…слись. Он бормотал что-то по-татарски:
- Алла-алла... - И по-русски закончил свою мысль: - За что мы, Лексей, молимся ему?Ахмет свалился на койку и смолк. Я не мог подобрать нужных слов, чтобы успокоить его.С этого дня Ахмет все больше молчаливо лежал. Когда к нему приходил его отец, он не рассказывал ему о своем горе, а старик с надеждой весело говорил мне:- Здоров будет Ахмет, приходи к нам в гости. Угощать будем...Мне было жаль старика.Я доживал последние дни в больнице. Доктор велел меня выписать и сказал мне:- Ну, смотри, береги правый глаз. Он у тебя последний, иначе будешь несчастный.И вот в последнюю ночь меня разбудили торопливые шаги в коридоре. Я проснулся. Что-то случилось. По коридору торопливо бегали люди. Ахмета на койке не было… Я выглянул из палаты. Ко мне подошел фельдшер Анфиногеныч.- Ты не видел, когда Ахмет вышел из палаты?- Нет, не видел. А что? - спросил я.Но фельдшер не ответил мне. Он торопливо зашагал в глубь коридора.Ко мне подошел Митрич и таинственно сообщил:- Ахмет кончал голова. Ступай посмотри, в ванной он.Я стоял ошеломленный, а Митрич, горько усмехнувшись, проговорил:- Плюнул в жизнь - и петлю на шею. Эх-х... Митрич махнул рукой и зашагал в темный коридор, говоря на ходу:- И жизнь-то у нас тоже петля, одинаково.УвольнениеКогда я вышел из больницы, снег уже таял. Солнце весело играло в голубом мартовском небе. Вырвавшись из душных палат больницы, я жадно вдыхал пьянящий аромат весны, и ноги мои неуверенно шагали, словно я разучился ходить по земле. Все окружающее казалось мне новым, будто невиданным. Особенно меня оглушил шум цеха. Грохот станков, удары молотков, бешено вращающиеся шкивы в живой сети приводных ремней.Меня окружили живым кольцом рабочие. Они заглядывали мне в глаза, улыбались, спрашивали:- Ну, что, выздоровел?- Видит глаз-то?Подошел Петров, потрогал меня за плечо и, улыбаясь своей обычной улыбкой, проговорил:- Богатый теперь будешь... Что смотришь, не понимаешь? В суд подашь на министрацию, денег много получишь. Счастливый... хны...В тоне Ивана Иваныча неприкрыто звучала зависть.С тех пор я чаще и чаще стал выслушивать настойчивые советы о том, что нужно подать в суд. То же самое мне внушали дома. Особенно настаивала на этом Катя.- Дурак будешь, если попустишься. Ступай, тебе говорят, к адвокату. Высудишь, получишь деньги, лавку откроешь, торговать будешь.- А ее в приказчики возьмешь, - шутил брат. Катя недовольно смотрела на мужа.- Тут смеху нет. Я дело говорю. Вон железнодорожный машинист Брюгин десять тысяч получил. Во дом-то как сгрохал, лежит себе теперь и в ус не дует да в потолок поплевывает.Плевать в потолок и быть лавочником мне не хотелось. Мне хотелось научиться хорошо слесарному делу, но все же речи эти меня соблазняли. Мне назвали одного адвоката - Ващенко. Я узнал, где он живет, и однажды теплым июльским вечером пошел к нему.Жил он в двухэтажном каменном доме. Я застал его за вечерним чаем в саду, под старыми липами. Он приветливо меня встретил и усадил в плетеное кресло. Это был тощенький, седенький, ссохшийся от времени старичок в белых брюках и белом кителе. На его бархатном жилете висела массивная золотая цепочка карманных часов. Он ласково меня расспрашивал, улыбаясь сухим маленьким личиком и поблескивая черными глазами мышонка. Я рассказывал, а он слушал, помешивая серебряной ложкой чай в стакане, и торопливо разжевывал сдобные сухарики.Выслушав меня, он встал, в раздумье запустил пальцы в карманы жилета и прошелся возле стола.От зеленоватого сумрака в саду лицо Ващенко казалось цвета застойной воды. Похоже было, что этот человечек прожил два века и подернулся плесенью.- Мне очень жаль вас,- заговорил он, - вы один из несчастных людей, которые являются жертвой жесточайшей эксплуатации. Ваше дело выигрышное... Но-о...- Ващенко пожал сухонькими плечиками, встал против меня, расставив ножки, и закончил свою речь: - требуется время. Не понимаете? Время!.. Как это вам объяснить? - растирая что-то в пальцах, он круто повернулся и зашагал по саду.- Ну... Поработать еще нужно в заводе... Ну, год... два...Я прервал его, рассказав о машинисте Брюгине.- Э, батенька мой, я это знаю... То машинист. Он зарабатывал в месяц по сто рублей, а не тридцать копеек в день. Ну, скажите, бога ради, какую вы сумму мыслите получить?- Пять тысяч, - сказал я, но почувствовал, что бухнул необдуманно.Ващенко расхохотался, шагнул ко мне и, взяв меня за пуговку курточки, стал разъяснять мне, что иск будут исчислять из размеров заработной платы, что дело очень серьезное, и закончил словами:- Дело, черт возьми, выигрышное, но игра не стоит свеч. Я с вас за совет, конечно, ничего не возьму. Я знаю, что вы человек бедный, и советую вам пока что потерпеть.Я понял, что у него мне делать нечего, что нужно уходить. И ему, должно быть, стало скучно со мной разговаривать, объяснять статьи закона. Он присел к столу и лениво принялся размешивать ложечкой остывший чай в стакане.- Вам сколько лет? - спросил он, смотря в стакан.- Семнадцать.- Еще совсем мальчик, и с этих пор хотите стать богатым человеком. Поработайте года два-три, заслужите более солидную заработную плату и тогда...Ващенко смолк. Я встал, попрощался и вышел от него. До некоторой степени я был доволен, что все это кончилось ничем: у меня не было желания судиться. Мысль о суде с Демидовым на меня накладывала ненужную тяжесть. Я уже научился думать, что в мире, в котором я живу, нет путей к чистой правде через судебные учреждения. Демидовым все было куплено.И это позднее подтвердилось. Через несколько времени меня вызвали в правление завода к юристу Ларионову. Там я вновь неожиданно встретился с адвокатом Ващенко. Он любезно разговаривал с заводским адвокатом, а когда увидел меня, вдруг заторопился, вежливо пожал руку Ларионову и поспешно вышел, топая каблучками маленьких ботинок по паркетному, лощеному полу. Он бойко протопал мимо, не взглянув на меня.В кабинете юриста мне предложили подписать акт о несчастном со мной случае. Я прочитал акт и отказался подписывать, говоря, что я в этом не виновен, что я сам себе не лиходей. Ларионов пожал плечами, сунул акт в папку и сердито сказал.- Тогда вы ничего не получите. А будете судиться с нами, то хуже для вас будет... - И он стал мне доказывать, что правда на стороне заводоуправления.Я не стал его слушать, встал и вышел. Когда притворял тяжелую дверь кабинета, я отчетливо слышал сдержанный злобный голос:- Мерзавец!Вскоре после этого вороньем закружилась возле меня администрация, как возле сытной добычи. Я стал чаще испытывать на себе придирки мастера. Я понял, что все это пришло от Ващенко. Мастер никак меня не хотел звать, как только «сутяга». Откуда он мог узнать, что я ходил к адвокату? С каждым днем все сильней и сильней сгущалась тревога - угроза быть выкинутым из завода. Я не знал, за что ухватиться - что делать. Набросился на книжки, но мне казалось, что и в них нет того, что мне нужно. Жизнь описывалась не такой, какая она есть. Чувствовался недосказ.Начал я учиться играть на гитаре. У меня пробудилось страстное влечение к музыке. Приходя с работы, я наспех умывался, брал гитару и тренькал. Но и для музыки в нашей жизни не было места.Однажды ранней весной, придя домой вечером, я, как обычно, занялся музыкой. Павел работал в соседней комнате - в своей мастерской. Я с увлечением разучивал какой-то вальс. Павел мне крикнул из мастерской:- Олеха, прекрати игру.- Почему?- Потому, что пост великий сейчас.- Так ведь и музыка у меня постная.- А я прошу: не играй.Я оделся, взял гитару под полу и пошел к другому брату Леониду. Он жил недалеко от нас в маленьком домике со своей молодой женой.Был тихий, с мягким морозцем, вечер. Ясно сияла в темном небе густая звездная осыпь. Вешние воды, нагулявшись за день, примолкли - застыли.С тихим настроением я направился по улице, но только прошел несколько шагов, поскользнулся и упал локтем на гитару. Она глухо треснула. Это для меня было самое тяжелое несчастье. Возвращаясь домой, я нес обломки моей гитары, проклиная жизнь, великий пост.Павел с сожалением осмотрел раздавленный инструмент и недовольно сказал:- Как тебе помогло? Земля-то, матушка, тебя не держит. Ладно, я склею ее.Но гитары он не склеил, а где-то у старьевщика купил другую за рубль двадцать копеек.Этой же весной на заводе произошло большое событие. Мы только что отпили вечерний чай, на заводе заревел гудок. Рев его был необычайный и несвоевременный. Павел приоткрыл дверь и прислушался.- Что это? Будто на пожар?.. Так и есть - пожар... Он наспех оделся и убежал. Гудок призывно ревел.Мне не хотелось идти на пожар, но гудок настойчиво звал. Горизонт окрасился багровым заревом. Я вышел и направился к заводу. Возле Лысой горы разгоралось пожарище - горели сараи с древесным углем. Черными кудрями поднимался густой дым и медленно плыл в высь ночного неба, закрывая собой звезды. На Лысой горе торопливо звонил колокол. Тут и там бежали черные силуэты людей, грохотали телеги, а у самого пожарища мелькали черные фигуры рабочих; их отдаленные голоса сливались с придушенными вздохами огня и дыма. Огонь, не торопясь, высовывался огромными рыжими языками и облизывал крышу сарая. Временами крыша с треском обваливалась, и в ночное небо снопом взвивались мириады искр. Поднявшись, они плавали в темном своде и медленно, стаей золотых мух, опускались.Неподалеку от меня стояли кучки праздных зрителей. Кто-то азартно доказывал:- Поджог, не иначе. Наверно, у магазинера недостаток... разворовал.- Мошенство...- Знают, как хоронить концы.Как из земли выросли двое полицейских и околоточный. На их фуражках тускло светились медные бляхи.- Господа, смотреть не время, - закричал околоточный, - давайте, отправляйтесь работать.- Куда?- Ну, известно, на пожар.- Иди, если тебе охота.- Без разговоров!Люди разбежались и потонули в красноватом сумраке ночи.Где-то заиграла гармонь. К ней ухарски подпелись несколько молодых голосов. Свистел полицейский свисток. Гармоника то замирала, то снова слышалась в другом конце площади. Рядом со мной стоял низкорослый человек в рваном бараньем полушубке и смеялся:- Парни духов дразнят. А духи делом занялись... Озорство... Только не поймать. А ведь занятно горит, - продолжал мой сосед, смотря на пожар. Его бородатое лицо было чуть освещено заревом. Глаза светились, как потухающие угли. В них отражался восторг перед редким зрелищем. И меня охватывала непонятная радость.Я без сожаления смотрел, как огонь уничтожил первый сарай, обнажив огромный золотой вал тлеющих углей. По нему пробегала шелковая голубоватая волна, а рядом огонь злобно уже охватил соседний сарай, искромсал крышу и, шипя, тысячью языков высовывался сквозь решетник. В этой игре огня и теней было что-то радостное и жадное.Вдруг все зарево всколыхнулось; раздался глухой подземный удар, и тысячи горящих углей взвились вверх со снопом черного дыма, разрослись в глубоком своде неба и полетели вниз красными птицами. Крики восторга и испуга раздались возле меня.Где-то крикнули:- Во, ка-ак! С керосинцем!На Лысой горе временно примолкший колокол снова торопливо и испуганно закричал. Ему отозвался воем заводской гудок, все слилось, в ушах гудело, будто тысячи шмелей носились в черном воздухе. Как встревоженные муравьи, вползали на гору силуэты людей.Но вскоре это зрелище стало утомительным. Люди равнодушно расходились, позевывая. Ушел и я домой...Павел пришел домой уже перед утром, усталый, закопченный.- Ты был на пожаре? - спросил он меня.- Нет.- Ну вот, всех переписывали, кто был.- А кто не был?- Тоже переписывали, попадет.Этот пожар был началом наших бед. Реже и реже мастер Заякин давал нам работу. Иной раз часов до восьми он толкался бестолково по цеху, а его ожидали группы рабочих. Он подходил к нам и спокойно говорил:- Делать нечего, идите погуляйте.Рабочие группами уходили «гулять», завистливо смотря на своих товарищей, получивших работу.Начали задерживать уплату денег. Рассчитывали талонами в потребительское общество. Мы звали это общество - «обществом грабителей». На талоны покупали сахар и по удешевленной цене продавали его мелким торговцам.Однажды, проходя по площади, я заметил скопление людей возле памятника Николаю Демидову. Все с любопытством смотрели на бронзовую статую князя-крепостника и хохотали: одетый в дорогую шубу, князь стоял на каменном пьедестале возле женщины в короне, протянув руку к заводу. Из-под распахнутой шубы на груди князя видны были ордена, а через плечо была одета грязная холщовая сума, которые носят нищие.- Дожил, ваше сиятельство, что по миру пошел, - смеясь, крикнул бородатый рабочий в кошомной шляпе в конопляных лаптях-прядинках.- Ишь, не лень было кому-то.- Дураки, право дураки, - кричал кто-то сзади, - это медь, она все вытерпит.Вдали свистнул полицейский свисток. К памятнику приближался отряд конных полицейских. Люди нехотя отходили от памятника.Рядом со мной шагал черноусый строгаль Судин и недовольно говорил:- Чем хотят взять! Этим их не проймешь. Демидов не пойдет с сумой. Скорей нас по миру пустят, - и Судин, сплюнув, добавил: - по-моему, еще плохо жмут нашего брата. Надо крепче прижать, чтобы все заверещали от боли и тоски, тогда скорей бы додумались - что делать. Не суму надевать на медяшку надо, а живых Демидовых по башкам... Вот.Вскоре уволили Женьку Люханова. Выкладывая инструмент для сдачи, он мрачно пересчитал зубилья и напильники. Я спросил его, куда он теперь думает идти работать? Люханов решительно сказал:- Не пропадем. Они думают, что свет клином сошелся? Ни черта. Лучше еще, что уволили. По крайней мере, года через два-три приеду - они мне не тридцать копеек дадут, а гривен восемь, а то и весь рубль... К черту, под лежачий камень вода не потечет...- А на одном месте камешек-то обрастает, - улыбаясь, возразил Никита Васильев.- Чем?.. Мохом!.. А мох да грибы - это плесень. К черту!..Гремя инструментом, он решительно зашагал к инструментальной.Спустя месяц и меня постигла та же участь. Утром мне работы не дали. А табельщик написал ордер и, подавая, сказал:- Пойдешь в контору и получишь расчет.- Как?- Так, очень просто. Уволили, значит. Понятно? Спорить было бесполезно: все было ясно и понятно.Первое путешествиеИтак, я безработный, собираюсь ехать на другой завод.В какой - я еще не знаю, но еду работать слесарем, а не учеником. Я уже теперь уверенно работал напильником, молотком и зубилом, а молотком бить научился даже размашисто и красиво.Дома мне собрали котомку: положили сухарей, смену белья. К поезду меня провожала сестра Фелицата. Она была грустная и молчаливо смотрела на меня, когда я стоял на перроне в ожидании поезда. Я тоже молчал, словно нам говорить было не о чем, а когда звонок известил о подходе поезда, Фелицата забеспокоилась и заговорила:- Ну, смотри, живи хорошенько, слышь? Водку не пей. Один теперь будешь жить, и присмотреть за тобой будет некому.Я видел, что она плачет, но старается это скрыть от меня. А когда я садился в вагон, она смахнула слезу концом шали, перекрестила меня и проговорила на прощанье:- Пиши смотри, как там устроишься... Прощай... Ну?..Перед отправлением поезда прибежала Екатерина. Она вошла в вагон и глазами стала искать меня среди пассажиров. Увидев, быстро подошла и, сунув мне сверток в промасленной бумаге, торопливо, задыхаясь, проговорила:- Чуть поспела... На-ка... Поешь дорогой-то... Пирога я тебе принесла с капустой... Паше проводить тебя некогда. На работе он все еще... Прощай... Не поминай нас лихом-то...Голос ее дрогнул, но она не плакала. Глаза ее были сухи, они как-то заострились в углах и светились тихой затаенной грустью. Выбившаяся из-под платка прядь волос еще более придавала ее лицу грустный вид. Она поцеловала меня. Это был единственный и первый поцелуй Кати. Он ожег меня в самое сердце. В нем я осязательно почувствовал искреннее чувство этой женщины ко мне. Хотелось ей сказать что-то ласковое, но я не мог найти нужных слов для этого. В это время дали звонок отправления. Катя заторопилась и побежала к выходу, говоря на ходу:- Ой, кабы не уехать! Ну, прощай, пиши, как там. Я посмотрел ей вслед и с болью подумал о ней и о сестре: «А может, больше не увижу их».Поезд тронулся, я вышел на площадку вагона и выглянул. Сестра и Катя стояли рядом на перроне. Катя махала рукой, сестра, должно быть, плакала. Она недвижно стояла, утирая глаза концами шали, и смотрела вслед уходящему поезду.Я еще ни разу в жизни не ездил по железной дороге. Для меня было необычайно интересно сидеть в вагоне и смотреть в окно. В душе было чувство восторга, подавленное боязнью. Будто я оторвался от земли, на которой крепко сидел, и сейчас стремительно лечу в неизвестность, одинокий, далекий от своих близких.Зимнее солнце уже спустилось к горизонту и бежало вместе с далекой черной цепью гор, будто где-то впереди они хотели встретить наш поезд. Заводское селение, раскинутое по отлогим холмам, удалялось. Вот из-за пригорка показалась Лысая гора, с пожарной каланчой, похожая на каравай хлеба, у подножья ее дымил завод. Потом поезд врезался в каменную выемку. Я жадно смотрел назад. Когда поезд вышел из выемки, солнце уже спряталось за выступом горы. Мне стало грустно. Представилось, что вот сейчас Катя и Фелицата идут домой, потом молча расходятся, не попрощавшись друг с другом, и каждая теперь спешит к своему делу. Они обе мне дороги, близки, к обеим у меня теплилось чувство благодарности, уважения и любви. Я только сейчас остро почувствовал тоску и одиночество. Но меня утешала мысль, что я буду больше зарабатывать в другом месте, что мне, одинокому, немного нужно будет на хлеб. Большую половину заработка я могу тратить на одежду, на книги. Мне представлялось, что на мне красивый костюм. Где-то я встречу красивую девушку. Женюсь на ней. Окрепший в жизни, я безбедно буду жить. Вот рядом со мной идет она, красивая, веселая. Я ее люблю. Как ее зовут, я еще не знаю, но осязательно чувствую ее близость. Какой-то особый аромат опьяняет меня.Мне не думалось, что в кармане у меня всего-навсего только одна зеленая трехрублевка и копеек шестьдесят мелочи.В таком сладком забытье я ехал, прислушиваясь к мягкому ритмическому лязгу колес. Мне хотелось как можно дальше ехать, чтобы отсрочить суровые будни искания работы. Но кондуктор возвестил о приближении к той станции, где я должен выходить.Растерянный, вышел я на перрон незнакомой мне станции. Ночь уже сковала землю потемками. Вдали кой-где одиноко, несмело мерцали огоньки, как далекие звездочки. Мне стало страшно идти в эту тьму неизвестности искать ночлег. Всю ночь я проболтался в холодной мрачной станции.Только когда настало утро, я отправился. В спину мне сыпал косой густой снег. Я шел закоулками скучного заводского селения. Лениво ползли по небу серые облака.Растерянный, вышел я на перрон незнакомой мне станции.Обычные небольшие домики с крытыми на два ската дворами еще не открыли оконных ставней и были занесены снежными сугробами. По пустынным улицам кой-где бродили голодные собаки, жалобно взлаивали и выли. На берегу неширокого пруда лениво гудел небольшой чугуноплавильный завод.У заводских ворот толпились рабочие: они кольцом стояли и о чем-то недовольно разговаривали. Я подошел к ним, но они будто не заметили меня. Я спросил одного из них насчет работы. Он мрачно посмотрел на меня и, выплюнув изо рта изжеванную цыгарку, процедил сквозь зубы:- Какая тебе тут работа, когда вчера своих полтораста человек вышвырнули?Отвернувшись от меня, он стал смотреть через открытые заводские ворота в дымный заводской двор.Я понял, что попал сюда не вовремя. А группа рабочих вдруг зашевелилась и черной гурьбой направилась к двухэтажному кирпичному зданию конторы. Один из них, коренастый, густо обросший серой бородой, рабочий, спешно шагая, говорил:- Нет, это не порядки. Надо требовать, чтобы они дали нам две недели отработать... Это же незаконно без отработки увольнять?- У них все в порядке и законно, - донеслось в ответ.Мне было понятно, что здесь происходит то же самое, что и у нас. Я остановил молодого дюжего русоволосого парня и спросил его насчет работы. Он удивленно посмотрел на меня.- А ты откуда? - спросил он.Я сказал.Парень, подумав, горько усмехнулся.- Зря... Какая здесь работа?! Это разве завод? Это просто микишкина фабрика... Не выйдет ничего.И он рассказал мне грустную историю, что он приехал на Урал из Центральной России, что он тоже слесарь, его тоже уволили по безработице.- В механическом цехе половину уволили... Пусто... Крысы только бегают... Попробуй... Только вряд ли что выйдет... Не примут... А если и примут, так греха не оберешься. Злы все донельзя. Рады друг другу глотку перегрызть... Конечно, это не злоба, а общее горе злится...Я пробовать не стал, поверил ему. Растерянно постояв посреди улицы, я пошел, не зная куда.Передо мной расстилается широкая столбовая дорога - Верхотурский тракт. Он уходит из селения, поднимается на безлесный холм и, перевалив через него, уходит далеко в черную кайму верхотурских лесов. Много рассказов об этой дороге, ведущей к древнему городу Верхотурью. Она усеяна пересыльными тюрьмами. По этой дороге прошли тысячи кандальников в главный верхотурский острог, а потом в николаевскую тюрьму, построенную не так давно на половине этого пути. По нему прошли наши бунтари-рудокопы, которых захлестывали до полусмерти розгами на моих глазах; по нему прошел и мой брат - Большак, когда заворовался. По нему проехали тысячи новобранцев-рекрутов. По нему из года в год идут богомольцы в верхотурский мужской монастырь к мощам «Симеона праведного», верхотурского «чудотворца». И вот я иду сейчас по этому тракту (железной дороги не было). Я должен пройти до Верхотурья верст сто, а потом от него направиться в Сосьвинский завод. Мне сказали, что этот завод не так давно выстроен и что там нужны рабочие руки, да вдобавок я узнал еще, что там работает мой друг Женька Люханов.Меня обгоняют обозы, едут навстречу. Идти легко: на ногах у меня бурки, легкая шубенка, да и котомка моя стала легче: пироги с капустой были съедены. В ней остались одни сухари да смена белья.Февральская метелица играет с придорожными кустарниками, кружат редкие снежинки, обвевая мое лицо холодным дыханием. Высокие мачтовые сосны помахивают лапами, будто ловят озорника-ветра. Он, вырываясь на дорогу, несется поземкой впереди меня, наметая белые гребешки снега. Мне тоже хочется включиться в эту игру, бежать за метелицей, будто впереди меня ждет что-то веселое.Я благополучно в этот день добрался до деревни Большой Именной с попутным углевозчиком. Он подвез меня в угольном коробе на задней порожней лошади за семь копеек. У него я и переночевал. А утром двинулся дальше.За ночь метелица, наигравшись, прилегла на землю мягким пуховым одеялом. Небо прояснилось, из-за леса выплыло яркое, но холодное солнце и рассыпало бисер огней по снежному покрову. Снег под ногами звонко похрустывал, впереди шли груженые обозы. Полозья саней жалобно пели, эхо их далеко отдавалось в тихой безжизненной вымороженной чаще леса. От корней курился розовый парок.Я догнал двух богомольцев: крепкого старичка с серой бородкой и молодую полную женщину.- Мир дорогой! - сказал я и пошел с ними рядом.- Доброго здоровья, молодец, - ответил старик. Он снял большую, как решето, бобровую шапку обеими руками и кивнул лысой головой.- Куда это путешествуешь?- Далеко.Старик усмехнулся, сощурил маленькие бойкие глазки.- Все мы идем далеко. Путь человека неизмерим, и неведомо, где конец будет его.Я сказал, куда иду, а он удивленно протянул:- Далеко-о.- А сколько верст приблизительно? - спросил я.- А кто его знает? До Верхотурья-то верст тридцать осталось, а там сказывают, сто верст с гаком, а доподлинно никто не знает. Черт там дорогу-то мерил и мерку, должно быть, потерял. Место там дикое - дорога глухой тайгой идет. Деревень мало. От Верхотурья только верст через сорок встретится одна изба-яма, а там до Романовой деревни опять волок верст сорок. Ну, а дальше-то повеселей пойдет - деревни попадаться будут.Рассказывая, старик бодро шагал, опираясь на палку. На нем была рыжая баранья шубейка со сборками сзади и крепкие серые валенки. За плечами холщевая котомка. Лицо под шапкой, надвинутой до самых бровей, казалось маленьким, серым.Женщина начала отставать. Старик оглянулся и кротко сказал:- Настюша, не отставай, милая!- Иди знай, никуда я от тебя не денусь.В ее ответе было плохо скрытое недовольство.- А ты не сердись, милая! Памятуй, куда идешь.- Знаю я.- Ну, вот.Старик глухо кашлянул и сплюнул.- Это дочь ваша? - спросил я.- Не-ет.Глаза старика метнулись на меня, и я понял, что вопрос мой ему не понравился.- Знакомая?- Да нет... Какой ведь ты, мил человек, любопытный, - и старик сердито добавил: - жена. Видишь, идем ко святым мощам Симеона праведного, верхотурского чудотворца.Его жена плелась сзади. На ней была ватная суконная кофта. Голова замотана большой пестрой шалью, из-под которой смотрело молодое румяное лицо с большими красивыми глазами.- Туговато стало рабочим-то, - заговорил старик, широко переставляя батог, - жизнь-то пошла как-то не в ту сторону, куда надо. А это потому, что уж больно много вашего брата развелось, мастеровых-то, тесно стало жить на земле. Я вот иду, смотрю на тебя и думаю: идешь ты такую даль работы искать и думаешь, поди, что тебя там с хлебом с солью встретят? Как бы не так. Везде, мил человек, одинаково. Думали, что лучше будет, если на каждом шагу заводов натычут... Нет... Это только спутало все. Чем больше заводов, тем больше вас, мастеровых, а крестьян меньше. Почему хлеб дорог стал? Потому, что крестьянин тоже в завод побежал. Не сидится ему в деревне, на земельке, за долгим рублем потянулся... А то позабыл, что вся жизнь и сила в хлебе насущном. Хлеба много, и жизнь хороша... Прет в завод, а того не смекает, что он в заводе будет не свой сам себе, а проданный хозяину. Завод по гудку жить приучает. Он, мил человек, всю волю отнимает у человека. По гудку работай, по гудку ешь, по гудку спать ложись, по гудку вставай.Я впервые услышал эти мысли, выраженные стариком так откровенно. Но в его тоне я чувствовал что-то мне чужое, не трогающее меня. Мне только зловещими показались его слова: «везде одинаково». А он продолжал:- Ты брось, мил человек, работы себе искать на заводе. Иди-ка лучше в деревню. Там покойней живется и сытней. Ты молодой еще! Обживешься, женишься, и тепло тебе будет с бабочкой, молодайкой!..Глаза старика заискрились. Он обернулся и снова крикнул жене:- Настюша, не отставай, милая... - Все мы, понимаешь, тянемся куда-то,- заговорил снова старик, - по-моему, это слабость человеческая. Это давай. Это давай. Все давай. А то не знаем, что в своих желаниях мы запутываемся, как мухи в тенете, и гибнем. Чем меньше человек имеет, тем он счастливее живет. Да!- А у тебя ничего нету? - спросил я. Его рассуждения меня начинали злить.- У меня?.. - метнув бровями, покосился на меня старик.- Хм!.. Ты, мил человек, ко мне в душу-то не лезь, - и, как бы забыв о моем присутствии, он зашагал быстрей, сердито тыча батогом в дорогу. Потом запел слабеньким голоском, смотря в даль трактовой дороги:Моря чермную пучи - инуНе-е влажными стопа - амиДревле пешешествовав Изра-аиль...Мне не хотелось его слушать, я сбавил шаг, и, поравнявшись с Настюшей, пошел с ней рядом.- Чего это он тебе напевал на уши-то? - спросила она.Я рассказал ей.- А ты бы спросил его, какой он сам-то?.. Женщина показала вслед старику кулак. Потом, тронув меня за рукав, тихо сказала:- Не торопись... Пусть идет старая перечница... Ты думаешь, богу молиться идет?.. Черта с два.- А куда?- За мной следит, чтобы я его, лысого дьявола, не обманула. Как плесень, по моим пятам таскается. Проповедник!Настюша откровенно рассказала мне, что она вышла замуж за него из-за бедности.- Сундуки у него ломятся добра-то. Деньжищев куры не клюют. Ему хорошо говорить, нужды-то не видит он. Женщина вдруг остановилась.- Погоди-ка, у меня в пим что-то попало.- Настюша, не отставай, - донесся голос старика.- Да иду, - крикнула она, - ногу у меня чем-то трет. - И тихо добавила: - околеть бы тебе, проклятый... Ну-ка, поддержи меня, - обратилась она ко мне и, взяв меня за руку, стала стаскивать валенок с ноги, - держи хорошенько, а то упаду.Стоя на одной ноге и подогнув другую, она вытряхнула что-то из валенка, сунула ногу в валенок и, не отпуская моей руки, пошла.Старик дождался нас. Мы подходили, а он, подозрительно смотря на нас, проговорил:- Как вы скоро ознакомились.И до самой деревни Шведовой он не отходил от нас. Его Настюша шла рядом, капризно надув губы. Потом я слышал, как старик тихо и строго сказал ей:- Ластишься к каждому сверчку, богомолка, - и обратился ко мне:- ты, мил человек, иди давай своей дорогой, мы ведь тебе не по пути. Сегодня еще дойдешь до Верхотурья, а там в монастыре переночуешь. Там есть дом такой, ни копейки не берут за ночлег.Я спросил:- А вы где будете ночевать?- А тебе для чего это знать? - скосив глаза на меня, спросил старик.- Веселей компанией-то.- Ну, мы идем не веселиться, а богу молиться... Вот что.Старик оттеснил плечом Настюшу от меня и повернул к маленькой избенке. Настюша оглянулась, улыбнулась и кивнула мне головой в знак прощания. Я зашагал дальше.Утром другого дня я покинул серенький, неприветливый, с множеством скученных в одно место монастырских церквей, захолустный деревянный городишко Верхотурье и вышел на трактовую дорогу, ведущую к Сосьвинскому заводу. Скучный и утомительный путь! Дорога проложена среди непроходимого таежного леса. З |