…sp;            - Если бы осилил? Не то бы сей­час было.

-  Не то    время   было, - тихо   поясняет   Борисов.                                                      - Народ был забитый, разрозненный, и вожди-то не пони­мали, как нужно действовать.

Борисов рассказал в этот день еще о новом для ме­ня человеке, столь же мощном, вырастающем из глуби­ны ушедшего прошлого, - Степане Халтурине.

-  Т-ш-ш,     Игнашка      Белов      идет, - предупредил кто-то.

В нашу сторону от цеха подвигался Белов. Раз­говор сразу изменился. Рабочие заговорили про голу­бей, про коней.

Эти беседы всегда вызывали трепет моего сердца. Я чувствовал, что передо мной раскрылись далекие горизонты, в душе у меня становилось ясно. Точно после жуткого ненастья раздвигалась толща хмурых туч, открывая неизведанный бирюзовый простор неба.

Я скоро понял, что эти беседы происходили среди малочисленной кучки одних и тех же людей. Они были окружены осторожностью, и в этой таинственности я чувствовал пощипывающий восторг. Внутренне гордил­ся тем, что был прямым участником всего, что говори­лось, что меня не боятся, как Белова, мне доверяют, считают своим. Меня это поднимало, и во мне так же требовательно вставала осторожность. Возникали не­измеримое уважение и любовь к Борисову. Он казался мне близким, родным, дороже моих родных братьев.

 

Старая крыса

Завод всасывал меня, раскрывая многообразие лю­дей, их характеров и привычек. С каждым днем я нахо­дил новое, необычное. Меня тянуло с не меньшей силой и в механический цех, где также были интересные люди.

Однажды, ненастным днем, мы закусили у себя в цехе и разбрелись. Я пошел в механический. В цехе было безлюдно, тихо, как будто оглушающий шум ма­шины внезапно замер и упал. Только где-то позвякива­ла сталь:

-  Дзинь-н!.. Дзон-н!..

Кто-то работал в обеденный перерыв. В отдаленном углу послышался взрыв хохота. Я про­брался меж наваленных    чугунных    шестерен    и валов туда, где Семен Кузьмич Баранов, старый слесарь, рас­сказывал что-то, и в изумлении остановился.

У чугунной колонны, на ящике, где обедал слесарь Евтроп Терентьевич Берников, смело разгуливали пять крупных крыс. Евтроп бросал им хлеб, а они смело под­ходили и ели.

Ванька Кирюшин подобрал гайку и нацелился в крыс. Но Евтроп грозно предупредил:

-  Попробуй-ка брось, я тебе уши-то оборву! Евтроп,  широкоплечий    сутулый    человек  с  мягкой лопаточкой русой бороды, торопливо хлебал из закоп­ченного железного котелка картофельную похлебку. Вкусно пахло луком и лавровым листом. Он уронил крошку хлеба, крысы бросились к ней.

Евтроп заглянул   под ноги   и шутливо   проговорил:

-  Ну, чего вам мало    стало?    У меня не драться! Нате-ка!

 Он бросил им еще хлеба.

Крысы ходили возле ног, кряжистые, как обрубки, и хвосты у них маячили, острые, длинные, прямые. Мимо прошел белобрысый кривоногий Сушков.

-  Что, Евтроп Терентьич, скотинку свою кормишь? - смеясь, спросил Сушков.

-  Кормлю. Это наша скотинка: вша да крыса, клоп да таракан.

Пообедав, Евтроп тоже подошел к верстаку Семена Кузьмича, где собрались рабочие, которые не ходили обедать домой.

Семен Кузьмич - старый слесарь в ватной стеган­ой жилетке, из-под которой выглядывала ветхая крас­ная рубаха, - был первым сказочником, рассказчиком веселых анекдотов и прибауток. Вокруг него всегда со­биралась молодежь. Старики же сторонились и недо­вольно, даже злобно посматривали на него. С моло­дежью он был ласков и словоохотлив.

У него все были «на службе», и всем он распреде­лял работу. Старым он говорил:

-  Вы,     почтенные,     отправляйтесь    ткать,     тряпье рвать, чулки вязать.

Нас, подростков, называл «верхоглядами». Иной раз к нему подходили и кричали:

-  Семен Кузьмич, расчет давай!

-  Как это? - серьезно спрашивал он.

-  Не желаем больше у тебя служить.

-  Ага, бунтовать? А если я губернатора потребую? Да пороть вас опять станем? Забыли?.. А? Нет вам рас­чета:  кассир  у  меня запировал...  Носить,  говоришь, не­чего? К осени  куплю по лаптишкам...   Сапоги?..   Я  вам дам сапоги!

И, встав в воинственную позу, Семен Кузьмич кри­чал:

-  Разойдись, стрелять буду! Тут полицейских крюч­ков обрядить не во что, а они - «сапоги»!

У Баранова был неистощимый запас сказок, анек­дотов и прибауток.

Меня однажды послали спросить у него, кого он поймал, когда ловил рыбу в Баранче. Я смело подошел к нему и спросил. На его лице промелькнула острая усмешка. Он скосил на меня свои маленькие колючие глазки и спросил:

-  А ты чей? Я сказал.

-  Это Петра?  Знаю.  Ну, коли   Федорыча - скажу: Зотю    поймали.    Не    понимаешь?    Зотю - лешачонка. Приходи потом, расскажу.

И рассказал:

-  Пошли рыбачить    на реку    Баранчу    с бреднем. Ночь-то была темная, как   в душе у Игнашки   Белова, вашего мастера, -   знаешь его?

-  Знаю.

-  Вот... И река эта кажется не река, а смола. Ки­пит, кипит... Я говорю: «Забредем в этот плес». Забре­ли. И вытащили во какого налима! В кузов не входит. Башку-то засунули,  а хвост-от наружи.  Ну, значит, по­шли в балаган, уху    варить.    И вдруг    это слышим: из воды   вылез   кто-то,   поплескался     да  и кричит:    «Зо-тя-а!»

-  Кто это? - спросил я со  страхом.

-  Кто? Лешачиха. А у нас    из кузова налим  как заорет:  «Мама-а!..»

Семен Кузьмич во время рассказа не проронил ни одной улыбки; вокруг него покатывались со смеху, он же сидел серьезный и деловитый.

Больше всего мне нравились его сказки про попов. Знал он их очень много. Видно, что не любил попов. Во время этих рассказов глаза его метали искры ядо­витого смеха.

Я крепко полюбил Семена Кузьмича. Мне казалось, что он все знает и, как волшебник, может угадывать мысли каждого человека. Мне не страшно подойти к нему и спросить о том, что меня волнует. Я теперь не боюсь его острых глаз. Я вижу в них теплые излу­чины.

Раз я подошел к нему и спросил:

-  Семен Кузьмич, а ты веришь в бога?

-  В  бога? - чутко насторожился  он  и  пытливо по­смотрел мне в глаза. Его безволосые веки чуть вздраги­вали, а в глубине   карих   глаз засветилась   какая-то не­знакомая мне радость.

Я почувствовал, что он понял всю серьезность и сложность моего вопроса. С лица исчезла обычная ост­рая усмешечка. Вместо нее из густой сети морщин на истощенном лице глянуло грустное раздумье.

-  А тебе для чего это? - спросил он.

Во мне еще ни разу не горело так доверие к людям, как оно вспыхнуло вот сейчас к этому удивительному человеку. Я рассказал ему все свои сомнения, рассказал о Петре Фотиевиче. Он улыбнулся и шутливо дернул меня за волосы.

-  Ты умный парнишка... Для чего,  говоришь,  бога придумали?  Хм, где ты   робишь?

-  В ковальной.

-  А чья  ковальня?

-  Демидова...

- Вот...  Чтобы ты  робил  да  молился,   а  о другом ни о чем не думал.  Сколько поденщины-то получаешь?

-  Двадцать  копеек.

-  Ишь ты!  А если бога к тебе не приставить, так ты, пожалуй, сразу    рублевку    запросишь, да еще что-нибудь и    придумаешь. А у нас, в случае    чего,    если вольные мыслишки в башку влезут, так на то еще са­тана есть. А на этом свете - жандарм.   Сатана   на том свете возьмет да  голым задом  на  каленую сковородку посадит. А жандарм на этом    свете    тебя в каменный мешок упрячет. Вот люди-то    и боятся.    Думаешь, они веруют?  Боятся!  Кому это надо? Попу, хозяину да вот вашему Игнашке Белову. Он каждую выписку на масло для цеховой иконы собирает. Ты, поди, давал?

-  Давал.

-  Сколько?

-  Четвертак.

-  Дурак!  Он  на этот четвертак пошел да  опохме­лился. Понял?

-  Понял.

-  Ну вот, иди-ка,  робь.

Я ушел. Мне жаль было четвертака, который я дал на масло для лампады у большой цеховой иконы Нико­лая-чудотворца. С этих пор я внимательно следил за Беловым.

Утром, приходя в цех, он раздевался, подходил к иконе, обнажал облысевшую голову и набожно крестил­ся. Потом залезал на табурет, заправлял лампаду, за­жигал ее и снова крестился. После вытирал масленые руки о свои жидкие волосы и, встряхнув фуражку, напяливал ее туго на голову. Во всех его движениях было какое-то глупое, ненужное благочестие.

В другой раз он пришел красный, съеженный. Он взял кружку трясущимися руками, открыл ее малень­ким ключом, достал из нее деньги и скрылся. Потом я видел, как уставщик Трекин выпроваживал его, пьяного, из цеха.

Каждое утро и вечер к иконе собирались на молит­ву. Старики шли добровольно, а нас, подростков, Тре­кин загонял силой:

-  Аида,  айда   на  молитву,  без   разговоров!..   Что? Молиться не пойдешь - с работы выгоню.

Мы нехотя шли, вставали. Впереди всех Белов. Он громко, как откуда-то срываясь, запевал неприятным, гнусавым голосом:

- Слава тебе, бо-о-о-о-же наш, сла-ава тебе...

Однажды мы чинно стояли и молились. Вдруг из-под иконостаса вылезла толстая, жирная крыса, уди­вленно посмотрела черными пуговками глаз и повела усатой мордочкой.

Голоса вдруг смешались и дрогнули. Всех душил смех, а крыса спокойно прошлась, уселась на приступок иконостаса и внимательно следила за людьми, точно слушала пение.

Сзади нас проходил Семен Кузьмич. Лицо его смор­щилось в озорную улыбку, он тихо нам шепнул:

-  Смотрите, ребята,   евтропкина   скотина на молит­ву пришла.

Мы фыркнули. Не выдержали и остальные. Молитва оборвалась, и грохнул взрыв хохота. В крысу полетели шапки.

Мы разбежались. Рабочие, смеясь, надевали шапки и расходились, а вдогонку летела отборная брань Бе­лова.

Через неделю Белов подошел ко мне и требователь­но спросил:

- Выписку получил?

- Получил.

-  Давай полтинник!

-  На что?

-  На масло в лампадку   к иконе.

Я мысленно подсчитал, что если я отдам полтинник, то у меня останется только два рубля с полтиной. Мне хотелось принести домой зеленую трешницу. Я реши­тельно сказал:

-  Не дам.

-  Как?

-  Просто не дам, и только.    Ты    пропиваешь    эти деньги.

Белов покраснел от злобы. Он молча схватил меня за волосы и дернул. В глазах моих потемнело от звон­кой пощечины.

Я вырвался и схватил дюймовую заклепку. У меня невольно полились слезы обиды.

-  Я сам видел, как ты из кружки таскал деньги! - закричал я.

Белов снова бросился ко мне, но я забежал за пресс. Ванька Кирюшин сосредоточенно, спокойно взял с полу костыль и так же спокойно бросил им в Белова. Белов присел, выругался отборной бранью и, прихрамывая, бросился за Кирюшиным. В руках его зловеще мельк­нула толстая квадратная железина.

-  Убью,  гад! - кричал  он.

Но две пары дюжих рук схватили Белова и отняли железину. Прибежал Трекин. Расталкивая людей, он грозно закричал:

-  Что за драка?.. Разойдись сейчас по местам!

В конце дня мы стояли с Ванькой в конторке цеха. Возле нас стоял Белов и наш мастер Борисов. Я рас­сказывал, как было дело.

-  А за  это знаешь,  что   вам   будет? - угрожающе спросил Трекин.

-  Надо    заклик    дать,    Павел    Осипыч, - смиренно сказал Белов.

- Каждый углан будет  так   с   мастерами обращаться.

-  Тебе спервоначально надо   заклик   дать, - горячо заговорил Борисов.

- Правду мальчишка сказал:   деньги у Николы-святителя на   шкалики таскаешь?   Таскаешь. Не один он видел. Все знают.

-  А   вы   другого   старосту   назначьте, - вызывающе ответил Белов.

-  Это не мое дело, я в ваши дела не вмешиваюсь. Пусть уж тот назначает,     кто тебе    деньги    на масло дает, - сердито  сказал  Борисов.

-  Выйдите, - приказал нам Трекин. Мы вышли.

Борисов и Белов еще долго о чем-то спорили с Трекиным. Потом Борисов, подходя к венсану, сказал:

-  Давай,  ребята,    принимайся    за  работу.  И ти­хонько добавил:

- Хотели  вас  выгнать,   да  отстоял   я. Вы не связывайтесь с ним. От дряни подальше - луч­ше будет.

 

В ночную смену

С того времени, как я пошел работать, ребячья жизнь во дворе цветковского дома точно отодвинулась от меня. Я уходил в пять часов утра, когда гудел первый гудок, а домой приходил в шесть вечера.

Меня ласково и заботливо встречала Ксения Ива­новна:

-  Устал?  Поесть хочешь?..

Я долго отмывал с рук, с лица заводскую сажу. Пил чай. Во дворе раздавались звонкие ребячьи голоса. Меня тянуло туда, но после чая хотелось чуточку от­дохнуть. Я уходил в чулан, где была моя постель. Там - прохладно и темно. Чувствовал, как мое тело приятно отдыхало, а глаза точно задергивало черной завесой. Ребячьи голоса смолкали, куда-то проваливались.

А утром снова прикосновение рук Ксении Ивановны и тихий голос:

-  Олешунька, пять часов свистит.

Я соскакивал, одевался,  а она, тихо сожалея,  говорила:

-  Свету теперь не видишь. Вчера хотела тебя раз­будить вечером, да жаль стало, уж больно спал сладко, а во дворе-то весело было. Ребята все время тебя спра­шивали.

Я мечтал, что скоро пойду в ночную смену и целый день буду с ребятами.

Как-то, придя с работы, я увидел Денисова. Он меня не узнал. Любопытно рассматривал мое лицо, костюм. Потом, очевидно, узнав, радостно подбежал ко мне.

-  Алешка!.. Т-т-ты р-работаешь?!

Я кивнул головой и с любопытством разглядывал пу­тешественника. Он похудел. На заржавленном лице, возле носа, появились две глубокие складки, а на лбу - тонкие морщинки, точно его круглая рыжая голова по­трескалась.

-  Ты  где был? - спросил  я.

Денисов грустно, сконфуженно улыбнулся и, смотря в землю, ответил:

-  Д-далеко...

-  Где?

-  А п-почти до К-кавказа   до-бг-добрался.   Уй, т-ам х-хорошо! До П-перми    в вагоне п-под лавкой д-доехал. А т-там за-бг-забрался   в м-мешки   на п-пароходе и до К-казани... А т-там опять... в мешках.

-  Где?..

-  Н-на пароходе.

-  Докуда  доехал?

-  Д-до Царицына.

-  А как домой-то попал?

-  По этапу п-пригнали. П-полиция. Я без паспорта был.

Денисов еще больше стал заикаться. И лицо его еще сильнее искажалось. Он сказал, что, как только вырастет большой, уедет на Кавказ и откроет там плантацию, бу­дет разводить подсолнухи.

-  П-п-подобрать х-хороших р-ребят - и вместе... ар-тельно... Од-одному

т-трудно..

Весь этот вечер я был с ним. Отец его, черноватый сутулый машинист, все время следил за нами. Следила за ним и мать его. Она часто выходила и кричала:

-  Ваня, где ты?

Ванюшка отзывался, и она, успокоенная, уходила, а мой товарищ, смеясь, говорил мне:

-  Д-думают, что я опять уй-ду... Бг-бг-боятся.

-  А тебя отец не вздул за это путешествие? - спро­сил   я.

-  Х-хотел, да Иван Михайлович н-не дал.

Я рассказывал Денисову о заводе, о Баранове, о Бело­ве. Он задумчиво слушал меня и вклинивал в мою речь:

-  П-понятно... Зд-дорово!  Ишь ты!

Мне казалось, что возле меня сидит не мальчишка, а взрослый человек. В Денисове исчезла ребячья жи­вость. Ходил он медленно, степенно, как большой, и в ребячьих играх перестал участвовать. Больше всего я его видел на террасе голубятни с книгой в руках. Он приносил интересные книги. Я брал их читать, но чи­тать было некогда.

Вечером, в пять часов, я уходил в ночную смену. Цех погружался в дымный хаос говора, прессов и трансмис­сий. В темноте посвистывали, похлопывая вверху, при­водные ремни. Невидимо крутились шкивы, позвякивая муфтами, и потрескивала канифоль на ремнях. Лязгая стальным телом, двигались венсаны. Люди были видны только у печей. Из подставок выскакивали бархатно-красные костыли. Они ложились в кучу, черную сверху, а внутри кучи медленно потухал красный, жаркий цвет.

У нас однажды испортилась подставка у венсана. Мы с Ванюшкой сбавили нефть форсунки в печи. Штампов­щик и мастер Борисов возились у венсана, а я, присев на железный ящик, задремал. Из рук у меня вывалились клещи. Мне снился поп, отец Александр Сахаров. Он взял мою голову и мучительно сдавил мне нос.

Я открыл глаза. Возле меня стоял Трекин.

Он взял мои клещи и сдавил мне нос. Я вскрикнул от нестерпимой боли. Клещи звякнули и упали на пол. А Трекин грозно сказал:

-  Что ты, спать сюда пришел?

Позади меня кто-то захохотал. Я оглянулся. За ко­лонной ухмылялся Белов. Потом он подошел ко мне и, злобненько улыбаясь, вымолвил:

-  Что, выспался?.. Не у меня ты робишь, а то бы я тебе не то сделал.

Я заплакал, схватил клещи и замахнулся. Белов лов­ким движением выхватил у меня клещи, сдернул с меня фуражку и рванул за волосы.

-  Вот тебе, щенок ты белогубый! Еще вздумал нале­тать постарше себя!

А тем временем Трекин безжалостно пинал моего то­варища Кирюшина.

Прибежал Борисов. Он возбужденно закричал:

-  Вы что ребят тираните?.. Павел Осипыч! Я же им сказал, что можно отдохнуть, пока  мы венсан   исправ­ляем.

Трекин ушел. А Борисов, подходя к Белову, внуши­тельно сказал:

-  Ты вот что, архимандрит, в наше дело не ввязывайся. Не то я ввяжусь в твое дело. Понятно?

-  Чего ты  мне   сделаешь? - заносчиво   огрызнулся Белов.

-  Я знаю, чего.

-  Ничего ты не знаешь.

-  Ну, хорошо, увидим! - сказал Борисов и ласково обратился ко мне:

- Давай, Ленька, разогревай печь.

Я снова встал на работу. А Борисов сердито кричал Белову:

-  Ребята даром работают, а вы спрашиваете с них, бьете их, как взрослых в кабаке! Сам-то ты только шары продрал, дрыхал.

-  Ты не видал...

-  Видел! Знаю, куда спать ходишь.

-  Я мастер! - ударив себя в грудь, хвастливо ска­зал Белов.

Я возвращался домой ранним утром. На Лысой горе, на каланче, уныло, монотонно звенел колокол. Из-за го­ры ласково выглянуло утреннее солнце.

Глаза мои слипались от сажи и усталости. Руки ны­ли, а ноги дрожали и подкашивались. Лицо заплыло в жгучей опухоли. Хотелось прикорнуть где-нибудь на тра­ве, у забора, и уснуть под лаской теплого утреннего солнца... Но я шел домой, чтобы проспать день, а к пяти часам вечера снова вернуться к венсану. А потом, после двухнедельной работы, получить в конторе от сердитого кассира трехрублевую бумажку и копеек тридцать ме­лочи.

 

Снова школа

Ветреным августовским днем я ушел с завода. По­лучил окончательный расчет: семь рублей восемь гривен.

В небе торопливо плыли стаи облаков. Временами в синих провалах неба появлялось ослепительное солнце, но оно уже не грело, как грело месяц назад. Деревья тревожно шумели, роняя желтые листья. В их шуме чувствовались первые холодные вздохи близкой осени.

Завод, в обычной железной возне, дымил и стлал ед­кий дым по улице. Мне знаком был теперь железный шелест завода, его звонкая стукотня.

За прокопченными стенами остались Борисов, Семен Кузьмич, Ванька Кирюшин. Мне было жаль расставаться с ними. Я как-то прирос к заводу, свыкся с ним. Они по-прежнему будут вставать рано утром, уходить на весь день, вечером приходить усталыми, разбитыми и будут спать до утра. Или уходить вечером, в пять часов, в ноч­ную, а утром с тяжелой головой идти домой, чтобы про­спать до вечера и снова идти на работу. И так - без конца. Изнывая в тяжелом труде, люди проклинают, не­навидят этот заколдованный круг.

Мне вспомнилось, когда я в первый раз шел на за­вод. Меня тогда подмывало волнение, какой-то тихий восторг. Но скоро все это прошло. Я работал до одурения, стоя по двенадцати часов у раскаленной печи, глотая жирную нефтяную сажу, обжигаясь о раскаленное желе­зо. А за мой тяжелый труд получал кто-то другой. И сот­ни пудов костылей, которые мы делали, были не наши. И вот теперь с жестокой ясностью вставала мысль, бро­шенная Борисовым: «Хоть бы для себя, а то для барина. А он не знает о своем заводе и пропивает, поди, ка­питал, который мы сколачиваем своим потом, своей кровью».

Я уносил с собой тяжелый груз новых чувств и новых мыслей. В последний раз я оглянулся на завод и ушел, подавленный и притихший.

Ксения Ивановна встретила меня необычно радостно:

- Ну, что, получил деньги?.. Слава богу! Это уж ты возьмешь на книжки. Мне только дай двадцать копеек на сахар. Я фунт сахару куплю.

Но я отдал все деньги. Перебирая в руках новенькие кредитки, она, улыбаясь, сказала:

- Ну, теперь тебе легче будет. Скоро Саша придет.

Но Сашу я не ждал и не хотел, чтобы он приходил.

 

* * *

Мы снова шумной гурьбой идем в школу. Я снова в кругу Еремеева, Денисова. Еремеев потолстел, но глаза его все были те же:   еремеевские,   спокойные. На   лице его лежал густой загар. Он посмотрел на нас с Ванькой Денисовым и удивленно процедил: -Чего это вы?

- Что? - спросил я.

-  Да ничего. Ты, Ленька, как бледная немочь, а ты, Ванька, чего-то совсем ссохся.  И хвастливо добавил:

- А вот я все лето в лесу был - с   тятей   дрова   рубили, сено косили, страдовали.

Он походил теперь на серый обрубок. Новая блуза на нем пыжилась и еще более ширила его.

Все ребята за лето выросли, раздвинулись в плечах.

С первых же дней наш класс отличился. Придя на урок, Алексей Иванович не нашел у себя на столе чер­нильницы и ручки.

-  Кто сегодня дежурный? - спросил он.

-  Я, - поднял руку Денисов.

-  Почему нет ручки и чернильницы на столе?

-  3-з-забыл п-п-поставить.

-  У меня чтобы в   следующий   раз на столе   были чернильницы и ручки, - строго сказал он.

-  Х-х-хорошо, бг-бг-будет.

На другой день Егор подошел ко мне и, озорновато улыбаясь, сказал:

-  Ленька, давай, собирай чернильницы всего класса. Сейчас урок Алексея Иваныча.

Я понял его мысль. Мы полстола заставили черниль­ницами и в каждую воткнули ручку. Егор деловито по­смотрел на стол и сказал:

-  Мало, ребята.

Чернильниц и ручек мы заняли в четвертом, сосед­нем, отделении. Мы сели и ожидали учителя на этот раз особенно смирно, без шума, всех душил смех. Стол был похож на огромную щетку, щетина которой взъерошенно поднялась в разные стороны.

Вошел Алексей Иванович. Сегодня он был в хорошем настроении. На лице его была веселая улыбка.

Но как только подошел к столу, улыбка сменилась досадой и удивлением. В классе на этот раз была не­обыкновенная тишина. Затаив дыхание и едва удерживая смех, мы следили за учителем. А он встал, как вкопан­ный, и переводил взгляд то на щетину ручек, то на нас. Лицо его вспыхнуло.

-  Что это? Мы молчали.

-  Я вас спрашиваю, что это значит?

В классе послышалась сдержанная возня, но все мол­чали.

-  Кто сегодня дежурный?

-  Я, - ответил Егор.

-  Что это значит? - уже весь красный,   спрашивал учитель.

Егор, держась за крышку парты, посмотрел в пол, точно там искал ответ, и серьезно сказал:

- Вы, Алексей Иванович, велели, чтобы ручки и чер­нильницы у вас были на столе...

-  Садись, - сказал учитель и направился к выходу.

- Чтобы у меня не трогать чернильниц!

Вскоре он вошел в класс в сопровождении Петра Фотиевича.

-  Вот, полюбуйтесь, чем мы занимаемся, Петр Фотиевич! - обиженно сказал Алексей Иванович.

В классе стояла настороженная тишина. Петр Фотиевич встал и долго смотрел молча то на нас, то на чер­нильницы. Лицо его розовело, и правая щека вздрагива­ла от сдерживаемого смеха. Возле него стоял высокий, тонкий Алексей Иванович и обиженно посматривал куда-то в окно.

-  Так... - произнес   наконец    Петр   Фотиевич.

- Кто этим делом занимается?.. Кто дежурный по классу?

-  Я, - отозвался Егор и встал.

-  Кто это сделал?

-  Все старались, Петр Фотич.

-  Все... старались! - подчеркнуто проговорил   Петр Фотиевич, и снова было видно, что он чуть сдерживает смех:

- Убрать сейчас же все! Еремеев, убирай!

Егор вышел, стал переставлять чернильницы со стола на окно.

-  Помогите ему! - крикнул Петр Фотиевич. Денисов и я вышли помогать Егору. А Петр Фотиевич уже строго проговорил:

-  Я вас сегодня продержу здесь без обеда до вечера.

После урока мы слышали раскатистый хохот педаго­гов в учительской, а Петр Фотиевич, пересыпая свою речь смехом, говорил:

- Нет, каково?.. А?.. - и снова захохотал.

Но без обеда весь класс он не оставил. Он распустил всех, а меня, Денисова и Еремеева оставил без   обеда. Уходя, он наказал сторожу:

-  Ты, Никифор, не выпускай их. Я сам приду и от­пущу. А если будут шалить, рассади их в разные классы и запри.

Школа опустела. Заданные Петром Фотиевичем рабо­ты мы добросовестно выполнили, и нам скучно было си­деть без дела. Мы вышли в зал. Нам захотелось по­играть на фисгармонии, на которой часто играл Петр Фотиевич. Но она была закрыта.

Мы выломали квадратный гвоздь у печной дверки и открыли фисгармонию. Никифора в школе не было: он вышел во двор колоть дрова. Фисгармония у нас заигра­ла. У меня выходило удачней всех. Я сразу подобрал по слуху песенку «По улице мостовой».

Мы так увлеклись музыкой, что не заметили, как во­шел Никифор.

-  Эй вы, дьяволята, чего делаете?.. - закричал   Ни­кифор.

Мы бросились врассыпную.

-  Стой, стой!  Не расходись!  Он схватил меня  за шиворот и втолкнул в класс.

Дверь захлопнулась, и щелкнул замок.

-  Вот, сиди    там,   рестант! - торжествующе   прого­ворил Никифор.

Потом я слышал его тяжелые шаги и возню. Он ло­вил остальных и ругался, как умел.

В школе снова тихо. Временами слышно, как Ники­фор приносит дрова, бросает их на пол и звякает печны­ми дверками и кочергой.

Мы разделены. Меркнет серый ноябрьский день. Мне скучно. Я растягиваюсь на скамейке парты, хочу заснуть, но не могу.

Вдруг слышу окрик:

-  Алешка! Слышишь, Алешка!

Это Егор кричит в отверстие возле пола, проделанное сквозь толстую каменную стену.

-  Ты,  Егор? - наклонился  я  к отверстию.

-  Я... Слышишь меня?

-  Слышу. А Ванька где?

-  Вон в том классе, я с ним   говорил.   Удрать   бы как?

-  А как удерешь?

-  У тебя форточка большая? Я посмотрел.

-  Большая.

-  А у нас маленькие... Валяй, пробуй.

Я попробовал. Открыл форточку и осторожно вылез, боясь выдавить стекла в рамах.

На улице стоял теплый день, завешанный густой ки­сеей снегопада.

Я, крадучись, пробежал в коридор. Никифора не бы­ло. Ключи торчали в дверях. Первым я освободил Дени­сова, потом Еремеева. Мы поспешно оделись, забрали свои книжки, затворили классы на замки и ушли.

Утром Никифор сердито нас спросил:

-  Вы, чертенята, где вышли?

-  В подворотню, - серьезно сказал Егор.

-  Врешь! Под двери кошке не пролезть... Теперь от­вечай за вас!

Никифор рассказал, как они с Петром Фотиевичем обыскивали все классы.

-  Я и под партами-то везде вышарил.   Как в   воду, дьяволенки, канули!

Нас вызвали в учительскую, и мы все чистосердечно рассказали. Петр Фотиевич многозначительно сказал мне.

-  Начинается учебный год, и вы начинаете... А прав­да, мне сказывали, что вы начали и табак покуривать?

Мы все трое покуривали, но я отперся. А неделю спу­стя он меня накрыл с папироской в уборной.

-  Ну, смотри! Чтобы плохо не было. Стипендию-то я тебе ведь все еще хлопочу. Ты учишься хорошо, но ве­дешь себя никуда негодно.

Я снова присмирел, но ненадолго.

 

Альбом

С некоторых пор я заметил, что Денисов стал акку­ратнее, чище одеваться. Обычно он был неряшлив: курт­ка из-под кушака смотрела кособоко, штаны - в каких-то пятнах, шея - темная, а лицо - как в маске. А тут он сразу изменился. Утрами он выходил во двор и ста­рательно чистил свою куртку, штаны и светло-серую по­трепанную шинель. Штаны он стал носить на выпуск, а на  фуражке  был  всегда  прицеплен    значок   городского училища.

-  Ты, Ванька,   на   гимназиста   смахиваешь, - заме­тил я.

Он довольно улыбнулся.

Раз в субботу, усердно очищая свою шинель, он спро­сил меня:

-  Ты в ц-церковь пойдешь?

-  Пойду в собор петь.

-  А я в Введенскую пойду сегодня ко всенощной.

-  Зачем?

-  А вот п-пойдем.

Я удивился. Ходить в церковь мы не любили. Если я и ходил, то в хор - петь. Теперь мне платили жало­ванье - три рубля в месяц.

Накануне праздника «введения» в соборе очень рано закончилась всенощная, и я по пути забежал в Введен­скую церковь. Денисов стоял у самых дверей. Я подо­шел и встал рядом с ним. Он улыбнулся и шепнул мне:

-  Здесь она...

-  Кто? - спросил я.

-  А вот увидишь, - улыбнулся он, как человек, кото­рый чувствует себя счастливым.

На этот раз он был особенно чисто вымыт, даже брыз­ги мелких веснушек точно исчезли, и лицо не казалось подернутым ржавчиной. Рыжеватые волосы он искусно зачесал косым рядом на правую сторону. Весь он был точно начищен, как блестящая медная пуговица.

Я глядел на него, и мне было смешно. Денисов был задумчив, серьезен, даже набожно крестился. Я хихик­нул, а он укоризненно посмотрел на меня и покачал го­ловой.

Кончилась всенощная. Народ густым потоком стал выходить вон, толкаясь. Денисов стоял, кого-то поджи­дая, и внимательно смотрел в толпу.

Вдруг он дернул меня за рукав, направился к выхо­ду и взглядом показал мне на девочку в плюшевой жакеточке, в котиковой шапочке и в синей короткой юбке. Она шла впереди нас и вдруг оглянулась. Ее черные, большие, как вишни, глаза весело блеснули. Она посмо­трела на Ваньку, кивнула головой и улыбнулась.

На паперти он подошел к ней и поздоровался за руку. Я ненужно стоял возле них, чувствуя себя лишним. А они спустились с паперти и пошли в противоположную сторо­ну. Я поодаль шел за ними.

Потом она скоро отделилась от него и ушла в неболь­шой трехоконный дом. Денисов подошел ко мне и сказал:

-  П-пошли д-домой. - И,   немного   помолчав,   доба­вил: - Я ее уже  ч-четвер-ртый   раз   провожаю.   Да   бг-больно бг-близко живет... Она в Анатольевском учится. В п-первом к-классе.

Потом он достал что-то из кармана и показал мне. Впотьмах я не мог рассмотреть, что это, и спросил.

-  Альб... альбом это, - сказал он. - С-стишок нужно написать. Ты мне п-поможешь? Я не умею.

Стихи я никогда не писал, но пообещал, что помогу.

На другой день он, сияющий, обласканный какой-то мечтой, пришел ко мне. В руках его была красивая тет­радь в атласном переплете. На ней алела большая роза. Он достал из кармана штанов бумажку и бережно раз­вернул ее. Там был бумажный выдав… Продолжение »