…чи и, правда, добрался. Место хорошее. Два русла. Лучше такого места с огнем не отыщешь. Так опять не повезло. Уток нет. Как на грех, погода ясная, теплая, с вет­ром-суховеем. Ну какой пролет в такую погоду? Все-таки один чирок какой-то подвернулся. Ухлопал его Иван Никифорыч. Чи­рок упал в реку и поплыл вниз по течению.

-  Никуда не денешься, - говорит Иван Никифорыч. - У ме­ня лодка есть.

Сел он в лодку и ну за ним в погоню. Вниз по течению куда как хорошо плыть. Только направляй, подруливай. И попади же ему перекатище, да такой бедовый, а на середине этого переката река камнями перегорожена: заездки сделаны. Заездки эти де­лают рыбу ловить - морды ставить. В окнах заездок вода - что твоя Ниагара шумит. Иван Никифорыч чирка наконец поймал, в лодку бросил. Пока с чирком возился, не заметил, как его те­чением подхватило и нанесло прямо на заездки.

Надо же было беде случиться. Не успел он мигнуть - как его «дредноут» налетел на камни. Иван Никифорыч вылетел. Успел только ружье с чирком схватить. Лодку его как-то повернуло и бортом опять ударило о камни. Треснула лодочка и развалилась. Не выдержала, бедная.

Выбрался Иван Никифорыч на берег. Промок до ниточки. Смотрит, а по реке только доски уплывают.

-   Вот так ладно. Да чтоб тебя в гробовище занесло, -  мах­нул безнадежно рукой и пошел наш Иван Никифорыч обратно к привалу. Рассердился. Взвалил на себя свой рюкзак, чучела и направился домой.

Идет по лесу и слышит он, какая-то пичужка в ельнике высви­стывает, как выговаривает:

-  Так и надо, так и надо, так и надо. Обида взяла.

- Ну, черт с тобой, - говорит сам себе Иван Никифорыч. - Вперед умней будешь. Наплевать, не дорого быто, не дорого бито.

                                                        * * *

Случилась с Иваном Никифорычем другая история. Заблу­дился он в лесу, и от селения недалеко. Идет по дороге и удив­ляется:

- Что за притча? Почему мужик с сеном идет не в селение, а из селения? Что он, с ума спятил? Люди сено везут из лесу, а он в лес. Корова тоже видно, что сытая, а идет не домой, а даль­ше в лес. Может быть, корова из другого селения? Нет, на холке смолой намечена буква Т. Наша корова. Пастухи теперь гоняют коров в лес утром, а эта под вечер в лес шагает.

Все кажется Ивану Никифорычу странным. И лес к селению должен мельчать, а тут наоборот. Чем дальше идет Иван Никифорыч, тем лес крупнее становится и гуще. Удивительно!.. «Не­ужели я и на самом деле иду неверно»,- думает Иван Никифорыч.

Постоял минуту и решил идти за коровой. Корова не торо­пясь идет, хвостом помахивает. Сытая, довольная, отпыхивается, и не подозревает, наверное, что вдруг стала поводырем. А Иван Никифорыч идет за коровой с ружьем, в охотничьих доспехах и в больших, чуть не до пояса, сапогах. Хорошо, что дорога пу­стынная. Да и кто может догадаться, что он заблудился в лесу и идет за коровой.

Известно, что коровы не любят идти околицей. Они идут прямиком. Вот дорога поворотила налево, а корова свернула вправо, прямо в лес. Иван Никифорыч забежал вперед - выгнал корову на дорогу.

Но упрямая скотина задрала хвост вверх, глаза выпучила и бегом побежала опять вправо. Иван Никифорыч смирился и по­шел вправо.

Прошли с километр, спустились в ложбину. Речка течет. Ко­рова напилась, и Иван Никифорыч напился. А когда от этой реч­ки отошли еще один километр, Иван Никифорыч увидел свое родное селение.

Человек он был откровенный. Пришел на работу на другой день и по-простецки рассказал все, что произошло с ним. Ну, рас­сказал, и только. Мало ли что не бывает. Так нет. Злые шутники мигом сообразили, что нужно сделать. Притащили большой лист железа и на нем нарисовали мелом, как идет Иван Никифорыч с ружьем. На шее у него веревка, а другой конец веревки привязан к хвосту коровы. Эту картину поставили к его станку. Он по­смотрел и захохотал:

- Хо-о-о. Чтоб вас в гробовище занесло! - он не сердился. Неудачи на охоте мало его трогали. Ну, ходил, никого не убил, и только. Кому какое дело?! У него на этот счет была поговорка: «не дорого быто, не дорого бито».

А один раз ему все-таки повезло. Убил он глухаря. Редко та­кой глухарь и встречается: большущий, тяжелый и седой, должно быть, старый.

Идет Иван Никифорыч по болоту, видит, глухарь в кочках возится. Хлопает, хлопает крыльями, а сам не может подняться. Уж не знаю, что за причина, от старости, что ли. Поднял Иван Никифорыч ружье и бабахнул. Глухарь упал, а он подобрал его и говорит:

-  Смотри-ка!.. Как я его... И не дрыгнул...

Подвесил он глухаря через плечо, идем дальше. А день был жаркий. Иван Никифорыч, как обычно, в своих большущих бо­лотных сапогах. И забрались мы в самую середину болота, да такого страшного болота: кочка на кочке, а меж кочек какая-то желтоватая клейкая каша - месиво, и все болото завалено бу­реломником, ни пройти, ни пролезть. Сунешься вправо - стена буреломника, пойдешь налево - тоже навалено лесу костром, ви­димо-невидимо. Иван Никифорыч потом обливается глухарь ему плечо трет. Шагает он, перескакивает с кочки на кочку, да еще оступится, провалится, а жидель эта меж кочек такая про­тивная, засасывает ноги, точно там сотня ртов жадно чмокает и хватает за сапоги.

-  Где черт боится идти, а охотник пройдет, - ворчит Иван Никифорыч.

На небе в это время ни облачка, солнце так и жарит. И ветру нет. Хоть немного бы обдул. В болоте тишина, будто вымерло все. Даже мух, комаров и тех нет.

Часа три мы с боем пробирались через буреломник, наконец все-таки выбрались. Мох глубокий, как перина. Устал мой Иван Никифорыч, отпыхивается, еле ноги тащит.

-  Подожди, - говорит, - убей, больше не могу идти. Отдох­нем... Глухарь проклятый, как гиря пудовая, плечо тянет.

-  Что ж, отдохнем! А домой-то все-таки идти надо.

Это болото называется Горевским, потому, видно, что оно как-то странно раскинулось на отлогих холмах, вроде как на го­рах. А Иван Никифорыч понимает по-своему: Горевское - зна­чит, в нем много горя живет. Он даже тут же песенку сложил. Лежит на мху, в небо смотрит и поет:

- Горе, горе, где живешь? В  Горевском  болоте. И   о  чем   же   ты   ревешь? Был   в   нем   на  охоте.

До селения осталось еще километров десять, а Иван Ники­форыч изнемог. Его, как пьяного, пошатывало. Он даже стал по­думывать о том, стоит ли нести свою добычу. Попался навстречу нам мужичок. Посмотрел он на глухаря и рассмеялся:

- Ха!  На  кой чомор  его тащить  домой-то,  приятель?  Ему, наверное, завтра в обед будет сто лет. Ты лучше лиственный пе­нек свари, вкусней будет.

Иван Никифорыч промолчал. Только видно было, что затаил какую-то думу. А когда мы переходили через реку, Иван Никифо­рыч вдруг остановился на мосту, снял с себя глухаря и решитель­но швырнул его в реку.

- На, занеси тебя в гробовище, старый черт! Глухарь шлепнулся и поплыл.

Но когда мы зашли в селение, Иван Никифорыч вздохнул и проговорил:

-  А все-таки жаль глухаря-то. Сколько времени тащил его. Все труды пропали даром. Не скажу дома своей Маргарите, а то она меня изобьет. - И добавил: - Все-таки какой же я несчаст­ный человек. Был глухарь, не стало глухаря.

Ни одного раза его охота не проходила без приключений. Что-нибудь да случится...

Пошли мы с ним как-то раз весной. Снег уже растаял. Толь­ко кой-где в густых ельниках он еще лежал нетронутой толщей.

А весна была дружная. Речки сильно играли в ту пору. Иван Никифорыч был человек предусмотрительный: взял с со­бой намет.

- Рыбы наловим, уху сварим, - говорит. - Приятно в лесу ушки поесть.

Пришли на место мы уже под вечер. Приготовил он свой намет.

- Только бы ночь потемней выдалась, уж я задену рыбки здесь.

Ночь, и верно, наступила темная. С вечера по небу поползли тучи, закрыли звездочки, и стало темно.

- Пойду я рыбу ловить, - сказал он и пошутил: - А ты да­вай здесь уху вари.

Ушел. Я вышел из избушки, присел на порог, прислуши­ваюсь. Ночь была тихая, только слышно было, как Иван Ники­форыч ходит в своих сапожищах по свалкам (речку всю стара­тели изрыли). Вода булькает. Потом что-то шлепнулось в воду, да так шлепнулось, точно человек упал, и донесся голос Ивана Никифорыча, тихий, стонущий:

- Ох!.. Ох!..

Бросился я в ту сторону, откуда раздались стоны. Проби­раюсь сквозь прибрежные таловые кусты. Не могу понять, где стонет Иван Никифорыч. Кругом кусты, свалки песку, шурфы, страшно ходить тут в потемках, того и гляди в шурф улетишь. Наконец добрался. Смотрю - в заводи барахтается мой друг. Я понял, что Иван Никифорыч сорвался с берега. Длинный шест с наметом валялся на берегу.

-Что с тобой, Иван Никифорыч? - крикнул я.

- Ос... оступился... Подай шест... Сапоги меня тянут...

Я сунул шест с наметом, он схватился за него. Вылез на бе­рег и побежал в избушку. Там разделся, даже нижнее белье снял, и развесил сушить. Жарко топилась печка.

- Как это тебе помогло? - спросил я.

- Как?..  Очень  просто.  Заводь  тут.  Нанесло  в  нее  водой всякого барахла: сучки, кора, щепки. Ну, я и думал, что берег... В потемках-то ни черта не видно. Шагнул и полетел... А круто, глубоко и поплыл сразу. А вода-то какая, жгучая, холодная. Брр...

Все обошлось благополучно. Только с табаком случилось несчастье, Иван Никифорыч потерял свой кисет. Наутро пошли к месту, где он тонул, смотрим, кисет плавает вместе с корой, щепками и сучками. Подобрал Иван Никифорыч кисет, высу­шил табак, завернул цигарку, раскурил, сердито сплюнул и бро­сил цигарку.

- Тьфу...   Мох...   Идем   домой.   Что   за   охота   без   табаку. К чертям!

Утром подморозило. Отава на полянах поседела и образо­вала корку. Лужи, канавки и заводи речонок покрылись тонким хрупким ледком, звонким, как стекло. Мы двинулись в обратный путь. Идти было легко. Но неотвязная мысль преследовала нас: как мы перейдем речку, через которую вчера с большим трудом перебрались. Речонка, правда, невелика, летом ее курица перешагнет, а весной разбушуется, как настоящая. Долго нака­нуне возились мы с Иваном Никифорычем, перебрасывали через нее жерди. Я думал, что жерди наши снесло за ночь. Нет, как лежали, так и лежат. Только речка за ночь обмелела, а жерди наши обледенели, как стеклом покрылись.

Подошел Иван Никифорыч к переходу и задумчиво прого­ворил:

- Вот иди тут, сразу ванну получишь.

Я взял две палки и осторожно, боком, стал перебираться. А подо мной бурным потоком катилась ледяная вода.

- Цепись, цепись.  Курица о двух  ногах  на  седале цепится, - говорил Иван Никифорыч и смеялся.

Но я благополучно перебрался, хотя все-таки у берега оступился и зачерпнул воды в сапог. Иван Никифорыч тоже было направился, но, ступив шага два, поскользнулся и по колени погрузился в воду. Вылез.

- К чертям, - проворчал он.

И вот мы стояли на противоположных берегах, так близко друг от друга и так далеко. Внезапно лицо моего приятеля прояснилось.

Он шлепнул себя по лбу и воскликнул:

- Держи все...

Он перебросил через речку на мой берег свой патронташ, намет, котелок, ягдташ, сбросил и свое полупальто.

- А ружье как? - спросил я.

-  И ружье переправим.

Он взял шест, подвесил на конце шеста ружье и передал мне.

Пока все шло хорошо. Иван Никифорыч решительно напра­вился в лес и скоро возвратился с длинной березовой палкой,

- Ты чего хочешь делать? - спросил я.

- Я... я - знатный  альпинист. Через пропасть скакал и ни разу не упал. Смотри!

Затем, отступя немного назад, побежал к берегу с таким видом, точно бросился в штыковую атаку. Подбежав к берегу, сунул конец палки в середину речки и прыгнул. Я подумал: «Ну, сейчас Иван Никифорыч стрелой примчится на палке на мой берег». Но вышло другое. Он повис на палке над рекой, а глаза его - в них светилось непередаваемое выражение. На одно мгновение он замер на палке, обняв ее ногами. Палка качнулась, и мой Иван Никифорыч шлепнулся плашмя прямо в шумевшую пучину. Я хотел крикнуть что-то, но ужас сковал язык. А Иван Никифорыч быстро вскочил на ноги и бросился к моему берегу.

- Разводи   костер! - крикнул   он   и,   выскочив   на   берег, стал бегать по дороге.

Я торопливо развел костер.

И на этот раз прошло все благополучно. Иван Никифорыч разделся, начал растирать себя мокрыми штанами. Потом ему стало жарко, между тем выглянуло солнце и ласково обогрело нас.

Вскоре после этого пришел Иван Никифорыч на работу, тихий, печальный, неразговорчивый. Мы спросили ею, почему он такой грустный. Он тихо нам сказал:

- Ружье у меня скрали.

- Как это вышло? - удивились мы.

- А очень просто. Ходил я на охоту и вот так ушлепался, что еле ноги переставляю. Думаю, дай присяду, отдохну. Ну и сел  возле дороги.  Ружье свое  рядом  положил.  Закурил,  лег, смотрю   в   небо.   Голубое   небо,   как   небо.   Облачка   плывут. Вспомнил стишок один: «Тучки небесные, вечные странники»... И про себя думаю: вот мы, охотники, тоже странники вечные, и странники не по неволе, а по охоте. Вот, например, я, хожу-хожу,  таскаю-таскаю  свои  пудовые  ботфорты,   а   толку   мало. Будто неволя какая гонит в лес. Что бы это значило? И вот все  хотелось   мне  найти   причину.   Думал,   думал   и   уснул. Проснулся,    смотрю,    солнышко    уже    к    закату    спускается. Значит, домой надо к Маргарите подвигаться... Встал. Смотрю. А где же у меня ружье?... Нету. Вот хорошо!.. Доохотился, что называется, и ружье проспал. Сперли... Подлость какая! Все-таки какой я несчастный человек. Было ружье, и не стало его...

 

Озорник

Михаил Иваныч был печник, искусный мастер и в то же время страстный охотник до глухарей. Глядя на него, я мыслен­но называл его красавцем. Это был действительно красавец: крепкий, среднего роста, с добродушным, свежим лицом и шелковистой русой бородой. Серые открытые глаза его всегда сияли весельем.

Как только наступала весна и солнце начинало подниматься день ото дня все выше, Михаил Иваныч мечтательно смотрел на далекий горизонт. Там, в сизой дымке, синела горная цепь, обросшая хвойным лесом. И глаза его при мысли о близкой охоте сияли пуще прежнего. А вечерами дома он доставал из ящика небольшую карту - план лесной дачи и рассматривал ее. На плане собственноручно им были отмечены ,карандашом небольшие дорожки, тропинки, кружочками - места, где есть глухариные тока, крестиками - лесные избушки. Лез это он знал и без карты. Но карта для него в это время была просто олицетворением его мечты. Он брал карандаш и водил им по линиям: мысленно шел по дорожкам, по тропинкам, через болота, через речонки, глухими ельниками, сосновыми борами.

И вот раз апрельским ясным утром мы возвращались с ним с охоты. Солнце уже выплыло над гривой соснового бора, снимая с деревьев и с широких полян упавший за ночь иней.

Перед нами расстилалась широкая просека. Она скатыва­лась в долину и открывала для глаза неизмеримую даль-лес, горы. Мы шли молча, полной грудью вдыхая свежесть.

Михаил Иваныч вдруг торопливо сунул руку за пазуху, пощупал там что-то и тревожно спросил у меня:

- Билет на право охоты у тебя есть?

- Есть.

- То-то.

- А что? - спросил я, не зная,  почему  вдруг пришла  ему эта мысль о билете.

- Видишь?.. - показал он вдаль. У подножия горы стоял всадник.

- Ванька   Смолин,  лесообъездчик,   кого-то  караулит.  Он  в прошлом   году   меня   оштрафовал,   пес,   и   оштрафовал-то   зря. Я пошел  ружье пристрелять недалеко в ложок,  а он тут как тут. Билета я не взял. Думаю, для чего он на пристрелку. А он: «Давай, и только», записал  меня,  хотел  еще  ружье  отобрать, да  нет...  «Протокол  составляй,  говорю,  а  ружейко  я  тебе  не отдам...»   Ну,   потом   к   земскому   начальнику   меня,   на   суд. Присудили   платить   двадцать   пять   целковых...   Ни   за   что... Припомню   я   эту   четвертную.   Подожди,   посмотрим,   чего   он высматривает?   Наверное,   начальству   своему   глухарей   ищет. Чертов прислужник...

Мы присели.

- В этом болоте они есть, - продолжал тихо Михаил Ива­ныч, зорко всматриваясь в болото, что залегло меж гор.

Ждать долго не пришлось, с болота снялся глухарь и улетел.

- Пойдем!

Мы подошли к Смолину. Увидев нас, он нехотя улыбнулся и спросил:

- А билетики у вас есть, господа честные? Мы показали свои билеты.

- Что, глухарей смотришь? - спросил Михаил Иваныч. - Один в болоте есть... Видел - снялся? Никто его, верно, сегодня не потревожил.

- Не видал, - хитро улыбаясь, ответил Смолин. - Ну не ври, не хитри... Знаю я тебя давно.

До трактовой дороги мы дошли вместе, затем Смолин пришпо­рил коня и уехал.

-  Иди, докладывай, черт черномазый, - сердито проговорил Михаил Иваныч, провожая взглядом Смолина.

Под вечер этого дня мы сидели с Михаилом Иванычем под окном его квартиры. Видим - в легкой двуколке проехал Смо­лин. С ним рядом сидел упитанный, щеголеватый земский начальник, одетый по-охотничьему. Из двуколки выставились черные стволы дорогого центрального ружья.

Михаил Иваныч ткнул меня локтем в бок и тихо проговорил:

-  Повез... Туда, к бо­лоту, не иначе, - и,  поду­мав, решительно добавил, стукнув кулаком по коле­ну:

- Не дам!.. Не дам и не дам. Вот помяни меня, что не дам  этим  парази­там убить глухаря.

Он торопливо поднял­ся и пошел к соседу.

-  Пойду    у   Алешки Абрамцева лошадь возьму.

Через полчаса Михаил Иваныч верхом на бойком гнедке, с ружьем за плечами, крупной рысью уехал.

Утром другого дня я вышел во двор. Ворота распахнулись, вошел Михаил Иваныч. Он шел горделивой походкой и улыбал­ся. За плечами его висел большой глухарь.

Михаил Иваныч повернулся ко мне спиной, чтобы показать птицу, и проговорил:

- Видал? Вот он, хы!.. С носом они остались.

Я удивился, а он, улыбаясь, начал рассказывать.

- Приехал я к этому болоту, уже смеркаться стало. Смотрю, у избушки, знаешь, у той, что на бугре, костер горит. Я, значит, слез со своего коня, привязал его к избушке, тут, у Теплой горы, и пошел туда. Подошел близехонько к ним. Смотрю - Ванька Смолин чайник кипятит, а земский начальник растя­нулся на ковре, пузо свое гладит. Ванька перед ним мелким бесом рассыпается: «Иннокентий Григорич, Иннокентий Григорич». А тот как боров хрюкает, выпил, должно быть... А Ванька: «Вы спите, Иннокентий Григорич? До глухаря не­далеко»... Ладно, думаю, я вам покажу глухаря... Тихонько пришел к своему коню. В избушке на нарах сена полно, задал коню сена, говорю: «Ешь, родимый». А сам в избушку. И чуть не проспал. Только к кромке болота подошел, слышу, и они идут. А глухарь токует в середине. Они с той стороны, а я с этой подхожу. Э, думаю, нет, убить не удастся, сгоню! И вот не могу его разглядеть, ночь-то уж больно темная была. Он на ели играет. Они все ближе подходят. Танцую я возле елки, а не вижу. И они вот уже близко... Смотрю, у самой вершины глу­харь по ветке прогуливается. «А-а, думаю, вот где ты!» Наце­лился, а глухарь на этот раз перестал играть. Пощелкивает, насторожился. Я думаю, что мне?.. И бабахнул. Глухарь шасть, на землю упал. Я подскочил, схватил глухаря, и был таков. А там кричат: «Кто стреляет? Билет есть у вас?». «Есть»,- крикнул я, а сам из болота выбрался, к своему коню, сел на него и дуй не стой. Хы!... Остались... с билетами со своими.

Вечером мне Михаил Иваныч сообщил: - Приехали  домой  оба  сердитые...   Приходи  глухаря  есть. Женка из него пельмени стряпает.

 

* * *

Я любил Михаила Иваныча Савельева. Из года в год мы бывали с ним вместе на охоте. Борода его уже начинала седеть, но он по-прежнему был бодрый, веселый, несмотря на то, что много пережил, особенно за годы гражданской войны.

Раз мы пошли с ним на глухариный ток. Он бодро шел и уверенно рассказывал:

- По-моему, никто не знает того места, куда мы идем. Место такое... И не подумаешь, что глухари есть, а они есть. Избушка хорошая там, а сена на нары в избушку я еще зимой натаскал, когда за белкой охотился... Печка железная... Все честь честью, ночевка что надо.

Но когда мы стали подходить к этому месту, он вдруг остановился.

-Э!..    Стой-ка, - сказал    он,    зорко    всматриваясь    вдаль

- Что?

- В избушке кто-то есть. Смотри.

У опушки соснового леса стояла небольшая хижина, а из трубы ее жиденькими кудрями выходил синеватый ды­мок.

- Кто бы это мог быть?.. - озабоченно проговорил Михаил Иваныч.   Шаг   его   замедлился,   стал   мягким,   неслышным.

- Наших глухарей пришли стрелять?.. Ну, этот номер не прой­дет им...

Я не знал, что хочет предпринять мой товарищ. Из избушки доносился тихий говор мужских голосов.

- Мир   на   стану, - дружелюбно   сказал   Михаил   Иваныч, залезая в избушку через низкие дверцы.

- Милости просим, - отозвался мужской голос.

В избушке на нарах сидели два молодых незнакомых нам охотника и пили чай.

- Приятного  аппетиту, - сказал я,  стаскивая свой  ягдташ и ружье.

- Спасибо,   с   нами    кушать   жареную   водичку, - весело отозвался молодой белокурый парень.

Разделись.

В избушке было тепло, сухо. Весело потрескивали дрова в печке.

-  Ну   как,   охотнички,   глухари-то   есть   здесь? - спросил Михаил Иваныч.

- А   кто   их  знает? - ответил   широкоплечий,   чернобровый смугляк. - В первый раз пришли сюда и не знаем, какой толк будет?.. Вася вон говорит, что есть,  а  мне не верится. Место какое-то неподходящее, чтобы глухарям  быть.  Завтра уже на утре узнаем.

Вечерело. Михаил Иваныч зажег огарок свечки. Напились чаю, я растянулся на нарах. Пахло душистым сеном. Было приятно отдыхать после дальнего перехода. Тихо гудело в же­лезной трубе печки; сквозь гул было слышно, как в лесу птичий хор допевал свои вечерние песни. Михаил Иваныч вдруг стал собираться и спросил меня:

-  А ты разве не пойдешь?

- Куда?

- Посмотреть.

Пойдем, солнышко-то садится уж. Мне идти не хотелось, но я оделся, и мы вышли.

Солнце уже спряталось за гору. Перед нами посреди круп­ного леса расстилалась широкая поляна, поросшая мелким редким кустарником.

- Послушаем, - тихо сказал Михаил Иваныч. Он пробирал­ся   мокрой    болотиной,    перескакивая    с    кочки   на    кочку.

- Глухари   токуют   всегда   недалеко   от   того   места,   где   летом бывают молодые выводки. А выводкам нужно питье. Они гнез­дятся возле вот таких логов, а здесь ишь какой богатый лог, а там бор, ягода - кормежка.

Между кочек бойкими потоками струилась вода. Пере­шли ложбину и поднялись на угор. Присели на упавшее дерево.

Михаил Иваныч снял шапку-ушанку и сунул ее за па­зуху.

- Сиди и не возись, слушай, - сказал он, доставая кисет с табаком.

Над вершинами леса пролетел вдали вальдшнеп. Солнце уже село. Бархатистым посвистом перекликались черные дрозды, а в вершинах старой березы ласково щебетал щегол.

- Музыка, - задумчиво сказал Михаил Иваныч, тряхнув головой. - Я вот, когда бываю весной в лесу и слушаю все это, - отдыхаю. Будто вот я один на земле сижу, и все это поет для меня. И вот хочется стих сложить, песню такую же краси­вую, как эти птичьи песни, и запеть вместе с птицами, с лесом. Один раз, знаешь, вот так же сижу, слушаю и вдруг заплакал. Честное слово. Не от горя заревел, что горе! Горе теперь ушло от нас. Жить-то стало хорошо, вольготно... Старое неохота вспо­минать... А вот заплакал от какой-то непонятной радости. Я и сам не знаю в ту пору, о чем плачу, слезы вот так и сыплются. Слушаю эту музыку, задыхаюсь и плачу тихонько так, бояз­ливо... Знаю, что в лесу один я, а думаю, что кто-то подсматри­вает и хохочет - ишь, дескать, старый хрыч над чем-то нюни распустил... В другой раз иду так же вечером. Тихо в лесу. И вот охота крикнуть, да так крикнуть, что есть духу. И крик­нул. Эхо отдалось, словно рассыпалось, далеко, будто в разных концах вот такие же Михаилы, как я, идут, откликаются. А по дороге лесообъездчик едет. «С кем, - говорит, - Иваныч, идешь, кого кричишь?» Мне так в эту пору неловко стало. Дураком сам себе представился... Бывают вот в жизни такие минуты... Стой­-ка, - вдруг насторожился Михаил Иваныч и сказал шепотом: - Один есть. Слышал?

Вдали что-то прошумело.

Я понял, что прилетел на токовище глухарь и тяжело опус­тился на дерево.

-  Вон   там,   в   той   стороне, - тихо   сказал   Михаил   Ива­ныч, указывая в темную глубину бора, - значит, есть...  Подо­ждем...

Через некоторое время неподалеку от нас снова захлопала крыльями огромная птица, прошумели сучья деревьев, и все смолкло.

- Еще один, - прошептал мой товарищ, - сиди смирно, ку­рить не надо, в избушке покурим потом.

Было уже сумрачно, кой-где в небе зажглись уже звездочки, когда мы возвращались обратно на ночевку.

- Не  зря   пришли,  значит, - весело  говорил  Михаил   Ива­ныч. - Только вот помешают нам эти черти, а?.. Принесла их нелегкая... Ну, ладно.

Когда мы зашли в избушку, в ней было темно. Молодые охотники о чем-то тихо разговаривали.

- Не спите, ребята?

- Да нет... Как бы не проспать.

- Не проспим.

- Куда ходили?

- Так, послушать, как лес растет.

- А разве слышно?

-  Ну, я все слышу... Я слышу, что и в земле делается, - от­шучивался Михаил Иваныч.

Мы устроились на нарах.

- А знаете, ребята, что я вам скажу? Чтобы не проспать, будем сказки рассказывать и так вообще... Ну, там побываль­щины какие, что ли, - предложил Михаил Иваныч.

- Верно, - отозвался один из охотников, - говори.

- А вы?

- Я   не   умею,   вот   разве   Григорий, - сказал   белокурый парень.

- У меня нескладно выходит и неинтересно.

- Ну, тогда уж я начну...

Михаил    Иваныч    подбросил    в    печку    дров    и    лег    на нары.

-  Ну так слушайте, ребятки.

- Ну, ну, слушаем.

Мне хотелось  спать,  я  задремал,  но  уснуть  не  мог,  при­слушивался к тихой речи своего приятеля.

- Раз мы на охоте, так давайте и рассказывать про охотни­ков. Вот со мной был один случай... Шел я один раз с охоты вечером... Погода была хорошая. День простоял жаркий. Так я в ту пору убродился, только и думаю: «Ноги мои, ноги, до­несите меня до дому». И вот не дошел до города каких-нибудь километров пять, вдруг туча... Да такая ли огромная тучища надвигается, черная. Смотрю, в ней молния поблескивает, гром так это сердито поуркивает. В лесу вдруг сумрачно стало. Ну, думаю,  пропала   моя   спобедная   головушка - начнет   дождем полоскать и укрыться негде будет. Тороплюсь, чтобы поскорей хотя бы до края селения добраться. Тут вдруг ветер подул, да такой ветрище, с ног сшибает. А туча уж над головой...  В лесу все ходуном ходит. Темень - глаз выколи. Иду - ногами дорогу нащупываю.  Ветер  так  свищет,  точно кто  его  выгнал  откуда. Слышу,   падают  первые  капельки  дождя,  а  деваться   некуда. Гром грохочет,   как из пушек   палит, - да так  даст, что уши сквозь! Смотрю я, недалеко огонек, будто звездочка. Ага, думаю, теперь не пропаду. А это в кладбищенской сторожке огонь заж­гли. Думаю, пойду я в эту сторожку и пережду там, пока гроза пройдет. И вот только свернул с дороги, отошел каких-нибудь пятьдесят шагов, огонь потух. Дождик начал  уж накрапывать, и еще темней стало. Руку протянешь, и не видно ее, самого себя не видно. Думаю, все равно доберусь теперь до сторожки. Иду ощупью и вдруг провалился в какую-то канаву, вылез, наткнул­ся на чего-то. Рассмотрел, крест, могила, значит. Я обошел ее - другая, эту обошел - третья, а дождик все шибче да шибче при­пускает. И вот я обходил, обходил кресты, могилы, памятники да загородки и спутался, не знаю, куда идти? А молния как блес­нет, так и обольет все кладбище светом. Море! Кресты, памятни­ки, надгробники, как покойники, будто вылезли и стоят...

- Уй! - боязливо воскликнул один из охотников и сел, подо­брав под себя ноги.

- Чего тебя берет? - проворчал товарищ.

- Жутко.

- Ну, жутко... Молчи, не мешай. Рассказывай, дядя.

- Так вот, - продолжал Михаил Иваныч, - куда-то надо деваться: дождик направился что надо - ливень. Промокну, думаю, до нитки. Нащупал я надгробник... Ну, это вроде такого длинного ящика, который опрокидывают и накладывают на могилу. Думаю, заберусь-ка я под него. Попробовал, сунул руку - сухо... Сдернул ружье, сумку засунул под надгробник, приподнял его и сам залез.

- Ой! - простонал опять сидящий охотник.

- Не мешай, говорят тебе.

- И не страшно?

- А  кого  бояться? - спокойно ответил  Михаил  Иваныч. - Я ведь не на  покойника лег. Покойник-то в могиле зарыт - в земле, глубоко.

- Я бы со страху...

- Давай рассказывай, дядя! Вася, ты не мешай...

- Ну,  ощупал  там   землю - сухо,  трава   растет,   мокруша. Расшвырял  комья  земли  и   растянулся.   Эх,  думаю,  хорошо! Только мокрушей пахнет приторно!.. А дождик так начал сы­пать,  кипит  кругом.  То  притихнет,  то  опять  шибче  прежнего припустит. Гром будто небо разламывает. Слушал, слушал я и не помню, как уснул. Сколько времени я спал, не знаю, только как проснулся... Тихо! И спросонья не могу понять, где я, что со мной? Потом уж очухался. Смотрю, сквозь щели свет про­бивается и в надгробнике не темно, а так, сумрачно. Ну, ладно, думаю,    пора    вставать.    Опрокинул    я    надгробник.    Встал. Смотрю - солнышко уж выкатилось  и  так это  ласково  греет, пичужки поют, а кругом меня все могилы, кресты да памятники: в самую середину кладбища я забрался. Только хотел ружье с сумкой на плечи вздернуть, слышу, недалеко кто-то застонал... Оглянулся - мужик в красной рубахе мечется. Он могилу там рыл. Как увидел, что я из-под падгробника вылез, ну и поду­мал - покойник из мертвых воскрес. Схватился руками за края могилы, силится из нее выпрыгнуть, да не может, могилу-то уж-глубоко вырыл. Подпрыгивает, только лапти у него мелькают, а сам все стонет: «Ох!.. Ох!.. Да воскреснет бог...» Оглянется на меня и опять примется прыгать.  Ну,  я  пошел  к  нему  помочь вылезти, а он схватил лопату да как заорет: «Изрублю – говорит, - засеку, нечистый дух!» Потом как-то мужик изловчился, ка-эк выскочит из могилы, и ну бежать, только лапти мелькают, только кресты говорят. Забежал он за памятник и спрятался, а потом высунул голову и смотрит на меня... Ну, страшно смот­рит... Глаза того и гляди выскочат. Я кричу ему: «Дядя, чего ты испугался?» А он опять спрятал голову. Заглянул я в моги­лу, которую он рыл, смотрю там кисет развернутый валяется и цигарка пустая.

-  Покурить,   верно,   хотел, - прервал   рассказ    охотник, - а тебя тут вынесло.

-  Что    ты,    до    курева    ли    тут, - возразил    его    това­рищ.

- Ну я думаю, наплевать, мол, на тебя, домой надо скорей, да на работу. Надел на плечо сумку,  вскинул ружье. Смотрю, а мужик опять выглядывает из-за  памятника. Я  говорю:  «Дядя, зря ты испугался, живой я человек, обыкновенный и не злой». Тут-то он меня и узнал. Оказался и  мужик знакомый, сторож кладбищенский.  «Какой тебя  дьявол,  говорит,  под  надгробник затащил?»  Я   рассказал  ему&n… Продолжение »