…nbsp;  А   они грозят. «Если,- говорят, - не заплатите - пороть...»

Александр взял из рук Павла черную тонкую книжку и, перели­стывая, заметил:

-  Я не вижу недоимок.

-  Я говорил им, что все в порядке, а они, волостные крысы, свое: «У  нас,- говорят, - в   книгах  нет,   не  записано».   Пятнадцать  рублей  с копейками... А где их сейчас возьмешь? Пополам надо  нам разделы­ваться-то...

Александр слушал брата и кусал правый ус.

Вдруг в окно настойчиво постучали. Я выбежал. У ворот стояли три черные фигуры, в одной из них я узнал полицейского.

-  Дома хозяева-то?

-  Дома.

-  Кто здесь живет? Они вошли в избу.

Высокий плечистый человек с русой бородой, в короткой меховой шубе, в бобровой шапке, прошел вперед, снял шапку и, перекрестив­шись на иконы, спросил:

-  Ну-ка, где хозяин?

-  Я хозяин, - ответил Александр.

-  Это   что,   старший? - осматривая   Александра   с   ног до   головы, спросил человек.

- Знаешь меня?

-  Где-то будто видал,- ответил Александр.

-  Видал? - насмешливо   спросил   человек.

- Плохие   вы  люди,   ког­да  свое  начальство  не  знаете.  А старшину  волостного...  знаешь?

-  Знаю... Григорий Николаич?

-  Да, да. Григория Николаича, по фамилии Кузнецова.

Говорил он подчеркнуто вызывающим тоном. По-хозяйски рассел­ся у стола, не снимая шубы, и приказал волостному писарю, кряжи­стому человеку с широкой серой бородой:

-  Ну-ка, смотри, Петр Иваныч, ихние дела...

Писарь раскрыл толстую книгу. В комнату вошел Павел.

-  Аа-а!   И   этот   здесь?   Ну,  тем   лучше, - проговорил   Кузнецов.

- Податные книжки дайте.

Писарь долго искал, перелистывая свою книгу. Кузнецов отечески говорил:

-  До  чего довели! - Старшина - ваше  выборное  лицо - самолич­но  ходит, собирает  с  вас  деньги...   Какой  нонче   народ  слабый  стал... Ну,  вот теперь  придется  подтянуться... Сколько,   говоришь,  Петр  Ива­ныч, за ними числится?

-  За   Павлом?..  Двенадцать    рублей    семьдесят    восемь   копеек... За три года, значит.

- Та-ак! Ишь ты...

- У меня же   все   уплочено,   Григорий   Николаич, - возразил   Павел.

- Ты погоди... Говори, когда тебя будут спрашивать, - строго ос­тановил его старшина.

- А за Александром?

- За Александром?.. За шесть лет.

- Ого-о! Как это вышло-то?

- Я же был на военной службе четыре года...

- Тоже обожди, милейший мой... Дальше, Петр Иваныч!

- А от отца осталось недоимок за пять лет - пятнадцать рублей и восемьдесят девять копеек.

- Так... Ну? - смотря исподлобья на братьев, спросил старшина.

- Будете платить али нет?

- Вы посмотрите в наши-то книжки, - сказал Павел, - по ним не­доимок не числится.

-  Я вас спрашиваю: платить будете?

-  Почему же мы двойные подати будем платить?

-  И   за   четыре   года   военной   службы...   Не   полагается...   Не   по закону...

-  Ну,  ладно,   Петр  Иваныч,   пойдем.  С  ними  каши    не  сваришь, - вставая   из-за   стола,   зловеще   проговорил   Кузнецов,   бросая   на   стол податные книжки.

- Я верю своим книгам, а ваши мне ни к чему. В них любой сборщик податей за бутылку что угодно напишет.

-  Это  же лихоимство, - промолвила   вошедшая   Маруся. Кузнецов посмотрел на Марусю и насмешливо проговорил:

-  А по моему разумению, так это дело обойдется без баб... Хы!.. Какая  ведь  Миликтриса  Кирбитьевна   выискалась!   Ты  можешь,  мадам, поговорить со своим мужем потом. А вам, почтенные господа, вот что я  скажу, - обратился  старшина  к  обоим братьям, подчеркивая  каждое слово, - если завтра  об эту пору вы не   внесете в   волостное   правле­ние сказанную вам сумму, оба пойдете   туда... Знаете, во дворе  во­лостном   есть   богоугодное   место, каменный   мешок...    В   клоповник! А потом выпороть прикажу вас.

-  Так как же, Григорий Николаич?..

-  Молчать! - грозно   перебил   старшина   Павла   и   свирепо   топнул ногой, отчего звякнула посуда в стеклянном шкапчике.

- А потом каж­дый извольте позвать по солдату и накормить его... Поняли?.. Пойдем, Петр Иваныч.

Они вышли, провожаемые глубоким молчанием. Этот рослый че­ловек своим криком точно связал братьям язык. Опустив руки, они стояли понуро и не смотрели друг на друга.

-  Эх! - произнес,   наконец,    сдавленным   голосом   Павел.

- Поль­зуются случаем...

Он смял в комок свою   шапку   в   больших   скрюченных   пальцах   и направился к выходу, говоря тихо на ходу:

- Прощайте...

 

Фельдфебель

На другой день к вечеру Александр привел солдата.

-  Раздевайтесь, - проговорил   он   в   прихожей,   а   сам   торопливо прошел вперед.

Его встретила Маруся. Она была одета в легкое светло-голубое платье. Лицо ее было густо напудрено.

-  А какой? Солдат? - шепотом строго спросила она.

-  Фельдфебель, Марусенька, и сверхсрочный.

-  Я же тебе велела пригласить офицера. Александр виновато пожал плечами.

-  Противный! - сдвинув   брови,   проговорила   она.   Но   сейчас   же заулыбалась   и   сменила тон:   в   комнату   входил   фельдфебель.

Он был в коротком мундире, на плечах его пестрели красные по­гоны с широкой нашивкой из позумента. На левом рукаве тоже были нашивки из позумента, пришитые углом. На груди болталась медаль, похожая на серебряный полтинник. Фельдфебель показался мне сши­тым из разноцветных красивых лоскутьев.

У него были большие густые темно-русые усы. В них просвечивали тонкие редкие нити седины. Он громко высморкался в большой крас­ный платок, приподняв брови, отчего на его клинообразном высоком лбу, увенчанном жестким ершиком волос, зашевелились крупные морщины.

-  Милости     прошу, - почтительно    проговорила    Маруся.

- Прохо­дите.

Фельдфебель неловко тряхнул руку Маруси, а она, склонив голову немного набок и пригибая колени, как-то присела, точно хотела сесть на пол.

-  Вот это моя благоверная, - хвастливо сказал Александр.

- А это, Марусенька, Федор Иванович Наймушин.

Наймушин  откашлялся:

-  Очень приятно... Фельдфебель третьего срока. У Наймушина был сиплый, пропитой голос.

-  А  это?   Уж   не   сынишка   ли   ваш? - подходя   ко   мне,   спросил Наймушин.

-  Нет, это братишка.

-  У-у...  Братишка?  Ишь,   ведь  какой   остроглазый!..   Ну,   здорово, молодец!

Он   протянул   мне   руку.   Мне   не   понравилась    его    рука:    мягкая, скользкая,  торопливая.   Не понравились  мне  и   глаза  его.  В  них было что-то хвастливое. Они вылупились из мясистых безволосых век и смотрели с  рыхлого  лица  двумя   большими стеклянными   пуговицами.

На столе пофыркивал самовар. Появилась бутылка с водкой. На меня соблазняюще смотрели со стола жирные кружочки колбасы и кусок ореховой халвы. Александр, поймав мой взгляд, строго посмот­рел на меня, прищурил глаза и показал кивком головы, чтобы я ухо­дил. Но мне уходить не хотелось.

Наймушин, выпив несколько рюмок водки, стал развязней. Его усы точно стали еще больше, он часто их ласково разглаживал плат­ком.

- ...Ехали мы к вам сюда, - рассказывал он, - и думали, что едем на форменную войну. Его превосходительство, губернатор, приказал выступить с полным вооружением. Нам рассказывали, что здесь бун­тари половину селения сожгли и перебили много народу.

-  А бунтовщикам что сейчас будет? - спросил я.

-  Что будет? Плохо им будет...

-  Их пороть будут?.. А кто их будет пороть?

-  Кто   будет   пороть? - вскинув   брови,     переспросил    Наймушин, смотря на меня  удивленными  глазами.  Он  точно  испугался  поставлен­ного  мной   вопроса   и,   как-то   неестественно моргая,    пробормотал: - Для этого есть особые люди.

-  А   им   много   за   это   платят? - снова   спросил   я,   но   ответа    не дождался.

Александр торопливо выдернул меня из-за стола за руку и вы­толкал в кухню, говоря строго:

-  Каждый сверчок - знай свой шесток... Где тебя не спрашивают - не суйся.

-  Удивительно,   какой  выскочка, - услышал   я  голос Маруси. Ксения Ивановна поучительно сказала:

-  Ты   никогда   не   вмешивайся    в   разговор   взрослых.    Нехорошо это.

Мне приказали лечь спать, и я нехотя улегся. Но мне не спалось, назойливо лез в уши разговор в соседней комнате. А разговор там становился оживленней. Пришел с гитарой сосед Спиридон Грязнов - неприятный, хвастливый парень, но искусный гитарист. В руках его мяг­ко загудела гитара басовыми струнами.

-  Люблю музыку... - донесся голос Наймушина.

- Бывало, в походе идешь усталый, а как заиграет музыка - сразу легко... А ну же, какой-нибудь марш. С барабанным боем.

Спиридон заиграл что-то бравурное. Наймушин ходил по комнате. Половицы под ним поскрипывали. Он командовал:

-  Ать, два! Дай ногу! Ать, два!  Правое плечо вперед! Прямо!  Ать, два! Кру...гом!

-  Вы хорошо играете, - сказала Маруся.

-  Спиридон...   Спиридон,   а   ну-ка   «Ночь   тиха», - попросил   Алек­сандр.

-  «Ночь тиха»! Ать, два!

-  Верно, Шурик, «Ночь тиха».

Гитара протестующе загудела, к ней присоединился приятный ба­ритон Александра:

        Ночь тиха, лови минуты,

        Да крепка тюрьмы стена,

   У дверей ее  замкнуты

Два железные замка.

Мне вспомнился прежний Большак, его доброе, ласковое лицо. Мне кажется, что он вот только сейчас возвратился с военной службы, пришел в комнату и поет. Но его прерывает Наймушин:

-  Нельзя эту песню петь.

-  Почему?

-  Запрещенная.

-  Я же ее  певал  в театре.  Когда ставили  «Из темного  угла»...

-  Все   равно,   запрещена...   Спиридон,   играй   что-нибудь   веселое. Гитара весело  загудела,  квинта  выкрикивала.  Наймушин, прищелки­вая пальцами, плясал, напевая:

                           Как француз у турки в службе,

                         Англичанин с  ними в дружбе -

                      Покумились, знать.

Я заглядываю с постели в открытую дверь. Наймушин топчется на одном месте, лицо его самодовольно улыбается, а глаза точно стали еще больше. Они освещают его дряблое лицо. Брови его вскинуты, нижняя губа оттопырена.

                            Времена настали тяжки

                           - Два союзника в  пристяжке,

                          А султан в корню.

Спиридон деловито пощипывает пальцами струны гитары. Он от­вернулся, и его большеносая тень уродливо движется по белой шту­катуренной стене.

                         Говорят, что Русь погибла,

                        А на самом деле - рыло

                        У самих в  крови.

А Александр, покачиваясь у стола, наливает рюмки. Наймушин под­нимает рюмку и продолжает петь:

                              Хлебом-солью Русь богата,

                              На приемы  таровата -

                              Любит угостить.

- За здоровье государя императора, урра! - вдруг рявкнул Най­мушин и залпом опорожнил рюмку.

Пирушка   затянулась   по   поздней  ночи.   Я  сквозь  сон   слышал   гита­ру  какую-то возню, топанье ног и возгласы: - Вашу ручку...

Потом  был  слышен   жаркий   спор и   жалоба  Александра:

- Таких законов нет, чтобы за время военной службы подати со­бирать. Я по уши в долг залез...

- Власть,  батенька мой. Эх-хе-хе-е!..  Поставь  тебя  на это дело - тоже бы...

                                       На полатях десять мух

                                       Русского плясали,

                                       Увидали паука –

                                       В обморок упали.

- Эх, милый, плохо тебя терли на военной службе... Если бы ты знал, как вот я дослужился до этих нашивок. Эта медаль получена за усмирение бунта. Только не такого, что у вас. Что это! Дураки, ба­раны... То был рабочий бунт. И мы в них стреляли, как в неприятеля, как по туркам...

Речь Наймушина звучала на этот раз в глубокой тишине. Точно из комнаты все разбежались. Мне стало страшно. Я закутался с голо­вой в одеяло.

 

Бег на месте

Возвращаясь домой из школы, я останавливаюсь у волостного прав­ления и каждый раз вижу необычное. У крыльца толпится народ. Под усиленным конвоем приводят меднорудных рабочих, за ними идет пестрая крикливая толпа женщин. Они с воплями провожают своих мужей, отцов.

Арестованные входят по ступенькам на высокое крыльцо правления, оборачиваются и, снимая шапки, кричат своим женам:

- Ну, прощайте! Живите хорошенько... Не ревите...

Однажды я залез на забор и смотрел внутрь волостного двора. Там происходило обучение солдат. Солдат на этот раз было немного, а обучал их знакомый мне человек - Наймушин. Он важно расхаживал возле шеренги солдат и что-то объяснял. Солдаты с ружьями и тяже­лыми ранцами за плечами делали бег на месте. Наймушин был чем-то обозлен. Он ругал маленького рыжего солдата. Потом вывел его из шеренги и скомандовал:

-  Смирно! Бег на месте, аррш!

Солдат, семеня ногами, торопливо топтался, разминая рыхлый снег.

-  Стой! - крикнул Наймушин. - Евдокимов! Из шеренги вышел высокий солдат.

-  Покажи   ему,   дураку,   как   нужно   бегать.   А   ты   смотри,   дубина стоеросовая! Бег на месте, аррш!

Высокий солдат качнулся всем телом вперед и быстро стал пере­ступать на месте, сосредоточенно смотря в землю.

-  Стой!   Ну,  ты,   куль,   видал?  Иди,   Евдокимов.  Смирно! - крикнул он снова маленькому солдату.

- Я тебя научу бегать! Ты не отобьешь­ся... Ну, бег на месте, аррш!

Солдат снова торопливо засеменил ногами, а Наймушин окинул его с ног до головы сердитым взглядом, заложил назад руки и ушел.

Солдат торопливо топчется, снег под ногами пересыпается, как крупа. Я вижу, что он задыхается от усталости. Он тупо смотрит в землю. Задние солдаты стоят шеренгой и молча смотрят на своего товарища. Наймушина нет. Я прислонился головой к столбу и замер. Солдат уже теряет равновесие. Он еле-еле переставляет ослабевшие ноги.

На крыльце появился Наймушин. Он выпятил брюшко и, закинув руки назад, исподлобья смотрел на измученного солдата.

-  Это что? Бег на месте, дай ногу!

Солдат, обессилев, качнулся, точно кто толкнул его, и упал на ко­лени. Хотел, очевидно, встать, но снова качнулся и, как мешок, упал на снег вверх лицом, прижимая к себе винтовку.

Глаза Наймушина злобно засверкали. Он подошел к солдату и грозно крикнул:

-  Встать!

Солдат хотел было подняться, но Наймушин с силой пнул его в бок. Солдат свалился вниз лицом.

Я сполз с забора и заревел. Мне хотелось сделать Наймушину что-нибудь такое, чтобы ему было больно. На глаза мне попался камень. Я схватил его, но он крепко вмерз в землю. Я свирепо принялся отби­вать его каблуком. Камень не поддавался. Я выворотил его и, не помня себя, швырнул через забор.

-  Кто там швыряется камнями?! Я бросился бежать по переулку.

 

Порка

Я незаметно вышел из дома и торопливо направился к волости. Выбежав на базарную площадь, я услышал душераздирающие женские крики. Толпа людей окружала здание. Толпа гудела. Где-то выла жен­щина.

- Да родимые вы мои детушки!  Да куда   я теперь с   вами   денуся?..

Кто-то рыдал. Кто-то злобно, но тихо говорил:

- Слыхано ли  дело, чтобы  при  воле  пороть! Нет на то  законов!

-  Для них законов нет...

-  Законы для нас...

-  Ну, переполнится чаша терпения народного. Будут дела...

В середине волостного двора слышен дикий вой. Точно там бьют быка по голове. Через открытые настежь ворота, во дворе, видно какое-то движение, но его загораживает плотная серая стена мрачных часовых.

Я пробираюсь узким переулком, запруженным народом. Вдоль за­бора непрерывной цепью стоит усиленный караул солдат с ружьями. Я пробиваю локтями себе дорогу. Меня ткнула в спину какая-то стару­ха, потом я получил подзатыльник от рыжего мужика. Он сердито на меня посмотрел и выругался:

-  А  этих,  прости  господи,  сверчков  везде спрашивают!   Везде  им дело есть!

Всюду стоят солдаты и полицейские. Они кричат:

-  Отойдите, не напирайте, или вам же плохо будет!

Задние ряды давят. Передние уже вплотную притиснуты к сол­датам.

-  Отойди! - грозно   крикнул   усатый   солдат.

- Смирно!   На   руку!.. Солдаты   враз   качнулись.   В   их   руках   зловеще   звякнули   винтовки. Народ шарахнулся от солдат. Где-то в толпе слышался заглушенный женский голос:

-  Ой, батюшки мои светы, родимые, отпустите, бога ради!.. Народ отхлынул. На снегу лежала вниз лицом женщина в полосатой шали. Она билась в страшных судорогах и скребла ногтями утоптанный снег. Ее подняли и унесли.

Меня неожиданно дернул за рукав Архипка Двойников, знакомый по школе мальчик.

-  Пойдем, - сказал он.

-  Куда?

-  Смотреть, как порют... Уй, здорово! Я видел.

-  А куда? - переспросил я.

-  Айда, знай!

Мы забежали в какой-то двор, залезли на поленницу дров, а с нее пробрались на отлогую крышу сарая.

-  Ты не показывайся, а то увидят - прогонят, - предупредил меня Архипка.

Мы поползли по глубокому снегу к краю крыши и замерли.

Весь двор перед нашими глазами был как на ладони. Посреди двора стояла длинная тяжелая скамья. Вокруг нее вытянулись неподвижно солдаты с ружьями. Их штыки торчали, как тонкие свечи. Возле них шагал взад и вперед офицер в светло-серой шинели. По двору ходили полицейские, сотские в нагольных и овчинных полушубках, с медными бляхами на груди. Тут же была видна рослая фигура старшины Кузне­цова. Он - в черном суконном меховом пиджаке, в круглой, как ре­шето, с красным бархатным околышем шапке, в черных перчатках. В углу вздымался ворох ивовых прутьев.

-  Розги лежат, - тихо пояснил мне Архипка.

- А порют вон на этой скамейке. А вон палач-то ходит, видишь?

-  Где?

-  Да вот в красной-то рубахе, рукава-то у него засучены. Уй, хлест­ко стегает!

У меня сперло дыхание, в горле стало сухо. Я чувствовал, как мое сердце учащенно забилось в груди. В палаче я узнал Наймушина. В ру­ках у него, связанные в пучок, гибкие, тонкие ивовые прутья. Он потряс розгой в воздухе и, лихо размахнувшись, хлестнул ею по земле. Розга издала злобный свистящий звук.

-  Гляди,   ведут! - толкнув  меня   в   бок,  сказал   Архипка.

Из каменного здания вывели рослого, широкоплечего парня лет двадцати двух, в широких плисовых шароварах, в синей рубахе без пояса, с расстегнутым воротом. На голове его - густая шапка вскло­коченных кудрявых волос. Он упирается, не идет. Два дюжих сотских ведут его под руки, третий толкает сзади. Парень бьется, падает. Его поднимают и волокут к скамье. Глаза его испуганы, губы крепко стис­нуты.

Вдруг он вскочил на ноги и, развернувшись, раскидал сотских, но на него навалилась куча людей. Свалили на скамью и связали, закинув под скамью руки. Двое здоровых солдат сели на него верхом.

Наймушин,   не   торопясь,   подсучил   рукава,   плюнул   в   пригоршни.

-  Всыпай! - крикнул офицер.

Наймушин размахнулся. Розга просвистела в воздухе и опусти­лась.

Парень вздрогнул, взвился змеей и дико зарычал. Я закрыл руками глаза. Парень выкрикивал диким голосом отбор­ную брань. Потом его крики перешли в непрерывный вой. Розга реза­ла воздух и кромсала тело парня на куски. Мне казалось, что Наймушин хлещет не по телу, а по изорванному багровому лоскуту. Струйки крови падали и всасывались в снег. Глаза Наймушина остекленели. Переводя тяжело дыхание, он отошел от скамьи.

К парню подошел очкастый человек в шляпе. Он пощупал руку парня, подошел к офицеру, сказал ему что-то. Офицер крикнул:

- Двадцать пять еще!

Снова засвистела розга.

-  Крепче!

Но парень уже не двигался. Он лежал, как мертвый.

-  Не мажь! - кричал офицер.

Парня  сняли  со  скамьи  и,   как  мертвого,  утащили   обратно.

Вывели седого старика. Он шел покорно, не сопротивляясь. Подо­шел к скамье, сам спустил штаны и, перекрестившись, лег на нее.

Я заплакал, сполз с крыши и, не помня себя, побежал домой.

По дороге зашел к Павлу. Екатерина меня встретила молча. Лицо ее было мрачное, опухшее, глаза мокрые.

-  Где был? - спросила она меня, когда я разделся.

-  Там, - сказал я.

-  Что ведь делают! А?.. Олешка...

Голос у нее дрогнул. Она ткнулась головой в подушку и запла­кала.

Я ни разу не видал, как плачет Катя. А я уже не плакал, а был в каком-то тяжелом забытьи. Мне ярко представлялась кровь. Она рде­ла огненными пятнами на снегу, как втоптанный в снег кусок живого мяса, вырванный из тела человека. Я не мог восстановить в памяти ни лица Наймушина, ни офицера, ни Кузнецова. Их лица сливались в одну уродливую звероподобную морду, заросшую жесткой шерстью и забрызганную кровью.

* * *

Эти кошмарные дни бросили густую тень и на жизнь нашей школы. В ребятах не стало прежнего оживления. Они присмирели, притихли и, собираясь кучками, таинственно о чем-то разговаривали. Низкий пото­лок огромного зала стал точно ниже, тяжелее, мрачнее.

В окна смотрит январский грустный день. По залу ходит Луценко; он как будто стал настороженнее. Тихо подходит к ребятам и прислу­шивается, не смотря на них. Меня давит эта обстановка. Виденный мною кошмар настойчиво преследует меня.

Я смотрю на толстого, неповоротливого мальчика Телепнева. Он из­менился. С его румяного лица слетела всегда приветливая, спокойная улыбка. Лицо осунулось, потемнело. Он одиноко ходит по залу, подходит к окну и подолгу грустно смотрит в серый зимний день, будто кого-то ожидая. Он стал сиротой, как и я. Отца его запороли: дали двести ударов и, мертвого, сняли со скамьи. Мать умерла, как мне рассказали, «в одночасье», узнав о смерти своего мужа, по дороге от волостного правления.

Мне хотелось подарить Телепневу что-нибудь такое, от чего у него заиграла бы снова улыбка. Но я ничего не мог придумать. Потом при­нес ему грифель и два новых перышка. Он взял их, посмотрел мне в глаза и тихо заплакал.

Однажды мы стали расспрашивать Телепнева об отце. Но тут не­ожиданно вырос Луценко и закричал:

-  Вы что тут с ним нянчитесь?..

Мы испуганно разбежались по разным углам. Я видел, как Луценко схватил Телепнева за плечо, тряхнул его и о чем-то спросил, а тот, посмотрев исподлобья, ответил и отвернулся от учителя. Луценко по­мутнел, глаза его округлились, стали влажными, губы плотно сомкну­лись. Он схватил Телепнева за шиворот и потащил по коридору.

До моего слуха донеслись злые слова Луценко:

-  От собак, видно, собаки и родятся.

Мы побежали вслед за ними. Луценко привел Телепнева в разде­валку:

-  Где твоя одежда?.. Эта?.. Одевайсь!

Телепнев надел шубенку, шапку с ушами. Луценко взял его за во­рот, подвел к краю лестницы и толкнул, пробормотав сквозь стисну­тые зубы:

-  Пшел прочь из школы!

Телепнев, гремя сапогами, покатился вниз по ступенькам лестницы и ударился головой о стену. Мальчик молча перенес все это. Он не плакал. Он посмотрел на учителя взглядом, полным ненависти, и на­правился к выходу. А Луценко обернулся к нам и крикнул:

-  А вы чего не видали?.. Марш по местам!

Сшибая друг друга, мы побежали по коридору в зал. Кто-то плакал, кто-то смеялся.

Потом мы видели, как Глеб Яковлевич грустно и строго сказал что-то Луценко, а тот презрительно улыбнулся и, закинув руки назад, за­шагал вдоль коридора.

 

Новые учителя

Осенью в школе у нас произошло большое событие: Глеба Яков­левича и Луценко не стало. Вместо них появились новые учителя, а наша народная школа стала называться городским училищем.

Мы с любопытством заглядывали через стеклянные двери в учительскую. Там за столом сидели два учителя, одетые в синие сюртуки со светлыми пуговицами.

Ко мне подбежал Ванюшка Денисов, сын железнодорожного ма­шиниста, рыжий мальчик. Он сильно заикался.

- Т-т-ты не знаешь, к-к-как зовут их?

- Нет. Надо спросить. Я спрошу.

- Не сп-сп-спросишь.

Я бросил на Денисова насмешливый взгляд и смело зашел в учи­тельскую, но, сразу оробев, стоял и топтался у дверей.

- Тебе что? - ласково спросил меня приземистый учитель с пух­лым добрым лицом, обросшим густой темно-русой бородой.

-  Вас как зовут?

- Меня - Петр Фотиевич,  а это - Николай Александрович.

Продолжение »