…ева, его правом на зем­лю, которой Макар мог пользоваться лишь при желании хозяина. Теперь мысль его прояснялась, останавливаясь на ахезинском откровении. Он почти вслух размышлял, улыбаясь: «Что мне Антуфьев? Я сам - Скоробогатов и могу не хуже быть, таким же хозяином, как Антуфьев... Я законный его хозяин... Я нашел богатство, приобрел своими трудами,- значит, все мое...» Он бессознатель­но подхлестнул лошадь, точно торопился скорее при­ехать на Безыменку и осуществить это дело. Седло под ним сочно поскрипывало кожей. Он не заметил, как оста­вил позади Подгорное, рассыпанное по отлогим холмам. Пять церквей стояли, как белые свечи, и горели креста­ми на заходящем солнце.

Впереди тракт. Точно кто неизмеримый ударил по лесу и прохлестнул прямую просеку вдаль, к стальному горизонту. Хмурые ели, бодрые сосны и кедры, веселые березки, как в испуге, расступились, посторонились, рав­няясь потеснились, сплетая в гуще свои ветви. Серая ухабистая дорога то поднималась на гору, то скатыва­лась в мокрые кочкастые ложбины, где, устланная мостовинником, она тянулась прямой лентой, уходя в рав­нины широких еланей.

На дороге ни души. Тихо. Макар, стиснутый этим безлюдьем, казался маленьким, тихо скользящим. В мысли прииск, платина, Трегубов, Исайя. Все это бес­порядочной толпой бежало и исчезало бесследно, уходя назад вместе с дорогой в Подгорное.

Миновав хмурый пихтач, дорога пошла еще ниже. Здесь ельник был низенький, чахлый, укутанный, как паутиной, серым лишайником, а ветви елок из-под него высовывались, как обветрелые сухие переломанные ко­сти. Меж высоких кочек, похожих на раскосмаченные го­ловы, растекалась болотная речонка, заползая под елань, а оттуда черными змеями вилась меж болотных коряг. Эти черные потоки казались бездонными, а серый ельник еще более усиливал немое жуткое молчание.

«Жуть-то какая!» - подумал Макар.

От болота дорога взвилась чуть в гору.

В стороне, под старой высокой елью, сиротливо при­жалась одинокая могила. Низенький, почерневший от времени крест врос в траву. Сверху прибиты две до­щечки, коньком на два ската. Он, подобно задумчивой старушке, подвязанной черным платком, качнувшись на­бок, смотрел на обросший бурьяном могильный бугор; некрасивым почерком было написано на кресте: «Крест сей свидетельствует, что есть жизнь выше тленных пре­делов этой жизни».

Увидев могилу, Скоробогатов сбавил ходу, бросил по­вод на гриву лошади. Непонятная тоска сжала его, он припомнил рассказ отца об этой могиле. «Тут работни­ка убили у одного золотопромышленника... Выбежали из ельника, ударили стягом, вышибли с козел...  «ох» не молвил, рухнул... А золотопромышленник угнал».

«Зря... - подумал Макар, - душу человеческую загу­били».

Две темные пики елей и отошедшая к дороге сос­на - немые свидетели трагедии - стояли и смотрели на Макара.

У опушки леса Макар заметил дымок, который рас­стилался тонким пластом по земле. «Кто-то есть», - по­думал он и пришпорил лошадь.

На бровку тракта вышли двое бородатых мужиков. Они остановились, смотря на Макара. Один крикнул:

-  Есть покурить?

-  Нету, не курю я, - торопливо ответил он и, наря­див лошадь, быстро уехал.

Солнце спускалось в ночь. Выглянув в прорехе про­секи, оно запуталось в ветвях леса, потом скользнуло огненным шаром по сучку старой лиственницы и утонуло за тупым шиханом горы, брызнув в небо золотом. Про­ссека - как переломилась через гору и упала концами вниз, в черные дали лесов. Впереди горы были выше. Они там поднялись грядой, купаясь в огненной заре, за­слонив собой солнце - сгорбились, приникли, точно жад­но пили своими подножиями из лесного моря.

Макар снова поехал шагом. Вдруг вслед ему покати­лась песня. Прислушался.

«Бродяжки поют, - подумал он, - которых видел у болота. Песня знакомая - много раз ее слыхал».

Конь осторожно ступал по влажному грунту дороги, прядая ушами.

Скоробогатову казалось, что вот сейчас тявкнет знакомый голос собачки - тонкий, тоскующий о пропавшем без вести хозяине. Многоликая песня заглядывает в душу, затискивая сознание в тоску, вырывает глубокий вздох, а голос поющих обгоняют его, теряясь в лесу.

Подавленный нахлынувшей непонятной тоской, Скоробогатов ехал по заснувшей рамени. Ночь сгущалась, с неба глянули звезды.

Потонувшие в стальном бусе дождя, лениво вороча­лись у станков рабочие. Ходили по узким дорожкам ко­ни, запряженные в двухколесные тележки-таратайки, - возили песок к станкам. Звякали бадьи, шуршала галь­ка на лопатах, сердито урчала вода в шлюзах. В сером тумане ненастья прииск казался оторванным куском земли, брошенным в мутную сырую яму. Но мысли Скоробогатова были за пределами настоящего. Они неслись в будущее. «Вот тут построю корпус, - думал он, - для паровой машинки, а тут поставлю бутару... На вскрышу надо начинать работу, нечего кротами рыться. Бестолочь!» Тяжелый пакет настойчиво напоминал о себе и рождал каленые мысли - быть обладателем не­сметных богатств.

Когда проходил мимо работ и наблюдал за рабочи­ми, ему казалось, что работают лениво, часто садятся, вертят цигарки, подолгу курят и при виде его - хозяи­на - не трогаются с места, не признают хозяина.

Он как-то незаметно отодвигался от рабочих, чув­ствуя свое превосходство. Ему казалось, что он, крепче и крепче врастая, стоит на земле, чувствуя, что все - и станки, и люди, и лес, и земля - принадлежит ему.

Рабочие тоже чувствовали, как меж ними и Мака­ром, который держался прежде, как и они, за лопату, раскрывается глубокая пропасть. Прежний Макар, сло­воохотливый, молодой, сильный, простой, становится тяжелее и тяжелее. В некоторых незаметно вселялось чувство боязни к Макару. Только один забойщик Смо­лин был прежним в отношении к Макару. Улыбаясь в кудрявый ус и прищуривая один глаз, он сообщал:

-  Ребята, шибко,- хозяин идет.

И чем выше Макар поднимал голову, тем более Смо­лин к нему приставал, стараясь ему напомнить, кем он недавно был.

Сегодня Смолин заметил, что Макар особо подчерк­нуто показывает свое превосходство. Он подошел к Скоробогатову с озорной усмешкой и сказал:

-  Макарша, дай-ка мне на сороковку, смерть охота, сегодня напиться!

-  Что я тебе за Макарша? - гордо спросил Скоробогатов, прищуренными глазами смерив Смолина.

-  А кто такой?..

-  Знай, с кем говоришь. Не Макарша я тебе, а хо­зяин!

-  Сопляк!

-  Чего-о?..

-  Сопляк, говорю... Не слыхал, што ли?

Макар готов был броситься на Смолина, драться, а потом прогнать его с рудника. Хотелось показать свою силу - силу хозяина, но черный строгий взгляд забой­щика смутил Макара. Потерять Смолина с прииска - значило лишиться опытного забойщика. Сам он уже давно не работал - вел приисковое хозяйство, а Яков не вылезал из своей синей суконной поддевки, щеголевато и бестолково ходил по прииску, от станка к станку, за­кинув руки назад.

Макару Скоробогатову казалось, что он уже много сделал на своем руднике. Утрами он выходил уже не из низенькой дымной казармы с единственным тусклым окном, а из крепкой, чисто остроганной, как из толстых восковых свеч сложенной избы.

Стоя на высоком крыльце своей конторы под навесом, он любовался на разросшийся крупными строениями прииск.

Прижавшись к подножию крутого увала правого берега Безыменки, стоял большой корпус с «чашей», увенчанной круглой, как у цирка, верхушкой. Он вздра­гивал бревенчатым телом от внутренних толчков маши­ны, грохотал бутарой и выплевывал крупную гальку. Рядом, из другого корпуса выкидывая белые клубы пара, устало пыхтела паровая машина. Вдоль котловины расширялся разрез, в нем пестрели люди, лязгали лопа­ты, ходили кони, запряженные в таратайки, лихо разма­хивая вожжами, кричали коногоны, резко присвистывая. Когда таратайка, подпрыгивая по обточенным каменьям, стремительно спускалась по крутой дорожке на дно раз­реза, юбки у коногонов-работниц раздувались разно­цветными пузырями. Рабочие при встрече с Макаром почтительно снимали шапки, притихали. Машинист Суслов, черноусый молодой слесарь, при входе Мака­ра в машинное отделение соскакивал с лавочки, без надобности хватал масленку, похожую на гуся, и лил масло на блестящие машинные части.

Все это Скоробогатову казалось созданным для него: машины, люди, кони - все, что движется с утра до позднего вечера.

Насколько непреклонен в своих действиях был Ма­кар, настолько же упрямо держался теперь в стороне старший Скоробогатов - Яков.

Он работал на своей маленькой делянке, отодвинув­шись от большого предприятия своего сына. Никита Су­риков теперь был с ним неразлучно. Они вместе били шахты, вместе смывали, делили скрытую от конторы платину и вместе пировали. Сын и все пережитое за последние годы отходило назад, редко волнуя сознание Якова. Завертывая на перепутье к Макару, он разгова­ривал с ним как просто знакомый.

-  Здорово, сосед!

Макар уже привык к странностям отца и отмалчи­вался. Он чувствовал, что бестолковая хандра крепче и крепче врастает в старика и становится все более острой и дерзкой. Очень яркой делается она, когда Якову «фар­тит». Он в это время, гордо поднимая голову, говорил Полинарье, отяжелевшей от безделья:

-  Жили и жить будем!

Выворачивая из кармана толстую пачку кредиток, он прибавлял:

-  Могу купить кого угодно…

Потом Яков перенес свои кутежи на рудник. Вокруг него собрались соседи по делянкам - старатели. Тут появился и Гурька Сошников. Он немного постарел, лицо износилось, но с гармоникой он не расставался. Среди старателей Яков держался гордо и хвастливо, а в разгаре попойки придумывал какой-нибудь фортель.

В сумраке тихого вечера, шумно разгораясь, полыхал костер. Пьяные, охрипшие голоса будили засыпающую рамень. Надсадно ныла Гурькина гармоника, а Яков, выводя картинные колена, плясал.

Должно быть, его однажды не удовлетворила пляска, он прыгнул в шлюзовую канаву и, утопая по колена в воде, свирепо принялся подпрыгивать, мутя воду. Красное, в отражении яркого костра, лицо было сосредо­точено. Превращенная в жидкую грязь вода под ногами булькала, чавкала, обильно разбрасывая липкие брыз­ги. Хохот нескольких голосов вторгался в пискливые переборы гармоники. Наконец, Яков выскочил из канавы и устало сел на пень, широко раскинув ноги, облитые жирным слоем желтоватой грязи. Протянув руку к кор­зине, он выхватил из нее бутылку с коньяком. Обводя окружающих разгоревшимися глазами, Яков ударил бутылку дном о пень. Пробка вылетела, а вспененное вино брызнуло Якову в лицо. С тем же видом усталости он начал поливать из бутылки вино на сапоги, смывая другой рукой с них грязь, а когда опорожнил бутылку, то бросил ее в канаву и, раскинув руки, крикнул:

- Несите меня на руках в балаган!

Утром Никита, высасывая из бутылки капельки не­допитой водки, обнаружил у пня туго набитый бумаж­ник Якова. Никита подобрал, раскрыл и, торопливо свернув, спрятал за пазуху рубахи.

Обычно Яков после таких попоек становился молча­ливым. Сидя на нарах, он вздыхал, мучимый головной болью.

- Уф... Ох, господи, помилуй нас, грешных!

Никита, исподлобья смотря на Якова, достал из-за пазухи бумажник и, подавая его Якову, поучительно про­говорил:

-  На-ка,   да  не   разбрасывайся,    богата-богатина! Ладно - мне попал, а то бы денежкам   твоим   карачун был.

- Спасибо, Никита! - бормотал Скоробогатов, не смотря на своего приятеля, а Никита, желая похвастать своей честностью, еще раз проговорил:

-  Ладно, говорю, мне попал, а найди какой-нибудь жулик, вроде Гурьки, - замыл бы. Я  не люблю чужое добро.  По мне,  все   должно   быть на   чистую   совесть. Робить, что ли, примемся али еще пировать будем?

-  Хватит, Никита! За работу надо приниматься. Отоспавшись и «выходившись», Яков и Никита снова принялись за работу. По мере того как омраченный, придавленный похмельем разум освобождался от зеле­новатой тоски, мысли оживали. Оживала и спорилась их работа, и приходило нетерпение. После каждого десятка бадей, выкачанных из шахты, Яков и Никита попере­менно брали большой ковш, насыпали в него породу и шли к ручью делать пробный смывок.

На дне обозначались крупинки платины. Старатели любовались ими и выплескивали на кучу добытых песков.

Но однажды Никита, делая смывок, заметил на дне ковша крупный, как раковина, самородок. Он умело выхватил его и, чуть сдерживая волнение, крепко сжал в руке. Яков заметил, что Никита весь изменился, отве­чал невпопад, на лбу выступил обильный пот, а глаза избегали встречи со взглядом Якова.

-  Ты чего это? - спросил Яков.

-  Чего?..

-  Да точно кто тебя настегал?

-  Никто не стегал!

Яков заметил, что Никита крепко что-то держит в руке и, не спуская глаз с него, спросил:

-  Чего это у тебя в руке-то?

-  Ничего нету!

-  Как ничего нету...   А ну, покажи...   Для   очистки совести покажи, Никита... А?.. Чего у тебя тут в кула­ке? - схватив   здоровенную   руку   Никиты,   настойчиво допрашивал Яков.

-  Вот привязался, как репейная шишка. Ничего, го­ворю я... Ничего нету.

-  Разожми  кулак! - уже  схватившись    за    кулак, настаивал Яков.

-  Да на   ты, подь ты к ядрене    матери! - злобно крикнул Никита и разжал кулак. На ладони лежал само­родок. Мгновение они смотрели друг на друга.

-  Экая   ты    страмина! - укоризненно   взглянув   на Никиту, проговорил Яков. - На что позарился! Бумаж­ник честно  отдал, а хаврульку скрал... Много   ли    она даст?.. Золотников десять, не больше... Рублей на сорок... Уж лучше бы бумажник скрыл. Больше бы было коры­сти-то...

Никита пристыженно молчал, потом, выругав Якова откровенной бранью, ушел, ворча под нос:

-  Плевать тебе и в работу  твою.   Сам-то   кто? Не хуже меня, ворина!***

 

Яков остался один, Никита больше не возвращался. Скоробогатов его не жалел.

«Черт с тобой, работничек! - думал он.  - Найду себе связчика не хуже тебя».

Но вскоре его ошеломило: жилка как-то сразу иссяк­ла, точно, просверлив узкую дырку, как червяк, ушла бесследно в землю. Или как Никита, этот тяжелый чело­век, с большущими немытыми ручищами, уходя, унес с собой все дорогое содержимое делянки Якова.***

 

 Он решил поехать в Подгорное и уговорить Никиту. Когда он подъезжал к своему дому, Никита, пьяный, беззаботно сидел на сво­их бревнах, всклоченный, босой и громко пел:

- Под черную-ю-ы-а  черына-а-вою, Лежал я на-а-ы-ковре.

Увидев Якова, он сразу смолк и отвернулся. Яков, остановив лошадь, крикнул:

- Никита, ты чего это скапризился, ушел?

Никита посмотрел на него пьяными глазами и про­молчал.

-  Слышь, я тебе говорю, айда еще поработаем?..

- Не пойду! - резко ответил Никита.

-  Ну, брось дурака валять, айда!

-  Не пойду, хоть кукареку пой,   не   пойду...   Купи у меня бревна!..

-  Не надо мне твоих бревен. Я говорю, робить айда!

-  Не пойду!

Никита слез с бревен, запустил руки в карманы сплошь облепленных заплатами коротких и узких не по росту штанов, зашагал большими шагами вдоль улицы, сердито усунув всклокоченную голову в плечи.

Яков долго поджидал Никиту. Может, мол, пропируется, придет. Но тот не приходил. Бревна с пустыря, где когда-то стояла избушка Никиты, исчезли. Их за бесце­нок купил Макар и велел перевезти к себе, а Никита ушел снова на Безыменку и там, найдя свою старую балодку, снова стал сторожем.

 

                                                       ***

 

Для Якова снова наступили мрачные дни. Жилка так и не была обнаружена. Пришлось бросить ложок и думать о поиске нового места. Но наступил холодный и ветреный октябрь с ранним снегом. Днем по небу ежедневно ползали мутные космы разорванных облаков, а к ночи небо очищалось, точно кто сметал с него облака. Ветер куда-то уходил, притихал, а в темном небе зажи­гались яркие зимние звезды, смотревшие в заморожен­ные улицы.

В это время к Якову всегда приходило тихое уныние и безделье. Особенно остро оно ощущалось сейчас. Полинарья с ним не разговаривала, она или «запоем» спала, или так же «запоем» молилась. Бродя по дому, Яков за­глядывал к ней в комнату, тихонько отворяя дверь, но, заметив, что Полинарья молится, на носках, чтобы не делать шума, тихо отходил. Иной раз, выведенный из терпения ее продолжительными молитвами, сердито вскрикивал:

-  Чего это прорва какая пришла на моленье? Дума­ешь, башкой своей пробьешь дыру в рай?..

-  Отвяжись, укроти беса в себе, не мешай! - сер­дито, почти шипя, говорила Полинарья.

Якова это приводило в бешенство. Он не привык к та­кому обращению жены, чувствовал, что и Полинарья уходит из-под его влияния, и начинал хандрить.

Макар знал затейные выходки отца, но все время молчал. Ему было не до того…

Как-то быстро прошло время, и он, Скоробогатов, бежал за этим временем, не замечая жены, сына, погло­щенный своим делом, охваченный золотой «лихоманкой».

Под вечер в комнату к нему вошел Яков. Он был странно одет. На плечах висел рваный пиджачишко, голову прикрывала шапка с полуоторванным козырем и ушами. Он был босой. Приотворив дверь, он тихо, на­смешливо спросил:

- Можно ли войти к вам?..

Макар ничуть не ожидал такого вопроса от Якова. Отворив дверь, он впустил отца, усмехнувшись удивлен­но на его наряд.

- Что это значит, тятенька?

- А то значит, что я к тебе пришел посоветоваться... Макар сел в мягкое кресло. Ему казалось, что перед ним стоит не его отец, а кто-то другой, пришедший из обжорного ряда. Он давно обещал серьезно поговорить с отцом относительно его чудачества.

-  Ты  скажи  мне,  что  все  это  значит?  С  прииска ушел, дома ханжишь. Не живется тебе мирно!

-  А как же  быть,  коли  нечем  жить?

-  Кто  тебе  отказывает?..   Пожалуйста - ешь,   пей, ничего не делай, отдыхай!

-  Ой,   нет!..   У  тебя?..   Ублюдком?!   Нет!   Ты   вот своей принцессе скажи, чтобы она не избывала старика. Сядешь - неладно,  пройдешь - неладно,  скажешь - не­ладно. Босиком пришел, потому мне запрещено ходить по вашим горницам в сапогах.

-  Не знаю, что тебе надо. Да и недосуг мне!

-  Не знаешь? Где же тебе знать. Ты ведь теперь бо­гатый. Ну, ладно, коли недосуг. Бог терпел и нам велел. А все-таки я не покорюсь вам... Все-таки я...

Яков не договорил. Округлив глаза, покраснел, рык­нул и шумно вышел.

На другой день он нашел где-то растрепанную кор­зинку, надел растоптанные опорки валенок и пошел по подоконьям. Соседи, с любопытством глядя на стран­ного нищего, вышедшего из богатого скоробогатовского дома, удивленно расспрашивали:

-  Яков Елизарыч, пошто это ты, а ?

Глаза его наливались слезами. Дрожащим голосом он говорил:

-  Не хочу... Лучше по миру пойду, а не покорюсь... Они богатые, а я бедный.

Другие смеялись.

-  С жиру ты бесишься, Яша, ей-бо, пра!.. Да я бы на твоем месте теперь лежал на полатях да в потолок бы поплевывал.

-  Не привык я чужой хлеб есть!

… Территория владения Скоробогатова расширялась. Он захватил смежные Акимовские лога, умолчав об этом среди мелких старателей.***

 

Уезжая с приисков, они завистливо смотрели на скоробогатовские работы, которые не прекращались и зимой.

Следующий год действительно принес засуху. Спали весенние воды, умирающе затихали. В вершинах работы прекратились, только в низовье кое-где еще валандались люди в мутных ручейках…

Был конец июля. Засуха угрожающе нависла над землей. Поблекшие деревья печально опустили листву и желтели как осенью. И трава, тоже истощив запас вла­ги земли, взъерошилась, спутанно ощетинилась. Скоробогатов тоже был как бы придавлен этим засушливым временем, мешающим свободно дышать.

Апрель был веселый и ясный. Голубые сугробы, на­несенные особо обильной снегом зимой, темнели и осе­дали. Горные речки на этот раз особенно свирепо взду­лись, вторгаясь неумолчным глухим шумом в повеселев­шую, в голубом мареве весны, тайгу. Скоробогатов с тревогой смотрел, как Безыменка, проворней и провор­ней разворачивая оледенелые за зиму берега, поднимала выше свой буро-пенистый хребет, а сбоку, где каждую весну молчаливо стоял стройный березняк, в низине по­явился новый шум: это Смородинка, размывая проло­женный новый путь, бешено, с ревом била в бок Безы-менке и топила низину. Тихий, прямой, как свечи, лес стоял в воде.

 

                                                          ***

 

Не  время  сейчас  прохлаждаться.

Макар верхом уехал на Безыменку. Когда он спускался с горы, откуда через прореху просеки был виден прииск, - нижняя челюсть его покривилась от злобы: вместо разреза, зеркальной поверхностью отражая небо, голубело озеро, а обычный грохот бутары, вой бесконечной цепи ковшей и усталое пыхтенье паровой машины примолкли. Только речка смешивала свой говор с тихим шумом леса***.

 

Со спадом весенней воды на логах, где старался Малышенко, затяпали топоры. Строили казармы, устанав­ливали вашгерды. Вечерами в борах ходили спутанные лошади, позванивая боталами, искали в выгоревшей в засушливый год отаве проросли свежей травы. Жизнь как будто начиналась та же, только к серой запачкан­ной небольшой кучке рабочих примешивались новые люди и светились, как уцелевшие пуговицы на изношен­ном зипунишке.

Только в середине лета разрез был осушен. Ремонти­ровали машины. Скоробогатов-младший хлопотал по­полнить забой рабочими и коногонами, которые за это время разбрелись.

Некоторые из них своими семьями копались в близ­лежащих логах, а некоторые, сгруппировавшись в арте­ли, старались на речках.

Но в одно утро приехал на прииск урядник и со стражником Филатычем стал собирать по списку народ.

Рабочие зашевелились, как взрытый чьей-то ногой муравейник. В их говор влились давно забытые слова: «война», «мобилизация». Произносились тревожно, и к концу дня тревога вместе с ночью тяжело нависла над прииском черной тучей горя.

В казармах взвывали женщины, причитая:

- Ой, да что это будет такое-е?!

- Ой, как же я останусь одинешенька с сиротами?!

Всю ночь в разных концах прииск оглашался песнями и диким воем гармошки. Но песни были такие же, как ночь, горькодумные, безотрадные.

Недалеко от конторы разгуливала ватага парней. Впереди щеголевато одетые шли мобилизованные моло­дые рабочие, красные от вина, злобы и горя. Охрипши­ми голосами они пели:

                               Эх, милые родители,

                               Не дайте умереть.

                               Дайте беленький платочек

                               Горьки слезы утереть...

 

Только с восходом июльского солнца прииск замолк, а солнце, которому нет дела до людского горя, выгляну­ло через шихан и сквозь редину еловых пик обласкало задремавший прииск, притаивший в казармах злобу и горе. Скоробогатов вместе с обозом мобилизованных по­ехал в Подгорное. Точно рой потревоженных пчел, гуде­ло заводское селение. По улицам густыми толпами люди провожали своих знакомых. Басили гармошки, пьяные мобилизованные шли впереди с платками, а позади них густым хором пели песни:

О чем заду-умался, да служи-ивый, О чем горю-уешь, удалой?

Песне подвывали жены - будущие вдовы. Все слива­лось и висело в воздухе невообразимым хаосом.

Иль тебе служба надоела,

Иль заболел твой ко-онь, конь гнедой?

- Да милые вы мои детушки! Да осталися мы сиро­тами круглыми!

На пригорке толпа. В середине приводили в чувство молодую женщину. Налитый горем и слезами, к ней на­клонился  муж  с  подвешенной  через  плечо  сумкой.

- Наташа,  Наташа...  Ну,  успокойся!..

Женщина открыла глаза, обвила шею своего мужа безумно крича:

-  Не отдам!.. Не отдам!.. Ох!.. О-о-о... Будьте вы все прокляты!..

-  Как снег на голову, горе-то подкатило, - разговаривали позади.

-  Я это раньше знал. Уж раз ребятишки в войну за­играли,- значит,  быть  войне...

На базарной площади служили молебен, а после мо­лебна подняли иконы, портрет царя и пошли по ули­цам.

Спаси, го-осподи, лю-у-ди твоя-а...

И благослови достояние твое-е...

Дряблым тенорком горланил Скрябин, протягивая тощую руку, чтобы ухватиться за носилки, где плыл над обнаженными головами царский портрет.

И благослови достояние твое-е... Победы...

Громко вторил Рогожин, взяв под руку Столярова, ковыляя на короткой ноге.

-  Братцы!.. Бей немчуру! Не посрамим земли рус­ской! - кричал Лысков,  стоя  на  бугре.

-  А  сам-то  што  не  идешь? - крикнул   кто-то.

-  Пойду...   Как   наш   год  спросят - пойду!

- Врешь,  не  пойдешь,  шинкарь!

-  Сними  шапку. Сними шапку, рестант!

Макар повернул голову в ту сторону, где кричали, и увидел Сизова. Тучной фигурой на него наступал Пеле­вин. Сизов попятился. Чья-то длинная костлявая рука сдернула с него картуз, а другая пятерней вцепилась в всклоченные рыжеватые волосы и дернула. Голова Ефи­ма мотнулась и скрылась в густой куче людей. Люди задвигались, а потом, когда отхлынули, Сизов лежал вниз окровавленным лицом. К нему подошла женщина И стала его поднимать. Сизов встал на четвереньки, из носу текла кровь, и нос казался полуоторванным куском мяса. В женщине Скоробогатов узнал Наталью. Она по­могла Сизову встать. Переступая нетвердо, он зашагал, запыленный, измятый, незнакомый.

На станции, где в состав товарных вагонов садились мобилизованные, песен уже было не слышно. Вопли, стоны - все смешалось в томительный вой. На перроне, среди глазеющей публики, слышен несвязный разговор:

-  Не вовремя потревожили, вчера только подкосил.

-  С чего это их  забрало с войной-то?

-  Да, говорят, австрийского наследника  ухлопали,  и придрались.

-  Немчура только этого и дожидалась!

-  Зря, себе на шею войну затеяли.

-  Что так?

-  Ну, где  же  им  супротив  нас - не  устоять!

-  А вот погляди, - начешут...

-  Кому?

-  Нам!

-  Н-но?!..

-  А вот начешут...

-  Эх ты, милая кобылка!..

-  Дядя Вася, на, глони стаканчик!

-  Где взял? Кабаки-то закрыты ведь.

-  Молчи,   пей!   Хошь - так   оболью   вином-то!

-  Все равно сбегу, а то только до фронта. Палец себе отстрелю, а то в плен сдамся.

-  Прощай, брат, больше,  может,  не  видаться.

-  Прощай, мой  милый, я  и так тебя уж не вижу.

Из вагона смотрели растерянные лица. Точно этих людей кто-то неизмеримо большой врасплох схватил и скидал в вагоны друг на друга.

Наклонясь из вагона, разговаривал Сошников с Фимкой.

Безусое лицо его осунулось, сквозь густой загар про­глядывали досада и забота. Фимка, с красными от слез глазами, стояла возле него и, зажав фартуком рот, ки­вала ему головой. У Гурьяна на щеке сильно играл желвак.

Скоробогатову захотелось подойти к Гурьяну и дать ему денег. Он нерешительно потоптался, а потом про­тискался сквозь густую толпу людей к Сошникову и, подходя, окрикнул:

-  Гурьян!

Сошников, увидев Скоробогатова, ощерил на него светло-серые глаза и сердито молвил:

-  Ну, чего тебе?

-  Чего ты козыришься? Расстанемся в дружбе. Да­вай руку.

Скоробогатов протянул ему руку с зажатой под па­лец крупной кредиткой.

Сошников сначала изумился, потом насильно заста­вил себя улыбнуться и протянул Скоробогатову руку, говоря:

-  Спасибо,  Макар  Яковлич!

-  А  ты-то  зачем? - спросил   Макар.

-  Нужен,  видно.   Все  равно  не  стану, - ворочусь.

Прозвучал второй звонок. Он точно подхлестнул лю­дей, они быстро задвигались, заголосили до хрипоты, до бесчувствия, заплакали.

-   Ну, брось, не реви!

-  Ну, отпусти, ну, чего поделаешь?

-  Мишенька, сынок мой, прощай! Расти большой - помогай маме!

В одном из вагонов дико завыла гармоника и гря­нула уральская барабушка. Рыжий, вихрастый, с крас­ным опухшим лицом, парень, наклонив ухо к самой гар­монике, свирепо дергал ее и пел:

Ах, не тужи ни ты, ни я, Земляничинка моя!

К нему присоединился пронзительный посвист и дикое поухивание... Поезд медленно тронулся. Женщины с громким ревом шли за вагонами. Из вагона махали платками.

Кричали:

-  Живите чередом!

-  Дядя Вася, не реви!

-  Дяде Мише  кланяйся!

Парень с гармошкой выставил ногу, чтобы на ходу ударить ею жандарма, стоящего возле уходящих ваго­нов. Жандарм посторонился, а парень дико крикнул:

-  Берегись, синемундирная  шпана!

Весь день Подгорное выло, ревело, пело песни, от­правляя один за другим эшелоны, загруженные красны­ми от злобы и горя и обильно выпитой водки людьми.

Яков, на это время протрезвившийся, сказал Макару:

-  Вот как я говорил, так и вышло. Война пройдет, народу убавит, и жить вольготней будет. А забирают всех поголовно. Ну, тебя не заберут - ты один сын у меня.

Скоробогатов-младший был хмурый. Война оконча­тельно его вышибла из колеи: машиниста взяли, забои опустели. Прииск работал вяло, с соседями - с Архипо-вым - назревал конфликт. Здесь шла молчаливая вой­на. Компания снова разобрала перевалку Смородинки и пустила воду по прорезу. Безыменка надувалась, грозила снова затопить разработки Скоробогатова, а он отряжал ночами Телышкова, тот бросал несколько пат­ронов динамита в перехват старого русла, и прорез сно­ва мелел.

«Я разорю вас, - думал Скоробогатов. - У вас тонка кишка супротив меня».

К осени компания Архипова бросила работы и пере­дала за солидную сумму свою делянку на Акимовских логах артели мелких старателей.

 

                                                      ***

 

Тяжелой поступью прошли два года, калеча на сво­ем ходу людей. С запада приходили тревожные вести. Говорили о крепком стальном кулаке, который свирепо бил направо и налево.

Отравленный газами пришел Гурьян Сошников. На улицах Подгорного была тишина и уныние. Серыми пят­нами двигались возвратившиеся с войны: некоторые на костылях, иные с оборванными руками и, вывешивая на груди серебряные крестики, просили на хлеб, озлоб­ленно смотря на сытых и хорошо одетых людей. Про­клинали жизнь, войну, добавляя к проклятиям отбор­ную матерщину. Подходили к пустеющим хлебным лабазам и, смотря злобными ввалившимися глазами на розовых сытых торговцев, насмешливо спрашивали:

-  Чем   торгуешь, - вшами    да     мышами - мелкой скотинкой?

Яков Скоробогатов бесцельно слонялся по базару и безнадежно качал головой, смотря, как торговля зами­рает. Он одряхлел, тело его подсохло, тонкие рыжие штаны странно болтались на его отощавших ногах.

Проходя мимо казенной винной лавки, он каждый раз тоскливо смотрел на торчащие у крыльца бруски, где когда-то красовалась вывеска.

Несколько раз он уезжал