На  кой чомор  его тащить  домой-то,  приятель?  Ему, наверное, завтра в обед будет сто лет. Ты лучше лиственный пе­нек свари, вкусней будет.

Иван Никифорыч промолчал. Только видно было, что затаил какую-то думу. А когда мы переходили через реку, Иван Никифо­рыч вдруг остановился на мосту, снял с себя глухаря и решитель­но швырнул его в реку.

- На, занеси тебя в гробовище, старый черт! Глухарь шлепнулся и поплыл.

Но когда мы зашли в селение, Иван Никифорыч вздохнул и проговорил:

-  А все-таки жаль глухаря-то. Сколько времени тащил его. Все труды пропали даром. Не скажу дома своей Маргарите, а то она меня изобьет. - И добавил: - Все-таки какой же я несчаст­ный человек. Был глухарь, не стало глухаря.

Ни одного раза его охота не проходила без приключений. Что-нибудь да случится...

Пошли мы с ним как-то раз весной. Снег уже растаял. Толь­ко кой-где в густых ельниках он еще лежал нетронутой толщей.

А весна была дружная. Речки сильно играли в ту пору. Иван Никифорыч был человек предусмотрительный: взял с со­бой намет.

- Рыбы наловим, уху сварим, - говорит. - Приятно в лесу ушки поесть.

Пришли на место мы уже под вечер. Приготовил он свой намет.

- Только бы ночь потемней выдалась, уж я задену рыбки здесь.

Ночь, и верно, наступила темная. С вечера по небу поползли тучи, закрыли звездочки, и стало темно.

- Пойду я рыбу ловить, - сказал он и пошутил: - А ты да­вай здесь уху вари.

Ушел. Я вышел из избушки, присел на порог, прислуши­ваюсь. Ночь была тихая, только слышно было, как Иван Ники­форыч ходит в своих сапожищах по свалкам (речку всю стара­тели изрыли). Вода булькает. Потом что-то шлепнулось в воду, да так шлепнулось, точно человек упал, и донесся голос Ивана Никифорыча, тихий, стонущий:

- Ох!.. Ох!..

Бросился я в ту сторону, откуда раздались стоны. Проби­раюсь сквозь прибрежные таловые кусты. Не могу понять, где стонет Иван Никифорыч. Кругом кусты, свалки песку, шурфы, страшно ходить тут в потемках, того и гляди в шурф улетишь. Наконец добрался. Смотрю - в заводи барахтается мой друг. Я понял, что Иван Никифорыч сорвался с берега. Длинный шест с наметом валялся на берегу.

-Что с тобой, Иван Никифорыч? - крикнул я.

- Ос... оступился... Подай шест... Сапоги меня тянут...

Я сунул шест с наметом, он схватился за него. Вылез на бе­рег и побежал в избушку. Там разделся, даже нижнее белье снял, и развесил сушить. Жарко топилась печка.

- Как это тебе помогло? - спросил я.

- Как?..  Очень  просто.  Заводь  тут.  Нанесло  в  нее  водой всякого барахла: сучки, кора, щепки. Ну, я и думал, что берег... В потемках-то ни черта не видно. Шагнул и полетел... А круто, глубоко и поплыл сразу. А вода-то какая, жгучая, холодная. Брр...

Все обошлось благополучно. Только с табаком случилось несчастье, Иван Никифорыч потерял свой кисет. Наутро пошли к месту, где он тонул, смотрим, кисет плавает вместе с корой, щепками и сучками. Подобрал Иван Никифорыч кисет, высу­шил табак, завернул цигарку, раскурил, сердито сплюнул и бро­сил цигарку.

- Тьфу...   Мох...   Идем   домой.   Что   за   охота   без   табаку. К чертям!

Утром подморозило. Отава на полянах поседела и образо­вала корку. Лужи, канавки и заводи речонок покрылись тонким хрупким ледком, звонким, как стекло. Мы двинулись в обратный путь. Идти было легко. Но неотвязная мысль преследовала нас: как мы перейдем речку, через которую вчера с большим трудом перебрались. Речонка, правда, невелика, летом ее курица перешагнет, а весной разбушуется, как настоящая. Долго нака­нуне возились мы с Иваном Никифорычем, перебрасывали через нее жерди. Я думал, что жерди наши снесло за ночь. Нет, как лежали, так и лежат. Только речка за ночь обмелела, а жерди наши обледенели, как стеклом покрылись.

Подошел Иван Никифорыч к переходу и задумчиво прого­ворил:

- Вот иди тут, сразу ванну получишь.

Я взял две палки и осторожно, боком, стал перебираться. А подо мной бурным потоком катилась ледяная вода.

- Цепись, цепись.  Курица о двух  ногах  на  седале цепится, - говорил Иван Никифорыч и смеялся.

Но я благополучно перебрался, хотя все-таки у берега оступился и зачерпнул воды в сапог. Иван Никифорыч тоже было направился, но, ступив шага два, поскользнулся и по колени погрузился в воду. Вылез.

- К чертям, - проворчал он.

И вот мы стояли на противоположных берегах, так близко друг от друга и так далеко. Внезапно лицо моего приятеля прояснилось.

Он шлепнул себя по лбу и воскликнул:

- Держи все...

Он перебросил через речку на мой берег свой патронташ, намет, котелок, ягдташ, сбросил и свое полупальто.

- А ружье как? - спросил я.

-  И ружье переправим.

Он взял шест, подвесил на конце шеста ружье и передал мне.

Пока все шло хорошо. Иван Никифорыч решительно напра­вился в лес и скоро возвратился с длинной березовой палкой,

- Ты чего хочешь делать? - спросил я.

- Я... я - знатный  альпинист. Через пропасть скакал и ни разу не упал. Смотри!

Затем, отступя немного назад, побежал к берегу с таким видом, точно бросился в штыковую атаку. Подбежав к берегу, сунул конец палки в середину речки и прыгнул. Я подумал: «Ну, сейчас Иван Никифорыч стрелой примчится на палке на мой берег». Но вышло другое. Он повис на палке над рекой, а глаза его - в них светилось непередаваемое выражение. На одно мгновение он замер на палке, обняв ее ногами. Палка качнулась, и мой Иван Никифорыч шлепнулся плашмя прямо в шумевшую пучину. Я хотел крикнуть что-то, но ужас сковал язык. А Иван Никифорыч быстро вскочил на ноги и бросился к моему берегу.

- Разводи   костер! - крикнул   он   и,   выскочив   на   берег, стал бегать по дороге.

Я торопливо развел костер.

И на этот раз прошло все благополучно. Иван Никифорыч разделся, начал растирать себя мокрыми штанами. Потом ему стало жарко, между тем выглянуло солнце и ласково обогрело нас.

Вскоре после этого пришел Иван Никифорыч на работу, тихий, печальный, неразговорчивый. Мы спросили ею, почему он такой грустный. Он тихо нам сказал:

- Ружье у меня скрали.

- Как это вышло? - удивились мы.

- А очень просто. Ходил я на охоту и вот так ушлепался, что еле ноги переставляю. Думаю, дай присяду, отдохну. Ну и сел  возле дороги.  Ружье свое  рядом  положил.  Закурил,  лег, смотрю   в   небо.   Голубое   небо,   как   небо.   Облачка   плывут. Вспомнил стишок один: «Тучки небесные, вечные странники»... И про себя думаю: вот мы, охотники, тоже странники вечные, и странники не по неволе, а по охоте. Вот, например, я, хожу-хожу,  таскаю-таскаю  свои  пудовые  ботфорты,   а   толку   мало. Будто неволя какая гонит в лес. Что бы это значило? И вот все  хотелось   мне  найти   причину.   Думал,   думал   и   уснул. Проснулся,    смотрю,    солнышко    уже    к    закату    спускается. Значит, домой надо к Маргарите подвигаться... Встал. Смотрю. А где же у меня ружье?... Нету. Вот хорошо!.. Доохотился, что называется, и ружье проспал. Сперли... Подлость какая! Все-таки какой я несчастный человек. Было ружье, и не стало его...

 

Озорник

Михаил Иваныч был печник, искусный мастер и в то же время страстный охотник до глухарей. Глядя на него, я мыслен­но называл его красавцем. Это был действительно красавец: крепкий, среднего роста, с добродушным, свежим лицом и шелковистой русой бородой. Серые открытые глаза его всегда сияли весельем.

Как только наступала весна и солнце начинало подниматься день ото дня все выше, Михаил Иваныч мечтательно смотрел на далекий горизонт. Там, в сизой дымке, синела горная цепь, обросшая хвойным лесом. И глаза его при мысли о близкой охоте сияли пуще прежнего. А вечерами дома он доставал из ящика небольшую карту - план лесной дачи и рассматривал ее. На плане собственноручно им были отмечены ,карандашом небольшие дорожки, тропинки, кружочками - места, где есть глухариные тока, крестиками - лесные избушки. Лез это он знал и без карты. Но карта для него в это время была просто олицетворением его мечты. Он брал карандаш и водил им по линиям: мысленно шел по дорожкам, по тропинкам, через болота, через речонки, глухими ельниками, сосновыми борами.

И вот раз апрельским ясным утром мы возвращались с ним с охоты. Солнце уже выплыло над гривой соснового бора, снимая с деревьев и с широких полян упавший за ночь иней.

Перед нами расстилалась широкая просека. Она скатыва­лась в долину и открывала для глаза неизмеримую даль-лес, горы. Мы шли молча, полной грудью вдыхая свежесть.

Михаил Иваныч вдруг торопливо сунул руку за пазуху, пощупал там что-то и тревожно спросил у меня:

- Билет на право охоты у тебя есть?

- Есть.

- То-то.

- А что? - спросил я, не зная,  почему  вдруг пришла  ему эта мысль о билете.

- Видишь?.. - показал он вдаль. У подножия горы стоял всадник.

- Ванька   Смолин,  лесообъездчик,   кого-то  караулит.  Он  в прошлом   году   меня   оштрафовал,   пес,   и   оштрафовал-то   зря. Я пошел  ружье пристрелять недалеко в ложок,  а он тут как тут. Билета я не взял. Думаю, для чего он на пристрелку. А он: «Давай, и только», записал  меня,  хотел  еще  ружье  отобрать, да  нет...  «Протокол  составляй,  говорю,  а  ружейко  я  тебе  не отдам...»   Ну,   потом   к   земскому   начальнику   меня,   на   суд. Присудили   платить   двадцать   пять   целковых...   Ни   за   что... Припомню   я   эту   четвертную.   Подожди,   посмотрим,   чего   он высматривает?   Наверное,   начальству   своему   глухарей   ищет. Чертов прислужник...

Мы присели.

- В этом болоте они есть, - продолжал тихо Михаил Ива­ныч, зорко всматриваясь в болото, что залегло меж гор.

Ждать долго не пришлось, с болота снялся глухарь и улетел.

- Пойдем!

Мы подошли к Смолину. Увидев нас, он нехотя улыбнулся и спросил:

- А билетики у вас есть, господа честные? Мы показали свои билеты.

- Что, глухарей смотришь? - спросил Михаил Иваныч. - Один в болоте есть... Видел - снялся? Никто его, верно, сегодня не потревожил.

- Не видал, - хитро улыбаясь, ответил Смолин. - Ну не ври, не хитри... Знаю я тебя давно.

До трактовой дороги мы дошли вместе, затем Смолин пришпо­рил коня и уехал.

-  Иди, докладывай, черт черномазый, - сердито проговорил Михаил Иваныч, провожая взглядом Смолина.

Под вечер этого дня мы сидели с Михаилом Иванычем под окном его квартиры. Видим - в легкой двуколке проехал Смо­лин. С ним рядом сидел упитанный, щеголеватый земский начальник, одетый по-охотничьему. Из двуколки выставились черные стволы дорогого центрального ружья.

Михаил Иваныч ткнул меня локтем в бок и тихо проговорил:

-  Повез... Туда, к бо­лоту, не иначе, - и,  поду­мав, решительно добавил, стукнув кулаком по коле­ну:

- Не дам!.. Не дам и не дам. Вот помяни меня, что не дам  этим  парази­там убить глухаря.

Он торопливо поднял­ся и пошел к соседу.

-  Пойду    у   Алешки Абрамцева лошадь возьму.

Через полчаса Михаил Иваныч верхом на бойком гнедке, с ружьем за плечами, крупной рысью уехал.

Утром другого дня я вышел во двор. Ворота распахнулись, вошел Михаил Иваныч. Он шел горделивой походкой и улыбал­ся. За плечами его висел большой глухарь.

Михаил Иваныч повернулся ко мне спиной, чтобы показать птицу, и проговорил:

- Видал? Вот он, хы!.. С носом они остались.

Я удивился, а он, улыбаясь, начал рассказывать.

- Приехал я к этому болоту, уже смеркаться стало. Смотрю, у избушки, знаешь, у той, что на бугре, костер горит. Я, значит, слез со своего коня, привязал его к избушке, тут, у Теплой горы, и пошел туда. Подошел близехонько к ним. Смотрю - Ванька Смолин чайник кипятит, а земский начальник растя­нулся на ковре, пузо свое гладит. Ванька перед ним мелким бесом рассыпается: «Иннокентий Григорич, Иннокентий Григорич». А тот как боров хрюкает, выпил, должно быть... А Ванька: «Вы спите, Иннокентий Григорич? До глухаря не­далеко»... Ладно, думаю, я вам покажу глухаря... Тихонько пришел к своему коню. В избушке на нарах сена полно, задал коню сена, говорю: «Ешь, родимый». А сам в избушку. И чуть не проспал. Только к кромке болота подошел, слышу, и они идут. А глухарь токует в середине. Они с той стороны, а я с этой подхожу. Э, думаю, нет, убить не удастся, сгоню! И вот не могу его разглядеть, ночь-то уж больно темная была. Он на ели играет. Они все ближе подходят. Танцую я возле елки, а не вижу. И они вот уже близко... Смотрю, у самой вершины глу­харь по ветке прогуливается. «А-а, думаю, вот где ты!» Наце­лился, а глухарь на этот раз перестал играть. Пощелкивает, насторожился. Я думаю, что мне?.. И бабахнул. Глухарь шасть, на землю упал. Я подскочил, схватил глухаря, и был таков. А там кричат: «Кто стреляет? Билет есть у вас?». «Есть»,- крикнул я, а сам из болота выбрался, к своему коню, сел на него и дуй не стой. Хы!... Остались... с билетами со своими.

Вечером мне Михаил Иваныч сообщил: - Приехали  домой  оба  сердитые...   Приходи  глухаря  есть. Женка из него пельмени стряпает.

 

* * *

Я любил Михаила Иваныча Савельева. Из года в год мы бывали с ним вместе на охоте. Борода его уже начинала седеть, но он по-прежнему был бодрый, веселый, несмотря на то, что много пережил, особенно за годы гражданской войны.

Раз мы пошли с ним на глухариный ток. Он бодро шел и уверенно рассказывал:

- По-моему, никто не знает того места, куда мы идем. Место такое... И не подумаешь, что глухари есть, а они есть. Избушка хорошая там, а сена на нары в избушку я еще зимой натаскал, когда за белкой охотился... Печка железная... Все честь честью, ночевка что надо.

Но когда мы стали подходить к этому месту, он вдруг остановился.

-Э!..    Стой-ка, - сказал    он,    зорко    всматриваясь    вдаль

- Что?

- В избушке кто-то есть. Смотри.

У опушки соснового леса стояла небольшая хижина, а из трубы ее жиденькими кудрями выходил синеватый ды­мок.

- Кто бы это мог быть?.. - озабоченно проговорил Михаил Иваныч.   Шаг   его   замедлился,   стал   мягким,   неслышным.

- Наших глухарей пришли стрелять?.. Ну, этот номер не прой­дет им...

Я не знал, что хочет предпринять мой товарищ. Из избушки доносился тихий говор мужских голосов.

- Мир   на   стану, - дружелюбно   сказал   Михаил   Иваныч, залезая в избушку через низкие дверцы.

- Милости просим, - отозвался мужской голос.

В избушке на нарах сидели два молодых незнакомых нам охотника и пили чай.

- Приятного  аппетиту, - сказал я,  стаскивая свой  ягдташ и ружье.

- Спасибо,   с   нами    кушать   жареную   водичку, - весело отозвался молодой белокурый парень.

Разделись.

В избушке было тепло, сухо. Весело потрескивали дрова в печке.

-  Ну   как,   охотнички,   глухари-то   есть   здесь? - спросил Михаил Иваныч.

- А   кто   их  знает? - ответил   широкоплечий,   чернобровый смугляк. - В первый раз пришли сюда и не знаем, какой толк будет?.. Вася вон говорит, что есть,  а  мне не верится. Место какое-то неподходящее, чтобы глухарям  быть.  Завтра уже на утре узнаем.

Вечерело. Михаил Иваныч зажег огарок свечки. Напились чаю, я растянулся на нарах. Пахло душистым сеном. Было приятно отдыхать после дальнего перехода. Тихо гудело в же­лезной трубе печки; сквозь гул было слышно, как в лесу птичий хор допевал свои вечерние песни. Михаил Иваныч вдруг стал собираться и спросил меня:

-  А ты разве не пойдешь?

- Куда?

- Посмотреть.

Пойдем, солнышко-то садится уж. Мне идти не хотелось, но я оделся, и мы вышли.

Солнце уже спряталось за гору. Перед нами посреди круп­ного леса расстилалась широкая поляна, поросшая мелким редким кустарником.

- Послушаем, - тихо сказал Михаил Иваныч. Он пробирал­ся   мокрой    болотиной,    перескакивая    с    кочки   на    кочку.

- Глухари   токуют   всегда   недалеко   от   того   места,   где   летом бывают молодые выводки. А выводкам нужно питье. Они гнез­дятся возле вот таких логов, а здесь ишь какой богатый лог, а там бор, ягода - кормежка.

Между кочек бойкими потоками струилась вода. Пере­шли ложбину и поднялись на угор. Присели на упавшее дерево.

Михаил Иваныч снял шапку-ушанку и сунул ее за па­зуху.

- Сиди и не возись, слушай, - сказал он, доставая кисет с табаком.

Над вершинами леса пролетел вдали вальдшнеп. Солнце уже село. Бархатистым посвистом перекликались черные дрозды, а в вершинах старой березы ласково щебетал щегол.

- Музыка, - задумчиво сказал Михаил Иваныч, тряхнув головой. - Я вот, когда бываю весной в лесу и слушаю все это, - отдыхаю. Будто вот я один на земле сижу, и все это поет для меня. И вот хочется стих сложить, песню такую же краси­вую, как эти птичьи песни, и запеть вместе с птицами, с лесом. Один раз, знаешь, вот так же сижу, слушаю и вдруг заплакал. Честное слово. Не от горя заревел, что горе! Горе теперь ушло от нас. Жить-то стало хорошо, вольготно... Старое неохота вспо­минать... А вот заплакал от какой-то непонятной радости. Я и сам не знаю в ту пору, о чем плачу, слезы вот так и сыплются. Слушаю эту музыку, задыхаюсь и плачу тихонько так, бояз­ливо... Знаю, что в лесу один я, а думаю, что кто-то подсматри­вает и хохочет - ишь, дескать, старый хрыч над чем-то нюни распустил... В другой раз иду так же вечером. Тихо в лесу. И вот охота крикнуть, да так крикнуть, что есть духу. И крик­нул. Эхо отдалось, словно рассыпалось, далеко, будто в разных концах вот такие же Михаилы, как я, идут, откликаются. А по дороге лесообъездчик едет. «С кем, - говорит, - Иваныч, идешь, кого кричишь?» Мне так в эту пору неловко стало. Дураком сам себе представился... Бывают вот в жизни такие минуты... Стой­-ка, - вдруг насторожился Михаил Иваныч и сказал шепотом: - Один есть. Слышал?

Вдали что-то прошумело.

Я понял, что прилетел на токовище глухарь и тяжело опус­тился на дерево.

-  Вон   там,   в   той   стороне, - тихо   сказал   Михаил   Ива­ныч, указывая в темную глубину бора, - значит, есть...  Подо­ждем...

Через некоторое время неподалеку от нас снова захлопала крыльями огромная птица, прошумели сучья деревьев, и все смолкло.

- Еще один, - прошептал мой товарищ, - сиди смирно, ку­рить не надо, в избушке покурим потом.

Было уже сумрачно, кой-где в небе зажглись уже звездочки, когда мы возвращались обратно на ночевку.

- Не  зря   пришли,  значит, - весело  говорил  Михаил   Ива­ныч. - Только вот помешают нам эти черти, а?.. Принесла их нелегкая... Ну, ладно.

Когда мы зашли в избушку, в ней было темно. Молодые охотники о чем-то тихо разговаривали.

- Не спите, ребята?

- Да нет... Как бы не проспать.

- Не проспим.

- Куда ходили?

- Так, послушать, как лес растет.

- А разве слышно?

-  Ну, я все слышу... Я слышу, что и в земле делается, - от­шучивался Михаил Иваныч.

Мы устроились на нарах.

- А знаете, ребята, что я вам скажу? Чтобы не проспать, будем сказки рассказывать и так вообще... Ну, там побываль­щины какие, что ли, - предложил Михаил Иваныч.

- Верно, - отозвался один из охотников, - говори.

- А вы?

- Я   не   умею,   вот   разве   Григорий, - сказал   белокурый парень.

- У меня нескладно выходит и неинтересно.

- Ну, тогда уж я начну...

Михаил    Иваныч    подбросил    в    печку    дров    и    лег    на нары.

-  Ну так слушайте, ребятки.

- Ну, ну, слушаем.

Мне хотелось  спать,  я  задремал,  но  уснуть  не  мог,  при­слушивался к тихой речи своего приятеля.

- Раз мы на охоте, так давайте и рассказывать про охотни­ков. Вот со мной был один случай... Шел я один раз с охоты вечером... Погода была хорошая. День простоял жаркий. Так я в ту пору убродился, только и думаю: «Ноги мои, ноги, до­несите меня до дому». И вот не дошел до города каких-нибудь километров пять, вдруг туча... Да такая ли огромная тучища надвигается, черная. Смотрю, в ней молния поблескивает, гром так это сердито поуркивает. В лесу вдруг сумрачно стало. Ну, думаю,  пропала   моя   спобедная   головушка - начнет   дождем полоскать и укрыться негде будет. Тороплюсь, чтобы поскорей хотя бы до края селения добраться. Тут вдруг ветер подул, да такой ветрище, с ног сшибает. А туча уж над головой...  В лесу все ходуном ходит. Темень - глаз выколи. Иду - ногами дорогу нащупываю.  Ветер  так  свищет,  точно кто  его  выгнал  откуда. Слышу,   падают  первые  капельки  дождя,  а  деваться   некуда. Гром грохочет,   как из пушек   палит, - да так  даст, что уши сквозь! Смотрю я, недалеко огонек, будто звездочка. Ага, думаю, теперь не пропаду. А это в кладбищенской сторожке огонь заж­гли. Думаю, пойду я в эту сторожку и пережду там, пока гроза пройдет. И вот только свернул с дороги, отошел каких-нибудь пятьдесят шагов, огонь потух. Дождик начал  уж накрапывать, и еще темней стало. Руку протянешь, и не видно ее, самого себя не видно. Думаю, все равно доберусь теперь до сторожки. Иду ощупью и вдруг провалился в какую-то канаву, вылез, наткнул­ся на чего-то. Рассмотрел, крест, могила, значит. Я обошел ее - другая, эту обошел - третья, а дождик все шибче да шибче при­пускает. И вот я обходил, обходил кресты, могилы, памятники да загородки и спутался, не знаю, куда идти? А молния как блес­нет, так и обольет все кладбище светом. Море! Кресты, памятни­ки, надгробники, как покойники, будто вылезли и стоят...

- Уй! - боязливо воскликнул один из охотников и сел, подо­брав под себя ноги.

- Чего тебя берет? - проворчал товарищ.

- Жутко.

- Ну, жутко... Молчи, не мешай. Рассказывай, дядя.

- Так вот, - продолжал Михаил Иваныч, - куда-то надо деваться: дождик направился что надо - ливень. Промокну, думаю, до нитки. Нащупал я надгробник... Ну, это вроде такого длинного ящика, который опрокидывают и накладывают на могилу. Думаю, заберусь-ка я под него. Попробовал, сунул руку - сухо... Сдернул ружье, сумку засунул под надгробник, приподнял его и сам залез.

- Ой! - простонал опять сидящий охотник.

- Не мешай, говорят тебе.

- И не страшно?

- А  кого  бояться? - спокойно ответил  Михаил  Иваныч. - Я ведь не на  покойника лег. Покойник-то в могиле зарыт - в земле, глубоко.

- Я бы со страху...

- Давай рассказывай, дядя! Вася, ты не мешай...

- Ну,  ощупал  там   землю - сухо,  трава   растет,   мокруша. Расшвырял  комья  земли  и   растянулся.   Эх,  думаю,  хорошо! Только мокрушей пахнет приторно!.. А дождик так начал сы­пать,  кипит  кругом.  То  притихнет,  то  опять  шибче  прежнего припустит. Гром будто небо разламывает. Слушал, слушал я и не помню, как уснул. Сколько времени я спал, не знаю, только как проснулся... Тихо! И спросонья не могу понять, где я, что со мной? Потом уж очухался. Смотрю, сквозь щели свет про­бивается и в надгробнике не темно, а так, сумрачно. Ну, ладно, думаю,    пора    вставать.    Опрокинул    я    надгробник.    Встал. Смотрю - солнышко уж выкатилось  и  так это  ласково  греет, пичужки поют, а кругом меня все могилы, кресты да памятники: в самую середину кладбища я забрался. Только хотел ружье с сумкой на плечи вздернуть, слышу, недалеко кто-то застонал... Оглянулся - мужик в красной рубахе мечется. Он могилу там рыл. Как увидел, что я из-под падгробника вылез, ну и поду­мал - покойник из мертвых воскрес. Схватился руками за края могилы, силится из нее выпрыгнуть, да не может, могилу-то уж-глубоко вырыл. Подпрыгивает, только лапти у него мелькают, а сам все стонет: «Ох!.. Ох!.. Да воскреснет бог...» Оглянется на меня и опять примется прыгать.  Ну,  я  пошел  к  нему  помочь вылезти, а он схватил лопату да как заорет: «Изрублю – говорит, - засеку, нечистый дух!» Потом как-то мужик изловчился, ка-эк выскочит из могилы, и ну бежать, только лапти мелькают, только кресты говорят. Забежал он за памятник и спрятался, а потом высунул голову и смотрит на меня... Ну, страшно смот­рит... Глаза того и гляди выскочат. Я кричу ему: «Дядя, чего ты испугался?» А он опять спрятал голову. Заглянул я в моги­лу, которую он рыл, смотрю там кисет развернутый валяется и цигарка пустая.

-  Покурить,   верно,   хотел, - прервал   рассказ    охотник, - а тебя тут вынесло.

-  Что    ты,    до    курева    ли    тут, - возразил    его    това­рищ.

- Ну я думаю, наплевать, мол, на тебя, домой надо скорей, да на работу. Надел на плечо сумку,  вскинул ружье. Смотрю, а мужик опять выглядывает из-за  памятника. Я  говорю:  «Дядя, зря ты испугался, живой я человек, обыкновенный и не злой». Тут-то он меня и узнал. Оказался и  мужик знакомый, сторож кладбищенский.  «Какой тебя  дьявол,  говорит,  под  надгробник затащил?»  Я   рассказал  ему  и  говорю:  «Иди,  покурим».  «Her дураков, говорит, была бы у меня сейчас лопата в руках, так я бы тебе, чертов сын, башку твою отсек напрочь... Да ты, такой-сякой, разэдакий, полжизни убавил мне... Да чтоб тебе на твою башку  двухпудовая  гиря  свалилась  с  неба...  Да   чтоб  тебе  в пузо кол воткнулся осиновый». «Ну так прощай, мол, тогда», - и пошел.

Михаил Иваныч замолчал.

Один из охотников захохотал,  а другой, вздохнув, прогово­рил:

- Я бы на его месте со страху околел.

-  Дурень, - сказал его  товарищ. - Мертвый   не воскреснет. Расскажи еще что-нибудь, дядя.

- Только смешное, - отозвался боязливо Вася.

- Смешное!  Ну, ладно, слушай смешное.  Расскажу  я  вам, ребята,   про   Ивана,   про   Степана,   про   рябчика   и   чудесные сны.

-  А ну, - оживились охотники.

- Ну слушайте.  Шли  по  лесу два  охотника,  увидели  ряб­чика, нацелились в него и выстрелили. Рябчик упал. Вот первый охотник поднял рябчика, осмотрел его и говорит:

- Иван, рябчик мой.

-  Нет, мой, я первый его увидел.

-  Нет, мой, я первый выстрелил.

- Ты мимо выстрелил, не попал.

-  Нет, ты мимо выстрелил.

Спорили, спорили, начали отнимать рябчика друг у друга и чуть рябчика не разорвали. Друг друга по морде. Вот Степан говорит:

- В чем дело, о чем мы спорим, можно рябчика разделить,  никому не будет обидно.

- Как?

- А вот как. Дело идет к вечеру, заночуем в этой избушке, ляжем спать, и вот кому из нас приснится лучше сон, того и будет рябчик.

Порешили.

Зашли в избушку, поели, легли спать. Степану не терпится. Думает, он рябчика убил. Спрашивает Ивана:

- Иван!

- Что?

- Спишь?

- Сплю.

- А сон видишь?

- Вижу.

- Какой?

- Да будто я еду на чудесном велосипеде и так будто еду, что земля подо мной летит.

- Ну, я лучше тебя видел, - говорит Степан.

- Какой?

- Я тоже будто еду на велосипеде и так еду, что дух у меня занялся. И вдруг вместо рук у меня крылья  выросли.   Большие крылья,  такие  же, как у  аэроплана.  И  вместо  котомки  вдруг хвост вырос, и вот будто я лечу...

- Чур ничья, - говорит Иван.

- Почему?

- А потому, ты меня разбудил и не дал мне сон досмотреть. Может быть, он лучше бы твоего был.

-  Ну, ладно, ничья так ничья.

Опять будто заснули. Степану опять не терпится. Он опять говорит:

- Иван, спишь?

- Сплю.

- Сон видишь?

- Вижу.

- Какой?

- А будто я вырыл в земле яму, спустился в  нее,  а там полно золота.

- О-о! Я лучше тебя сон видел.

- Какой?

- Иду  будто  я  не  по  земле,  а  мимо  неба  и  вот  смотрю, земля наша летит, как мяч. Я  цап ее и под мышку. А месяц смотрит на меня, улыбается и говорит:

- Вот  молодчина!  Всю землю забрал  в свои  руки,  и все золото, значит, твое будет, что в земле.

- Стой, Степан, чур ничья, - говорит Иван.

- Опять ничья?

- Так ты же мне опять не дал сон досмотреть.

- Ну,   ладно,   ничья   так   ничья,   спи   и   гляди   другой сон.

Михаил Иваныч смолк, а потом спросил охотников:

- Вы слушаете, ребята?

- Слушаем, говори.

-  Ну так вот. Уснули опять охотники, только ненадолго. Степан снова  спрашивает:

- Иван, спишь?

- Сплю.

- А сон видишь?

- Вижу.

- Какой?

- Не  рассказать.

- Почему?

- Да уж очень хорош. Дай спервоначалу досмотрю, а потом расскажу.

- Ну, смотри. Мне тоже не рассказать.

- Что так?

- Да тоже уж больно хорош. И вот уснули.

Степан ночью проснулся, спрашивает:

- Иван, спишь? Иван молчит.

-  Иван, а Иван, спишь?

Иван опять не отвечает. Растянулся на сене и сладко всхра­пывает.

Степан встал, рябчика ощипал, изжарил и съел. Погладил себе он брюхо, усмехнулся, подмигнул, лег и сразу уснул. Утром его будит Иван.

- Степан, вставай. Сон видел?

- Видел, - отвечает тот спросонья.

- Какой?

- Хороший. А ты?

- Ох и видел же я. Никто на свете таких снов не видал.

- Ну?

- Вот тебе и ну...

- А ну расскажи.

- Слушай. Лежу я будто в этой избушке. Вдруг небо раз­верзлось,   крыша   у   избушки   раскрылась,   и   смотрю, с неба слетают два ангела. Да такие красавцы! Одежда на них белая как облако, крылья серебряные с золотыми перышками. У одно­го   волосы   белые   как   снег,   а   у   другого   черные   как ночь. У одного на голове месяц блещет, а у другого солнышко сияет. Взяли они меня под руки, подняли и понесли. Несут меня, а сами так хорошо поют! Я заслушался! Вот несут меня в какой-то дворец. Стены во дворце голубые,  пол хрустальный, а на потолке звезды горят. Положили они меня на пуховую постель, а сами расправили крылья, полетели и, как облако, исчезли, И вот я будто опять заснул.

- Хорош сон, - сказал Степан,

- А ты какой видел? Рассказывай! - говорит Иван,

- Хм!.. Так я то же самое видел, Иван, что и ты. Будто лежу в этой избушке. Вдруг небо разверзлось, крыша у избушки рас­крылась, слетели эти  ангелы,  подняли тебя  и потащили.  Мне так это стало скучно! Думаю, не воротится мой Иван. На зем­лю  его  теперь  калачом  не заманишь.  Так  я  и  порешил,  что ты   больше   не   воротишься.   Встал   я,   рябчика-то   изжарил   и съел.

Охотники захохотали.

- О, здорово, как он его оплел. Дядя,  расскажи еще что-нибудь, а!

Михаил   Иваныч   чиркнул   спичку   и   посмотрел   на   часы.

- Ладно, время еще много впереди.

Подбросили дров в печку, снова все улеглись, и Михаил Иваныч начал рассказ, только на этот раз что-то очень скуч­ное.

Продолжение »