…n>

-  Мажь!

У печи широколицый проворный подросток бросил на землю клещи, мазнул рукой в напыльнике, подбе­жал ко мне и вымазал мне лицо. Я почувствовал, что жирная нефтяная сажа залепила мне глаза.

Не помня себя, я рванулся вперед, но сильные, крепкие руки сжали меня. С меня сдернули штаны и мазнули ниже живота. По ногам потекло что-то лип­кое.

-  Не   корячься, - кряхтя,  приговаривал      Белов.

- Вот так... Эх, хорошо! Хватит с него, ребята.

-  Отпустите! - услышал  я чей-то   строгий окрик: - Белов, отпусти!

Меня душили слезы обиды. Возле Белова стоял мо­лодой безусый рабочий и строго смотрел на него.

-  Не стыдно? Хочешь, я тебя за это вздую?.. Белов, часто мигая, бессмысленно   улыбался.   Потом он облил  молодого рабочего   отвратительной   бранью и зашагал широко к своему венсану, говоря:

-  За каждого углана вздувать... Было бы дива-то!

-  А вот увидишь!

-  За что они тебя?- спросил молодой рабочий. Я рассказал.

-  Еще этого не хватало!

Он подошел к Белову и внушительно стал ему что-то говорить.

Возле Белова уже собралась кучка рабочих. Все возбужденно говорили, окружив его, а он сидел на вер­стаке и, побалтывая ногами, пристыженно молчал, глу­по улыбаясь.

Спустя неделю я стал работать у венсана молодого мастера Борисова.

После истории с Беловым я как-то насторожился: видел, что не все одинаково относятся к нам, к подрост­кам.

Борисов, всегда деловитый, серьезный, следил за ра­ботой машины и за нами. Он подходил к нам и забот­ливо смотрел в раскаленный рот печи. Иногда брал клещи у меня или у моего товарища Кирюшина, росло­го, тихого, смуглого подростка, ловко сажал ими в печь железо, выхватывал добела нагретое и с легкостью швырял в жолоб.

-   Отдохните, ребята, - говорил он.

Он успевал подавать с обеих сторон.

-  Ну-ка,   пошевеливайсь! - кричал   Борисов    штам­повщику, бросая железо в жолоб.

А тот, улыбаясь закопченным лицом, сбрасывал ру­кавицы и, плюнув в пригоршни, торопливо снова надер­гивал их, хватал железо, нажимал на рычаг. Венсан лязгал, глухо бухал и выбрасывал костыли. Эти два человека точно играли клещами и железом. Мне каза­лось, что и венсан включается в эту игру, не отстает от людей.

Мы любили Борисова, и не раз штамповщик, приземистый, широкий, чернобровый парень, говорил мне:

-  Орел   у нас   мастер,    ловко   робить  с ним...   Не­ паук, как Белов.

И мне нравилось работать, хотя работа была труд­ная. Особенно тяжело было заготовлять железо. Я не мог таскать из амбара четырехпудовые тюки железа. Нам помогали мастер и штамповщик. Зато у других мастеров таскали подростки сами.

Как-то раз тощенький весноватый Ивашка, тихий, незаметный мальчик, работавший у Белова, оступился у весов и упал с четырехпудовым тюком железа. Мы под­няли Ивашку. Он был бледен, губы его были плотно сжаты, а глаза полны слез.

-  Ушибся? - спросил  я.

-  Руку... - слабо проговорил он.

Мы дотронулись до его руки, он громко вскрикнул. Рука выше кисти была переломлена. Подбежал Бори­сов, засучил ему рукав. Мы уложили руку на дощечку, подвязали ремнем за шею и повели Ивашку в проход­ную. Он тихо плакал и морщился.

Белов, спокойно смотря на него, сказал:

-  Ничего,  срастется,  молодой  еще... - И,  усмехаясь красным, опухшим    от похмелья   лицом,   проговорил:

- Хм... Какой ведь терпеливый - не кричит...

Во время обеденного перерыва Борисов, допивая из кружки чай, сказал:

- Все мы уходим из дому и не знаем, воротимся целы или нет... А за что, для кого все это? Пусть бы для себя, а то для барина, который завод свой в глаза не видит. Знает, поди, только пропивать капитал, кото­рый мы своим потом да кровью создаем. Эх!

Он закурил и сердито бросил в угол спичку. А по­том, такой же грустный, в тяжелом раздумье, ушел в механический цех.

Я вспомнил слова Петра Фотиевича: «Вот, смотрите, ребята, гора, рудник, завод - и всем этим владеет один человек». Но в речах учителя чувствовалась какая-то недомолвка. А вот Борисов сейчас докончил эту речь. Я почувствовал, что завод для меня - вторая школа, которая дополняла знания, полученные у Петра Фотиевича.

Живые машины, режущие, прессующие раскаленное железо, мне теперь казались уж не такими интересны­ми, как черномазые люди. Я понимал, что человек со­здал эти машины. Жизнь людей завода была куда ин­тереснее во всем ее многообразии. Как разнообразны машины по своему строению, по своей сложности, так и люди многообразны.

Вот Борисов. Он выделялся из общей массы рабо­чих. Всегда он был строго серьезен, молчаливо задум­чив, а иногда чем-то озабочен. Если у него и появля­лась на лице иногда улыбка, то она была грустной. Ни­когда он нас не подгонял в работе, всегда был ровен и этим вызывал настойчивое желание работать добро­совестно.

В обеденный полуторачасовой перерыв он не ходил домой. Пообедав у себя в цехе, он уходил или в меха­нический, или подавал мне большой железный чайник и говорил:

-  Сходи-ка,  Ленька,  за  кипятком,  попьем  чайку на вольном воздухе.

Я бежал в водогрейку за кипятком, и мы усажива­лись где-нибудь в тени, в укромном уголке, пить чай. К нам подсаживались рабочие. Мне казалось, что Бо­рисов знал все. О чем бы его ни спросили, он давал уверенные ответы. Нередко он что-нибудь рассказывал, и рабочие затихали, жадно вслушиваясь в его ровную речь. Он, должно быть, любил естествознание и так же, как Петр Фотиевич, рассказывал о том, что наша земля была прежде раскаленной. И тут среди слушателей воз­никало недоумение.

-  Как же так, Вася? А по библии не так...

Я чувствовал, что и здесь возникают такие же про­тиворечия, с какими сталкивались мы в школе.

Игнатий Белов иной раз замечал с ядовитой усмеш­кой:

-  Что это вам там Васька врал?

Я любил слушать Борисова. Однажды он захватил мое внимание рассказом о Степане Разине. До этого в моем представлении Степан Разин был просто атаманом шайки разбойников, грабившим, не щадя людей. И в памяти моей не было имени «Степан Разин», а про­сто «Стенька Разин». Но Борисов произносил имя Рази­на с восторгом и любовью. В Степане Разине он видел огромной силы ненависть, направленную против купцов, бояр и царей, и неизмеримую любовь к бедному, трудо­вому народу.

Вечером этого дня я ушел с работы, потрясенный величием фигуры Разина, жуткой повестью о нем. Мне представлялась яркая картина пыток и казни Степана. Она развернулась перед моим мысленным взором огромным полотнищем, залитым кровью Разина и его сподвижников. Мне вспомнились недавний бунт рудо­копов, порка, застывшая кровь в притоптанном снегу...

В другой раз он рассказывал нам об Емельяне Пугачеве.

-  А в церквах   вот    проклинают    их... - задумчиво сказал   большебородый    рабочий-резчик.                                                                                                                                  - Им    следует памятники поставить,  а их... Анафема проклята!..

И я вспомнил, как в рождественскую обедню дья­кон Аристарх в золотом стихаре, размахивая орарем, густым басом провозглашал:

-  Стеньке Разину,    Гришке    Отрепьеву    и Емельке Пугачеву  анафема  проклята-а!..

А певчие стройно пели:

-  Анафема, анафема прокля-а-та...

Вставал в памяти брат Александр, его лицо, заклю­ченное в рамку негустой рыжеватой бороды. Он сосре­доточенно, серьезно поет приятным басом: «Анафема, анафема прокля-а-та...»

И я тоже пою «анафему». Мне теперь стыдно смо­треть в ласковые, ясные глаза Борисова. Он сидит в уголке, курит, окутываясь синеватым облаком дыма, и улыбается.

- А все-таки не смог в ту пору осилить народ, - го­ворит штамповщик.                                  - Если бы осилил? Не то бы сей­час было.

-  Не то    время   было, - тихо   поясняет   Борисов.                                                      - Народ был забитый, разрозненный, и вожди-то не пони­мали, как нужно действовать.

Борисов рассказал в этот день еще о новом для ме­ня человеке, столь же мощном, вырастающем из глуби­ны ушедшего прошлого, - Степане Халтурине.

-  Т-ш-ш,     Игнашка      Белов      идет, - предупредил кто-то.

В нашу сторону от цеха подвигался Белов. Раз­говор сразу изменился. Рабочие заговорили про голу­бей, про коней.

Эти беседы всегда вызывали трепет моего сердца. Я чувствовал, что передо мной раскрылись далекие горизонты, в душе у меня становилось ясно. Точно после жуткого ненастья раздвигалась толща хмурых туч, открывая неизведанный бирюзовый простор неба.

Я скоро понял, что эти беседы происходили среди малочисленной кучки одних и тех же людей. Они были окружены осторожностью, и в этой таинственности я чувствовал пощипывающий восторг. Внутренне гордил­ся тем, что был прямым участником всего, что говори­лось, что меня не боятся, как Белова, мне доверяют, считают своим. Меня это поднимало, и во мне так же требовательно вставала осторожность. Возникали не­измеримое уважение и любовь к Борисову. Он казался мне близким, родным, дороже моих родных братьев.

 

Старая крыса

Завод всасывал меня, раскрывая многообразие лю­дей, их характеров и привычек. С каждым днем я нахо­дил новое, необычное. Меня тянуло с не меньшей силой и в механический цех, где также были интересные люди.

Однажды, ненастным днем, мы закусили у себя в цехе и разбрелись. Я пошел в механический. В цехе было безлюдно, тихо, как будто оглушающий шум ма­шины внезапно замер и упал. Только где-то позвякива­ла сталь:

-  Дзинь-н!.. Дзон-н!..

Кто-то работал в обеденный перерыв. В отдаленном углу послышался взрыв хохота. Я про­брался меж наваленных    чугунных    шестерен    и валов туда, где Семен Кузьмич Баранов, старый слесарь, рас­сказывал что-то, и в изумлении остановился.

У чугунной колонны, на ящике, где обедал слесарь Евтроп Терентьевич Берников, смело разгуливали пять крупных крыс. Евтроп бросал им хлеб, а они смело под­ходили и ели.

Ванька Кирюшин подобрал гайку и нацелился в крыс. Но Евтроп грозно предупредил:

-  Попробуй-ка брось, я тебе уши-то оборву! Евтроп,  широкоплечий    сутулый    человек  с  мягкой лопаточкой русой бороды, торопливо хлебал из закоп­ченного железного котелка картофельную похлебку. Вкусно пахло луком и лавровым листом. Он уронил крошку хлеба, крысы бросились к ней.

Евтроп заглянул   под ноги   и шутливо   проговорил:

-  Ну, чего вам мало    стало?    У меня не драться! Нате-ка!

 Он бросил им еще хлеба.

Крысы ходили возле ног, кряжистые, как обрубки, и хвосты у них маячили, острые, длинные, прямые. Мимо прошел белобрысый кривоногий Сушков.

-  Что, Евтроп Терентьич, скотинку свою кормишь? - смеясь, спросил Сушков.

-  Кормлю. Это наша скотинка: вша да крыса, клоп да таракан.

Пообедав, Евтроп тоже подошел к верстаку Семена Кузьмича, где собрались рабочие, которые не ходили обедать домой.

Семен Кузьмич - старый слесарь в ватной стеган­ой жилетке, из-под которой выглядывала ветхая крас­ная рубаха, - был первым сказочником, рассказчиком веселых анекдотов и прибауток. Вокруг него всегда со­биралась молодежь. Старики же сторонились и недо­вольно, даже злобно посматривали на него. С моло­дежью он был ласков и словоохотлив.

У него все были «на службе», и всем он распреде­лял работу. Старым он говорил:

-  Вы,     почтенные,     отправляйтесь    ткать,     тряпье рвать, чулки вязать.

Нас, подростков, называл «верхоглядами». Иной раз к нему подходили и кричали:

-  Семен Кузьмич, расчет давай!

-  Как это? - серьезно спрашивал он.

-  Не желаем больше у тебя служить.

-  Ага, бунтовать? А если я губернатора потребую? Да пороть вас опять станем? Забыли?.. А? Нет вам рас­чета:  кассир  у  меня запировал...  Носить,  говоришь, не­чего? К осени  куплю по лаптишкам...   Сапоги?..   Я  вам дам сапоги!

И, встав в воинственную позу, Семен Кузьмич кри­чал:

-  Разойдись, стрелять буду! Тут полицейских крюч­ков обрядить не во что, а они - «сапоги»!

У Баранова был неистощимый запас сказок, анек­дотов и прибауток.

Меня однажды послали спросить у него, кого он поймал, когда ловил рыбу в Баранче. Я смело подошел к нему и спросил. На его лице промелькнула острая усмешка. Он скосил на меня свои маленькие колючие глазки и спросил:

-  А ты чей? Я сказал.

-  Это Петра?  Знаю.  Ну, коли   Федорыча - скажу: Зотю    поймали.    Не    понимаешь?    Зотю - лешачонка. Приходи потом, расскажу.

И рассказал:

-  Пошли рыбачить    на реку    Баранчу    с бреднем. Ночь-то была темная, как   в душе у Игнашки   Белова, вашего мастера, -   знаешь его?

-  Знаю.

-  Вот... И река эта кажется не река, а смола. Ки­пит, кипит... Я говорю: «Забредем в этот плес». Забре­ли. И вытащили во какого налима! В кузов не входит. Башку-то засунули,  а хвост-от наружи.  Ну, значит, по­шли в балаган, уху    варить.    И вдруг    это слышим: из воды   вылез   кто-то,   поплескался     да  и кричит:    «Зо-тя-а!»

-  Кто это? - спросил я со  страхом.

-  Кто? Лешачиха. А у нас    из кузова налим  как заорет:  «Мама-а!..»

Семен Кузьмич во время рассказа не проронил ни одной улыбки; вокруг него покатывались со смеху, он же сидел серьезный и деловитый.

Больше всего мне нравились его сказки про попов. Знал он их очень много. Видно, что не любил попов. Во время этих рассказов глаза его метали искры ядо­витого смеха.

Я крепко полюбил Семена Кузьмича. Мне казалось, что он все знает и, как волшебник, может угадывать мысли каждого человека. Мне не страшно подойти к нему и спросить о том, что меня волнует. Я теперь не боюсь его острых глаз. Я вижу в них теплые излу­чины.

Раз я подошел к нему и спросил:

-  Семен Кузьмич, а ты веришь в бога?

-  В  бога? - чутко насторожился  он  и  пытливо по­смотрел мне в глаза. Его безволосые веки чуть вздраги­вали, а в глубине   карих   глаз засветилась   какая-то не­знакомая мне радость.

Я почувствовал, что он понял всю серьезность и сложность моего вопроса. С лица исчезла обычная ост­рая усмешечка. Вместо нее из густой сети морщин на истощенном лице глянуло грустное раздумье.

-  А тебе для чего это? - спросил он.

Во мне еще ни разу не горело так доверие к людям, как оно вспыхнуло вот сейчас к этому удивительному человеку. Я рассказал ему все свои сомнения, рассказал о Петре Фотиевиче. Он улыбнулся и шутливо дернул меня за волосы.

-  Ты умный парнишка... Для чего,  говоришь,  бога придумали?  Хм, где ты   робишь?

-  В ковальной.

-  А чья  ковальня?

-  Демидова...

- Вот...  Чтобы ты  робил  да  молился,   а  о другом ни о чем не думал.  Сколько поденщины-то получаешь?

-  Двадцать  копеек.

-  Ишь ты!  А если бога к тебе не приставить, так ты, пожалуй, сразу    рублевку    запросишь, да еще что-нибудь и    придумаешь. А у нас, в случае    чего,    если вольные мыслишки в башку влезут, так на то еще са­тана есть. А на этом свете - жандарм.   Сатана   на том свете возьмет да  голым задом  на  каленую сковородку посадит. А жандарм на этом    свете    тебя в каменный мешок упрячет. Вот люди-то    и боятся.    Думаешь, они веруют?  Боятся!  Кому это надо? Попу, хозяину да вот вашему Игнашке Белову. Он каждую выписку на масло для цеховой иконы собирает. Ты, поди, давал?

-  Давал.

-  Сколько?

-  Четвертак.

-  Дурак!  Он  на этот четвертак пошел да  опохме­лился. Понял?

-  Понял.

-  Ну вот, иди-ка,  робь.

Я ушел. Мне жаль было четвертака, который я дал на масло для лампады у большой цеховой иконы Нико­лая-чудотворца. С этих пор я внимательно следил за Беловым.

Утром, приходя в цех, он раздевался, подходил к иконе, обнажал облысевшую голову и набожно крестил­ся. Потом залезал на табурет, заправлял лампаду, за­жигал ее и снова крестился. После вытирал масленые руки о свои жидкие волосы и, встряхнув фуражку, напяливал ее туго на голову. Во всех его движениях было какое-то глупое, ненужное благочестие.

В другой раз он пришел красный, съеженный. Он взял кружку трясущимися руками, открыл ее малень­ким ключом, достал из нее деньги и скрылся. Потом я видел, как уставщик Трекин выпроваживал его, пьяного, из цеха.

Каждое утро и вечер к иконе собирались на молит­ву. Старики шли добровольно, а нас, подростков, Тре­кин загонял силой:

-  Аида,  айда   на  молитву,  без   разговоров!..   Что? Молиться не пойдешь - с работы выгоню.

Мы нехотя шли, вставали. Впереди всех Белов. Он громко, как откуда-то срываясь, запевал неприятным, гнусавым голосом:

- Слава тебе, бо-о-о-о-же наш, сла-ава тебе...

Однажды мы чинно стояли и молились. Вдруг из-под иконостаса вылезла толстая, жирная крыса, уди­вленно посмотрела черными пуговками глаз и повела усатой мордочкой.

Голоса вдруг смешались и дрогнули. Всех душил смех, а крыса спокойно прошлась, уселась на приступок иконостаса и внимательно следила за людьми, точно слушала пение.

Сзади нас проходил Семен Кузьмич. Лицо его смор­щилось в озорную улыбку, он тихо нам шепнул:

-  Смотрите, ребята,   евтропкина   скотина на молит­ву пришла.

Мы фыркнули. Не выдержали и остальные. Молитва оборвалась, и грохнул взрыв хохота. В крысу полетели шапки.

Мы разбежались. Рабочие, смеясь, надевали шапки и расходились, а вдогонку летела отборная брань Бе­лова.

Через неделю Белов подошел ко мне и требователь­но спросил:

- Выписку получил?

- Получил.

-  Давай полтинник!

-  На что?

-  На масло в лампадку   к иконе.

Я мысленно подсчитал, что если я отдам полтинник, то у меня останется только два рубля с полтиной. Мне хотелось принести домой зеленую трешницу. Я реши­тельно сказал:

-  Не дам.

-  Как?

-  Просто не дам, и только.    Ты    пропиваешь    эти деньги.

Белов покраснел от злобы. Он молча схватил меня за волосы и дернул. В глазах моих потемнело от звон­кой пощечины.

Я вырвался и схватил дюймовую заклепку. У меня невольно полились слезы обиды.

-  Я сам видел, как ты из кружки таскал деньги! - закричал я.

Белов снова бросился ко мне, но я забежал за пресс. Ванька Кирюшин сосредоточенно, спокойно взял с полу костыль и так же спокойно бросил им в Белова. Белов присел, выругался отборной бранью и, прихрамывая, бросился за Кирюшиным. В руках его зловеще мельк­нула толстая квадратная железина.

-  Убью,  гад! - кричал  он.

Но две пары дюжих рук схватили Белова и отняли железину. Прибежал Трекин. Расталкивая людей, он грозно закричал:

-  Что за драка?.. Разойдись сейчас по местам!

В конце дня мы стояли с Ванькой в конторке цеха. Возле нас стоял Белов и наш мастер Борисов. Я рас­сказывал, как было дело.

-  А за  это знаешь,  что   вам   будет? - угрожающе спросил Трекин.

-  Надо    заклик    дать,    Павел    Осипыч, - смиренно сказал Белов.

- Каждый углан будет  так   с   мастерами обращаться.

-  Тебе спервоначально надо   заклик   дать, - горячо заговорил Борисов.

- Правду мальчишка сказал:   деньги у Николы-святителя на   шкалики таскаешь?   Таскаешь. Не один он видел. Все знают.

-  А   вы   другого   старосту   назначьте, - вызывающе ответил Белов.

-  Это не мое дело, я в ваши дела не вмешиваюсь. Пусть уж тот назначает,     кто тебе    деньги    на масло дает, - сердито  сказал  Борисов.

-  Выйдите, - приказал нам Трекин. Мы вышли.

Борисов и Белов еще долго о чем-то спорили с Трекиным. Потом Борисов, подходя к венсану, сказал:

-  Давай,  ребята,    принимайся    за  работу.  И ти­хонько добавил:

- Хотели  вас  выгнать,   да  отстоял   я. Вы не связывайтесь с ним. От дряни подальше - луч­ше будет.

 

В ночную смену

С того времени, как я пошел работать, ребячья жизнь во дворе цветковского дома точно отодвинулась от меня. Я уходил в пять часов утра, когда гудел первый гудок, а домой приходил в шесть вечера.

Меня ласково и заботливо встречала Ксения Ива­новна:

-  Устал?  Поесть хочешь?..

Я долго отмывал с рук, с лица заводскую сажу. Пил чай. Во дворе раздавались звонкие ребячьи голоса. Меня тянуло туда, но после чая хотелось чуточку от­дохнуть. Я уходил в чулан, где была моя постель. Там - прохладно и темно. Чувствовал, как мое тело приятно отдыхало, а глаза точно задергивало черной завесой. Ребячьи голоса смолкали, куда-то проваливались.

А утром снова прикосновение рук Ксении Ивановны и тихий голос:

-  Олешунька, пять часов свистит.

Я соскакивал, одевался,  а она, тихо сожалея,  говорила:

-  Свету теперь не видишь. Вчера хотела тебя раз­будить вечером, да жаль стало, уж больно спал сладко, а во дворе-то весело было. Ребята все время тебя спра­шивали.

Я мечтал, что скоро пойду в ночную смену и целый день буду с ребятами.

Как-то, придя с работы, я увидел Денисова. Он меня не узнал. Любопытно рассматривал мое лицо, костюм. Потом, очевидно, узнав, радостно подбежал ко мне.

-  Алешка!.. Т-т-ты р-работаешь?!

Я кивнул головой и с любопытством разглядывал пу­тешественника. Он похудел. На заржавленном лице, возле носа, появились две глубокие складки, а на лбу - тонкие морщинки, точно его круглая рыжая голова по­трескалась.

-  Ты  где был? - спросил  я.

Денисов грустно, сконфуженно улыбнулся и, смотря в землю, ответил:

-  Д-далеко...

-  Где?

-  А п-почти до К-кавказа   до-бг-добрался.   Уй, т-ам х-хорошо! До П-перми    в вагоне п-под лавкой д-доехал. А т-там за-бг-забрался   в м-мешки   на п-пароходе и до К-казани... А т-там опять... в мешках.

-  Где?..

-  Н-на пароходе.

-  Докуда  доехал?

-  Д-до Царицына.

-  А как домой-то попал?

-  По этапу п-пригнали. П-полиция. Я без паспорта был.

Денисов еще больше стал заикаться. И лицо его еще сильнее искажалось. Он сказал, что, как только вырастет большой, уедет на Кавказ и откроет там плантацию, бу­дет разводить подсолнухи.

-  П-п-подобрать х-хороших р-ребят - и вместе... ар-тельно... Од-одному

т-трудно..

Весь этот вечер я был с ним. Отец его, черноватый сутулый машинист, все время следил за нами. Следила за ним и мать его. Она часто выходила и кричала:

-  Ваня, где ты?

Ванюшка отзывался, и она, успокоенная, уходила, а мой товарищ, смеясь, говорил мне:

-  Д-думают, что я опять уй-ду... Бг-бг-боятся.

-  А тебя отец не вздул за это путешествие? - спро­сил   я.

-  Х-хотел, да Иван Михайлович н-не дал.

Я рассказывал Денисову о заводе, о Баранове, о Бело­ве. Он задумчиво слушал меня и вклинивал в мою речь:

-  П-понятно... Зд-дорово!  Ишь ты!

Мне казалось, что возле меня сидит не мальчишка, а взрослый человек. В Денисове исчезла ребячья жи­вость. Ходил он медленно, степенно, как большой, и в ребячьих играх перестал участвовать. Больше всего я его видел на террасе голубятни с книгой в руках. Он приносил интересные книги. Я брал их читать, но чи­тать было некогда.

Вечером, в пять часов, я уходил в ночную смену. Цех погружался в дымный хаос говора, прессов и трансмис­сий. В темноте посвистывали, похлопывая вверху, при­водные ремни. Невидимо крутились шкивы, позвякивая муфтами, и потрескивала канифоль на ремнях. Лязгая стальным телом, двигались венсаны. Люди были видны только у печей. Из подставок выскакивали бархатно-красные костыли. Они ложились в кучу, черную сверху, а внутри кучи медленно потухал красный, жаркий цвет.

У нас однажды испортилась подставка у венсана. Мы с Ванюшкой сбавили нефть форсунки в печи. Штампов­щик и мастер Борисов возились у венсана, а я, присев на железный ящик, задремал. Из рук у меня вывалились клещи. Мне снился поп, отец Александр Сахаров. Он взял мою голову и мучительно сдавил мне нос.

Я открыл глаза. Возле меня стоял Трекин.

Он взял мои клещи и сдавил мне нос. Я вскрикнул от нестерпимой боли. Клещи звякнули и упали на пол. А Трекин грозно сказал:

-  Что ты, спать сюда пришел?

Позади меня кто-то захохотал. Я оглянулся. За ко­лонной ухмылялся Белов. Потом он подошел ко мне и, злобненько улыбаясь, вымолвил:

-  Что, выспался?.. Не у меня ты робишь, а то бы я тебе не то сделал.

Я заплакал, схватил клещи и замахнулся. Белов лов­ким движением выхватил у меня клещи, сдернул с меня фуражку и рванул за волосы.

-  Вот тебе, щенок ты белогубый! Еще вздумал нале­тать постарше себя!

А тем временем Трекин безжалостно пинал моего то­варища Кирюшина.

Прибежал Борисов. Он возбужденно закричал:

-  Вы что ребят тираните?.. Павел Осипыч! Я же им сказал, что можно отдохнуть, пока  мы венсан   исправ­ляем.

Трекин ушел. А Борисов, подходя к Белову, внуши­тельно сказал:

-  Ты вот что, архимандрит, в наше дело не ввязывайся. Не то я ввяжусь в твое дело. Понятно?

-  Чего ты  мне   сделаешь? - заносчиво   огрызнулся Белов.

-  Я знаю, чего.

-  Ничего ты не знаешь.

-  Ну, хорошо, увидим! - сказал Борисов и ласково обратился ко мне:

- Давай, Ленька, разогревай печь.

Я снова встал на работу. А Борисов сердито кричал Белову:

-  Ребята даром работают, а вы спрашиваете с них, бьете их, как взрослых в кабаке! Сам-то ты только шары продрал, дрыхал.

-  Ты не видал...

-  Видел! Знаю, куда спать ходишь.

-  Я мастер! - ударив себя в грудь, хвастливо ска­зал Белов.

Я возвращался домой ранним утром. На Лысой горе, на каланче, уныло, монотонно звенел колокол. Из-за го­ры ласково выглянуло утреннее солнце.

Глаза мои слипались от сажи и усталости. Руки ны­ли, а ноги дрожали и подкашивались. Лицо заплыло в жгучей опухоли. Хотелось прикорнуть где-нибудь на тра­ве, у забора, и уснуть под лаской теплого утреннего солнца... Но я шел домой, чтобы проспать день, а к пяти часам вечера снова вернуться к венсану. А потом, после двухнед