…ме­ни меня вызвали в правление завода к юристу Ларио­нову. Там я вновь неожиданно встретился с адвокатом Ващенко. Он любезно разговаривал с заводским адвока­том, а когда увидел меня, вдруг заторопился, вежливо пожал руку Ларионову и поспешно вышел, топая каблу­чками маленьких ботинок по паркетному, лощеному по­лу. Он бойко протопал мимо, не взглянув на меня.

В кабинете юриста мне предложили подписать акт о несчастном со мной случае. Я прочитал акт и отказался подписывать, говоря, что я в этом не виновен, что я сам себе не лиходей. Ларионов пожал плечами, сунул акт в папку и сердито сказал.

-  Тогда вы ничего не получите. А будете судиться с нами, то хуже для вас будет... - И он стал мне доказы­вать, что правда на стороне заводоуправления.

Я не стал его слушать, встал и вышел. Когда при­творял тяжелую дверь кабинета, я отчетливо слышал сдержанный злобный голос:

-  Мерзавец!

Вскоре после этого вороньем закружилась возле меня администрация, как возле сытной добычи. Я стал чаще испытывать на себе придирки мастера. Я понял, что все это пришло от Ващенко. Мастер никак меня не хотел звать, как только «сутяга». Откуда он мог узнать, что я ходил к адвокату? С каждым днем все сильней и силь­ней сгущалась тревога - угроза быть выкинутым из за­вода. Я не знал, за что ухватиться - что делать. На­бросился на книжки, но мне казалось, что и в них нет того, что мне нужно. Жизнь описывалась не такой, какая она есть. Чувствовался недосказ.

Начал я учиться играть на гитаре. У меня пробуди­лось страстное влечение к музыке. Приходя с работы, я наспех умывался, брал гитару и тренькал. Но и для музыки в нашей жизни не было места.

Однажды ранней весной, придя домой вечером, я, как обычно, занялся музыкой. Павел работал в соседней комнате - в своей мастерской. Я с увлечением разучи­вал какой-то вальс. Павел мне крикнул из мастерской:

-  Олеха, прекрати игру.

-  Почему?

- Потому, что пост великий сейчас.

-  Так ведь и музыка у меня постная.

-  А я прошу: не играй.

Я оделся, взял гитару под полу и пошел к другому брату Леониду. Он жил недалеко от нас в маленьком домике со своей молодой женой.

Был тихий, с мягким морозцем, вечер. Ясно сияла в темном небе густая звездная осыпь. Вешние воды, на­гулявшись за день, примолкли - застыли.

С тихим настроением я направился по улице, но только прошел несколько шагов, поскользнулся и упал локтем на гитару. Она глухо треснула. Это для меня было самое тяжелое несчастье. Возвращаясь домой, я нес обломки моей гитары, проклиная жизнь, великий пост.

Павел с сожалением осмотрел раздавленный инстру­мент и недовольно сказал:

-  Как   тебе   помогло?   Земля-то, матушка, тебя   не держит. Ладно, я склею ее.

Но гитары он не склеил, а где-то у старьевщика купил другую за рубль двадцать копеек.

Этой же весной на заводе произошло большое собы­тие. Мы только что отпили вечерний чай, на заводе за­ревел гудок. Рев его был необычайный и несвоевремен­ный. Павел приоткрыл дверь и прислушался.

-  Что это? Будто на пожар?.. Так и есть - пожар... Он наспех оделся и убежал. Гудок призывно ревел.

Мне не хотелось идти на пожар, но гудок настойчиво звал. Горизонт окрасился багровым заревом. Я вышел и направился к заводу. Возле Лысой горы разгоралось по­жарище - горели сараи с древесным углем. Черными кудрями поднимался густой дым и медленно плыл в высь ночного неба, закрывая собой звезды. На Лысой горе торопливо звонил колокол. Тут и там бежали чер­ные силуэты людей, грохотали телеги, а у самого пожа­рища мелькали черные фигуры рабочих; их отдаленные голоса сливались с придушенными вздохами огня и дыма. Огонь, не торопясь, высовывался огромными рыжи­ми языками и облизывал крышу сарая. Временами кры­ша с треском обваливалась, и в ночное небо снопом взвивались мириады искр. Поднявшись, они плавали в темном своде и медленно, стаей золотых мух, опускались.

Неподалеку от меня стояли кучки праздных зрителей. Кто-то азартно доказывал:

-  Поджог, не иначе. Наверно, у магазинера недоста­ток... разворовал.

-  Мошенство...

-  Знают, как хоронить концы.

Как из земли выросли двое полицейских и около­точный. На их фуражках тускло светились медные бляхи.

-  Господа, смотреть не время, - закричал околоточ­ный, - давайте, отправляйтесь работать.

-  Куда?

-  Ну, известно, на пожар.

-  Иди, если тебе охота.

-  Без разговоров!

Люди разбежались и потонули в красноватом сумра­ке ночи.

Где-то заиграла гармонь. К ней ухарски подпелись несколько молодых голосов. Свистел полицейский свис­ток. Гармоника то замирала, то снова слышалась в дру­гом конце площади. Рядом со мной стоял низкорослый человек в рваном бараньем полушубке и смеялся:

-  Парни  духов  дразнят.  А духи делом  занялись... Озорство... Только не поймать. А ведь занятно горит, - продолжал мой сосед, смотря на пожар. Его бородатое лицо было чуть освещено заревом. Глаза светились, как потухающие угли. В них отражался восторг перед редким зрелищем. И меня охватывала непонятная радость.

Я без сожаления смотрел, как огонь уничтожил пер­вый сарай, обнажив огромный золотой вал тлеющих углей. По нему пробегала шелковая голубоватая волна, а рядом огонь злобно уже охватил соседний сарай, ис­кромсал крышу и, шипя, тысячью языков высовывался сквозь решетник. В этой игре огня и теней было что-то радостное и жадное.

Вдруг все зарево всколыхнулось; раздался глухой подземный удар, и тысячи горящих углей взвились вверх со снопом черного дыма, разрослись в глубоком своде неба и полетели вниз красными птицами. Крики востор­га и испуга раздались возле меня.

Где-то крикнули:

-  Во, ка-ак! С керосинцем!

На Лысой горе временно примолкший колокол снова торопливо и испуганно закричал. Ему отозвался воем за­водской гудок, все слилось, в ушах гудело, будто тысячи шмелей носились в черном воздухе. Как встревоженные муравьи, вползали на гору силуэты людей.

Но вскоре это зрелище стало утомительным. Люди равнодушно расходились, позевывая. Ушел и я домой...

Павел пришел домой уже перед утром, усталый, за­копченный.

-  Ты был на пожаре? - спросил он меня.

-  Нет.

- Ну вот, всех переписывали, кто был.

-  А кто не был?

-  Тоже переписывали, попадет.

Этот пожар был началом наших бед. Реже и реже мастер Заякин давал нам работу. Иной раз часов до восьми он толкался бестолково по цеху, а его ожидали группы рабочих. Он подходил к нам и спокойно гово­рил:

-  Делать нечего, идите погуляйте.

Рабочие группами уходили «гулять», завистливо смотря на своих товарищей, получивших работу.

Начали задерживать уплату денег. Рассчитывали та­лонами в потребительское общество. Мы звали это об­щество - «обществом грабителей». На талоны покупали сахар и по удешевленной цене продавали его мелким торговцам.

Однажды, проходя по площади, я заметил скопление людей возле памятника Николаю Демидову. Все с любо­пытством смотрели на бронзовую статую князя-крепост­ника и хохотали: одетый в дорогую шубу, князь стоял на каменном пьедестале возле женщины в короне, про­тянув руку к заводу. Из-под распахнутой шубы на груди князя видны были ордена, а через плечо была одета грязная холщовая сума, которые носят нищие.

-  Дожил, ваше сиятельство, что по миру пошел, - смеясь, крикнул бородатый рабочий в кошомной шляпе в конопляных  лаптях-прядинках.

-  Ишь, не лень было кому-то.

-  Дураки,  право дураки, - кричал   кто-то   сзади, - это медь, она все вытерпит.

Вдали свистнул полицейский свисток. К памятнику приближался отряд конных полицейских. Люди нехотя отходили от памятника.

Рядом со мной шагал черноусый строгаль Судин и недовольно говорил:

-  Чем хотят взять! Этим их не проймешь. Демидов не пойдет с сумой. Скорей нас по миру пустят, - и Судин, сплюнув,   добавил: - по-моему,   еще   плохо   жмут нашего брата. Надо крепче прижать, чтобы все завере­щали от боли и тоски, тогда скорей бы додумались - что делать. Не суму надевать на медяшку надо, а живых Демидовых по башкам... Вот.

Вскоре уволили Женьку Люханова. Выкладывая ин­струмент для сдачи, он мрачно пересчитал зубилья и на­пильники. Я спросил его, куда он теперь думает идти ра­ботать? Люханов решительно сказал:

-  Не пропадем.  Они думают, что  свет клином  со­шелся? Ни черта. Лучше еще, что уволили. По крайней мере, года через два-три приеду - они мне не тридцать копеек дадут, а гривен восемь, а то и весь рубль... К черту, под лежачий камень вода не потечет...

-  А  на  одном  месте  камешек-то  обрастает, - улы­баясь, возразил Никита Васильев.

-  Чем?.. Мохом!..   А   мох да грибы - это   плесень. К черту!..

Гремя инструментом, он решительно зашагал к ин­струментальной.

Спустя месяц и меня постигла та же участь. Утром мне работы не дали. А табельщик написал ордер и, по­давая, сказал:

-  Пойдешь в контору и получишь расчет.

-  Как?

-  Так, очень просто. Уволили, значит. Понятно? Спорить было бесполезно: все было ясно и понятно.

 

Первое путешествие

Итак, я безработный, собираюсь ехать на другой завод.

В какой - я еще не знаю, но еду работать слесарем, а не учеником. Я уже теперь уверенно работал напиль­ником, молотком и зубилом, а молотком бить научился даже размашисто и красиво.

Дома мне собрали котомку: положили сухарей, смену белья. К поезду меня провожала сестра Фелицата. Она была грустная и молчаливо смотрела на меня, когда я стоял на перроне в ожидании поезда. Я тоже молчал, словно нам говорить было не о чем, а когда звонок известил о подходе поезда, Фелицата забеспокоилась и заговорила:

- Ну, смотри, живи хорошенько, слышь? Водку не пей. Один теперь будешь жить, и присмотреть за тобой будет некому.

Я видел, что она плачет, но старается это скрыть от меня. А когда я садился в вагон, она смахнула слезу концом шали, перекрестила меня и проговорила на про­щанье:

-  Пиши смотри,   как   там   устроишься...  Прощай... Ну?..

Перед отправлением поезда прибежала Екатерина. Она вошла в вагон и глазами стала искать меня среди пассажиров. Увидев, быстро подошла и, сунув мне свер­ток в промасленной бумаге, торопливо, задыхаясь, про­говорила:

-  Чуть поспела... На-ка... Поешь дорогой-то... Пиро­га я тебе принесла с капустой... Паше проводить тебя некогда. На работе он все еще... Прощай... Не поминай нас лихом-то...

Голос ее дрогнул, но она не плакала. Глаза ее были сухи, они как-то заострились в углах и светились тихой затаенной грустью. Выбившаяся из-под платка прядь волос еще более придавала ее лицу грустный вид. Она поцеловала меня. Это был единственный и первый поце­луй Кати. Он ожег меня в самое сердце. В нем я осяза­тельно почувствовал искреннее чувство этой женщины ко мне. Хотелось ей сказать что-то ласковое, но я не мог найти нужных слов для этого. В это время дали звонок отправления. Катя заторопилась и побежала к выходу, говоря на ходу:

-  Ой, кабы не уехать! Ну, прощай, пиши, как там. Я посмотрел ей вслед и с болью подумал о ней и о сестре: «А может, больше не увижу их».

Поезд тронулся, я вышел на площадку вагона и вы­глянул. Сестра и Катя стояли рядом на перроне. Катя махала рукой, сестра, должно быть, плакала. Она не­движно стояла, утирая глаза концами шали, и смотрела вслед уходящему поезду.

Я еще ни разу в жизни не ездил по железной дороге. Для меня было необычайно интересно сидеть в вагоне и смотреть в окно. В душе было чувство восторга, по­давленное боязнью. Будто я оторвался от земли, на которой крепко сидел, и сейчас стремительно лечу в неиз­вестность, одинокий, далекий от своих близких.

Зимнее солнце уже спустилось к горизонту и бежало вместе с далекой черной цепью гор, будто где-то впереди они хотели встретить наш поезд. Заводское селение, рас­кинутое по отлогим холмам, удалялось. Вот из-за при­горка показалась Лысая гора, с пожарной каланчой, по­хожая на каравай хлеба, у подножья ее дымил завод. По­том поезд врезался в каменную выемку. Я жадно смотрел назад. Когда поезд вышел из выемки, солнце уже спрята­лось за выступом горы. Мне стало грустно. Представилось, что вот сейчас Катя и Фелицата идут домой, потом молча расходятся, не попрощавшись друг с другом, и каждая теперь спешит к своему делу. Они обе мне дороги, близ­ки, к обеим у меня теплилось чувство благодарности, уважения и любви. Я только сейчас остро почувствовал тоску и одиночество. Но меня утешала мысль, что я буду больше зарабатывать в другом месте, что мне, одино­кому, немного нужно будет на хлеб. Большую половину заработка я могу тратить на одежду, на книги. Мне представлялось, что на мне красивый костюм. Где-то я встречу красивую девушку. Женюсь на ней. Окрепший в жизни, я безбедно буду жить. Вот рядом со мной идет она, красивая, веселая. Я ее люблю. Как ее зовут, я еще не знаю, но осязательно чувствую ее близость. Ка­кой-то особый аромат опьяняет меня.

Мне не думалось, что в кармане у меня всего-на­всего только одна зеленая трехрублевка и копеек шесть­десят мелочи.

В таком сладком забытье я ехал, прислушиваясь к мягкому ритмическому лязгу колес. Мне хотелось как можно дальше ехать, чтобы отсрочить суровые будни искания работы. Но кондуктор возвестил о приближении к той станции, где я должен выходить.

Растерянный, вышел я на перрон незнакомой мне станции. Ночь уже сковала землю потемками. Вдали кой-где одиноко, несмело мерцали огоньки, как далекие звездочки. Мне стало страшно идти в эту тьму неизвест­ности искать ночлег. Всю ночь я проболтался в холодной мрачной станции.

Только когда настало утро, я отправился. В спину мне сыпал косой густой снег. Я шел закоулками скуч­ного заводского селения. Лениво ползли по небу серые облака.

 

 Растерянный, вышел я на перрон незнакомой мне станции.

 Обычные небольшие домики с крытыми на два ската дворами еще не открыли оконных ставней и были занесены снежными сугробами. По пустынным улицам кой-где бродили голодные собаки, жалобно взлаивали и выли. На берегу неширокого пруда лениво гудел неболь­шой чугуноплавильный завод.

У заводских ворот толпились рабочие: они кольцом стояли и о чем-то недовольно разговаривали. Я подошел к ним, но они будто не заметили меня. Я спросил одного из них насчет работы. Он мрачно посмотрел на меня и, выплюнув изо рта изжеванную цыгарку, процедил сквозь зубы:

-  Какая тебе тут работа, когда вчера своих полто­раста человек вышвырнули?

Отвернувшись от меня, он стал смотреть через открытые заводские ворота в дымный заводской двор.

Я понял, что попал сюда не вовремя. А группа рабочих вдруг зашевелилась и черной гурьбой направи­лась к двухэтажному кирпичному зданию конторы. Один из них, коренастый, густо обросший серой бородой, рабо­чий, спешно шагая, говорил:

-  Нет, это не порядки. Надо требовать, чтобы они дали нам две недели отработать... Это же незаконно без отработки увольнять?

-  У них все в   порядке   и   законно, - донеслось   в ответ.

Мне было понятно, что здесь происходит то же самое, что и у нас. Я остановил молодого дюжего русоволосого парня и спросил его насчет работы. Он удивленно по­смотрел на меня.

-  А ты откуда? - спросил он.

Я сказал.

Парень, подумав, горько усмехнулся.

-  Зря... Какая здесь работа?! Это разве завод? Это просто микишкина фабрика... Не выйдет ничего.

И он рассказал мне грустную историю, что он при­ехал на Урал из Центральной России, что он тоже сле­сарь, его тоже уволили по безработице.

-  В механическом цехе половину уволили... Пусто... Крысы только бегают... Попробуй... Только вряд ли что выйдет... Не  примут... А если   и   примут,   так   греха   не оберешься. Злы  все донельзя.  Рады друг другу глотку перегрызть...    Конечно,   это    не   злоба,    а    общее   горе злится...

Я пробовать не стал, поверил   ему.   Растерянно   по­стояв посреди улицы, я пошел, не зная  куда.

Передо мной расстилается широкая столбовая доро­га - Верхотурский тракт. Он уходит из селения, подни­мается на безлесный холм и, перевалив через него, ухо­дит далеко в черную кайму верхотурских лесов. Много рассказов об этой дороге, ведущей к древнему городу Верхотурью. Она усеяна пересыльными тюрьмами. По этой дороге прошли тысячи кандальников в главный верхотурский острог, а потом в николаевскую тюрьму, построенную не так давно на половине этого пути. По нему прошли наши бунтари-рудокопы, которых захле­стывали до полусмерти розгами на моих глазах; по нему прошел и мой брат - Большак, когда заворовался. По не­му проехали тысячи новобранцев-рекрутов. По нему из го­да в год идут богомольцы в верхотурский мужской мона­стырь к мощам «Симеона праведного», верхотурского «чудотворца». И вот я иду сейчас по этому тракту (же­лезной дороги не было). Я должен пройти до Верхотурья верст сто, а потом от него направиться в Сосьвинский завод. Мне сказали, что этот завод не так давно вы­строен и что там нужны рабочие руки, да вдобавок я узнал еще, что там работает мой друг Женька Люханов.

Меня обгоняют обозы, едут навстречу. Идти легко: на ногах у меня бурки, легкая шубенка, да и котомка моя стала легче: пироги с капустой были съедены. В ней остались одни сухари да смена белья.

Февральская метелица играет с придорожными ку­старниками, кружат редкие снежинки, обвевая мое лицо холодным дыханием. Высокие мачтовые сосны помахи­вают лапами, будто ловят озорника-ветра. Он, выры­ваясь на дорогу, несется поземкой впереди меня, наметая белые гребешки снега. Мне тоже хочется включиться в эту игру, бежать за метелицей, будто впереди меня ждет что-то веселое.

Я благополучно в этот день добрался до деревни Большой Именной с попутным углевозчиком. Он подвез меня в угольном коробе на задней порожней лошади за семь копеек. У него я и переночевал. А утром двинулся дальше.

За ночь метелица, наигравшись, прилегла на землю мягким пуховым одеялом. Небо прояснилось, из-за леса выплыло яркое, но холодное солнце и рассыпало бисер огней по снежному покрову. Снег под ногами звонко похрустывал, впереди шли груженые обозы. Полозья са­ней жалобно пели, эхо их далеко отдавалось в тихой безжизненной вымороженной чаще леса. От корней ку­рился розовый парок.

Я догнал двух богомольцев: крепкого старичка с се­рой бородкой и молодую полную женщину.

-  Мир дорогой! - сказал я и пошел с ними рядом.

-  Доброго здоровья, молодец, - ответил старик. Он снял большую, как решето, бобровую шапку обеими ру­ками и кивнул лысой головой.

-  Куда это путешествуешь?

-  Далеко.

Старик усмехнулся, сощурил маленькие бойкие глазки.

-  Все мы идем далеко. Путь человека неизмерим, и неведомо, где конец будет его.

Я сказал, куда иду, а он удивленно протянул:

-  Далеко-о.

-  А сколько верст приблизительно? - спросил я.

-  А кто его знает? До Верхотурья-то верст тридцать осталось, а там сказывают, сто верст с гаком, а допод­линно никто не знает. Черт там дорогу-то мерил и мерку, должно быть, потерял. Место там дикое - дорога глухой тайгой идет. Деревень мало. От Верхотурья только верст через сорок встретится одна изба-яма, а там до Романо­вой деревни опять волок верст сорок. Ну, а дальше-то повеселей пойдет - деревни попадаться будут.

Рассказывая, старик бодро шагал, опираясь на палку. На нем была рыжая баранья шубейка со сборками сзади и крепкие серые валенки. За плечами холщевая котом­ка. Лицо под шапкой, надвинутой до самых бровей, ка­залось маленьким, серым.

Женщина начала отставать. Старик оглянулся и кротко сказал:

-  Настюша, не отставай, милая!

-  Иди знай, никуда я от тебя не денусь.

В ее ответе было плохо скрытое недовольство.

- А ты не сердись, милая! Памятуй, куда идешь.

-  Знаю я.

-  Ну, вот.

Старик глухо кашлянул и сплюнул.

-  Это дочь ваша? - спросил я.

-  Не-ет.

Глаза старика метнулись на меня, и я понял, что во­прос мой ему не понравился.

-  Знакомая?

-  Да нет... Какой ведь ты,   мил человек, любопыт­ный, - и старик сердито добавил: - жена. Видишь, идем ко святым мощам   Симеона   праведного,   верхотурского чудотворца.

Его жена плелась сзади. На ней была ватная сукон­ная кофта. Голова замотана большой пестрой шалью, из-под которой смотрело молодое румяное лицо с боль­шими красивыми глазами.

-  Туговато   стало   рабочим-то, - заговорил   старик, широко  переставляя батог, - жизнь-то  пошла  как-то не в ту сторону, куда надо. А это потому, что уж больно много   вашего   брата   развелось,   мастеровых-то,   тесно стало жить на земле. Я вот иду, смотрю на тебя и ду­маю: идешь ты такую даль работы искать и думаешь, поди, что тебя там с хлебом с солью встретят? Как бы не так. Везде, мил человек, одинаково. Думали, что лучше будет, если на каждом шагу   заводов   натычут...   Нет... Это только спутало все. Чем больше заводов, тем боль­ше вас, мастеровых, а крестьян   меньше.   Почему   хлеб дорог стал? Потому, что крестьянин тоже в завод побе­жал. Не сидится ему в деревне, на земельке, за долгим рублем потянулся... А то позабыл, что вся жизнь и сила в хлебе насущном. Хлеба много, и жизнь хороша... Прет в завод, а того не смекает,   что он в заводе   будет   не свой сам себе, а проданный хозяину.   Завод   по   гудку жить приучает. Он, мил   человек, всю волю отнимает у человека. По гудку работай,   по   гудку   ешь,   по   гудку спать ложись, по гудку вставай.

Я впервые услышал эти мысли, выраженные стариком так откровенно. Но в его тоне я чувствовал что-то мне чужое, не трогающее меня. Мне только зловещими по­казались его слова: «везде одинаково». А он продол­жал:

-  Ты брось, мил человек, работы себе искать на за­воде. Иди-ка лучше в деревню.   Там   покойней   живется и сытней. Ты молодой   еще!   Обживешься,   женишься, и тепло тебе будет с бабочкой, молодайкой!..

Глаза старика заискрились.   Он   обернулся   и   снова крикнул жене:

-  Настюша, не отставай, милая... -  Все мы, понимаешь, тянемся куда-то,- заговорил снова старик, - по-моему,   это   слабость   человеческая. Это давай. Это давай. Все давай. А то не знаем, что в своих желаниях мы запутываемся, как мухи в тенете, и гибнем. Чем меньше человек имеет, тем он счастливее живет. Да!

-  А у тебя ничего нету? - спросил я. Его рассужде­ния меня начинали злить.

-  У меня?.. - метнув бровями,   покосился   на   меня старик.

- Хм!.. Ты, мил   человек, ко мне   в  душу-то не лезь, - и, как бы забыв о моем присутствии, он зашагал быстрей, сердито тыча батогом в дорогу. Потом запел слабеньким голоском, смотря в даль трактовой дороги:

Моря чермную пучи - ину

 Не-е влажными стопа - ами

              Древле пешешествовав Изра-аиль...

Мне не хотелось его слушать, я сбавил шаг, и, порав­нявшись с Настюшей, пошел с ней рядом.

-  Чего это он тебе напевал на уши-то? - спросила она.

Я рассказал ей.

-  А ты бы спросил его, какой он сам-то?.. Женщина показала вслед старику кулак. Потом, тронув меня за рукав, тихо сказала:

-  Не торопись... Пусть идет старая перечница... Ты думаешь, богу молиться идет?.. Черта с два.

-  А куда?

-  За мной следит, чтобы я его, лысого дьявола, не обманула. Как плесень, по моим пятам таскается. Про­поведник!

Настюша откровенно рассказала мне, что она вышла замуж за него из-за бедности.

-  Сундуки   у   него   ломятся   добра-то.   Деньжищев куры не клюют. Ему хорошо говорить, нужды-то не ви­дит он. Женщина вдруг остановилась.

-  Погоди-ка, у меня в пим что-то попало.

-  Настюша,  не отставай, - донесся   голос   старика.

-  Да  иду, - крикнула   она, - ногу   у   меня   чем-то трет. - И тихо добавила: - околеть бы тебе, проклятый... Ну-ка, поддержи меня, - обратилась она ко мне и, взяв меня за руку, стала стаскивать валенок с ноги, - держи хорошенько, а то упаду.

Стоя на одной ноге и подогнув другую, она вытрях­нула что-то из валенка, сунула ногу в валенок и, не от­пуская моей руки, пошла.

Старик дождался нас. Мы подходили, а он, подо­зрительно смотря на нас, проговорил:

-  Как вы скоро ознакомились.

И до самой деревни Шведовой он не отходил от нас. Его Настюша шла рядом, капризно надув губы. Потом я слышал, как старик тихо и строго сказал ей:

-  Ластишься к каждому сверчку, богомолка, - и об­ратился ко мне:- ты, мил человек, иди давай своей до­рогой, мы ведь тебе не по пути. Сегодня еще дойдешь до Верхотурья, а там в монастыре переночуешь. Там есть дом такой, ни копейки не берут за ночлег.

Я спросил:

-  А вы где будете ночевать?

-  А тебе для чего это знать? - скосив глаза на меня, спросил старик.

-  Веселей компанией-то.

- Ну, мы идем не веселиться, а богу молиться... Вот что.

Старик оттеснил плечом Настюшу от меня и повернул к маленькой избенке. Настюша оглянулась, улыбнулась и кивнула мне головой в знак прощания. Я зашагал дальше.

Утром другого дня я покинул серенький, неприветли­вый, с множеством скученных в одно место монастыр­ских церквей, захолустный деревянный городишко Вер­хотурье и вышел на трактовую дорогу, ведущую к Сосьвинскому заводу. Скучный и утомительный путь! Дорога проложена среди непроходимого таежного леса. Здесь не стройные мачтовые веселые сосны, какие встречали и провожали меня на Верхотурском тракте, - здесь хму­рый ельник и пихтач - густой, темный, молчаливый. Местами через тайгу когда-то прошел бурелом и нагро­моздил горы гигантских деревьев, вывороченных с корневищами с землей. Непролазная чащоба, закиданная глубоким покровом снега, и мертвая тишина. Здесь и вет­ру, должно быть, тесно гулять.

Я уже прошел верст двадцать и не встретил ни од­ной души. Меня провожали только высокие придорожные пни с причудливыми белыми шапками снега. То и дело дорогу из тайги пересекали следы каких-то животных. Я не знал, чьи это следы, и напряженно прислушивался к каждому шороху. Упадет ли с дерева ком снега, пере­прыгнет ли с ветки на ветку какой-нибудь маленький зверек, - все это заставляло меня настороженно огля­дываться по сторонам. День на этот раз выдался хмурый. Низкие тяжелые облака плотно закрыли солнце, рассти­лая сумерки.

Я думал, что туда, в тайгу, в глушь, куда я направ­лялся, не дошло еще наше общее несчастье - безрабо­тица. Если стало тесно у нас, то там, быть может, более свободно.

Уже стало смеркаться, а мне все еще не встретилось ни людей ни жилья. Я ускорил шаги. Снег под ногами рассыпался, как сахарный песок, и мне чудилось, что ночные потемки быстро выползают из тайги, стелются, догоняя меня. Где-то в глубине тайги треснуло дерево и упало.

Только уж когда потемки плотно сковали лес, я вда­ли увидел огонек. Он ласковой звездочкой мерцал и улы­бался.

В душной, одинокой, заброшенной в тайгу избе я пе­реночевал среди неприветливых людей и утром зашагал дальше, в глушь. Шел и не знал, что меня ожидает там. Шел, чтобы отыскать себе работы, чтобы не подохнуть с голоду.

 

Сосьва

Мне показали на новый низенький, бревенчатый одноэтажный дом, где жил Женька Люханов. В неболь­шой кухонке меня встретила белокурая синеглазая де­вушка. Она недоверчиво осмотрела меня с ног до головы и спросила:

-  Вам кого нужно?

Я сказал. Она вытерла о полотенце белые маленькие руки и повела в угловую комнату, говоря на ходу:

-  Евгений Ферапонтыч, к вам пришли.

Мне показалось немного странным и непривычным - «Евгений Ферапонтыч», словно я шел не к товарищу, а к кому-то уже совсем взрослому человеку.

-  Кто там?- услышал я знакомый голос. Я вошел. Женька остолбенел.

-  Поди не ждал? - сказал я.

-  Ленька! - воскликнул    он    и    схватил    меня    за руки. - Ты как попал сюда?

-  А вот так и попал. Путь человека неизмерим и не­ведом конец его, - сказал я словами богомольца   и без приглашения, стащив с плеч котомку, стал раздеваться.

Женька засуетился: без надобности переставил керо­синовую лампу на столике, покрытом газетой, оправил одеяло на сколоченной из досок койке.

-  Вот здорово! Когда приехал?

-  Не приехал, а пришел.

-  Вот здорово!

-  Ты что, перепугался, что ли?

-  Да нет. Как-то это вдруг, неожиданно.

У косяка двери стояла девушка. Ее светло-русые во­лосы непослушно спускались на виски кудреватыми пря­дями, маленькое лицо с тонким носиком в рамке волос казалось детским и улыбалось.

-  Давай садись, рассказывай. Девушка скрылась.

Мне показалось, что Женька заметно вырос и раз­добрел. Мелкие веснушки с переносицы исчезли, а на верхней губе начали пробиваться черные усики.

- А я вот здесь живу, - рассказывал Люханов, - ни­чего, только скучно. Лес кругом. Ты видел, у нас на улицах-то еще пеньки стоят. Товарищей нет. Ребята мне здешние не нравятся. Задиры какие-то. Прошлый раз на вечеринке драку учинили, меня чуть не избили. Если бы вот не эта штука, пожалуй, изуродовали бы.

 Женька потянулся к столу и достал из ящика маленький нике­лированный револьвер-бульдожку, - хотел просто попу­гать, а вышло... попал одному в нос, покарябал... Ничего, он не сердится.

В дверях показалась девушка и спросила:

-  Самовар поставить, Евгений Ферапонтыч?

-  О, если можно, Женя, - подходя   к   ней,   сказал Люханов

-  Сейчас.

Женя скрылась и загремела в кухне самоваром, а Люханов, сунув руки в карманы брюк, прошелся по ма­ленькой, квадратной комнатушке с единственным окном, выходящим во двор.

-  Как тебя навеличивают, - заметил я. Женька слегка покраснел.

-  Я на хлебах здесь живу. Плачу двенадцать руб­лей... Ничего... Вот у меня комнатка... Славная комнат­ка? Хозяева хорошие... Их нету, уехали в Надеждинск. Женя - это ихняя дочь... Как она тебе? Нравится?..

-  Будто ничего.

Говоря о Жене, Люханов вскинул голову, глаза его блеснули удовольствием. Он достал из бокового кармана пиджака гребенку и стал зачесывать назад густые, вол­нистые темно-русые волосы.

-  А за стенкой живет Николай Порфирыч Окулов - ссыльный, - продолжал рассказывать Люханов, - за по­литику его сюда сослали, из Петербурга он. Славнецкий мужик, интересный!  Он   в заводе   у   нас   работает   на электричестве - моторист.  За ним   все   время   полиция следит и за мной тоже стала следить.

-  А за тобой почему?

-  Ну, почему? Думают, что я тоже политикой зани­маюсь.

-  А ты занимаешься?

-  Я?.. Он книжки мне дает читать... А ты как на­счет этого,  не тае?..

 Люханов щелкнул по шее паль­цами, - не выпиваешь?

-  Нет.

-  То-то, а то я сейчас схожу.

-  Не надо.

-  Нет, все-таки я схожу, куплю что-нибудь к   чаю, а ты посиди. Ладно. Ну?..

-  Ну, валяй. Люханов оделся.

-  Погоди-ка, - спохватился он, вышел из комнаты и возвратился  с гитарой  в  руках.

- На-ка,  пока  я хожу, займись.

Я взял несколько аккордов. Гитара была звучная, с красивым тоном.

-  О, - воскликнул Люханов, - сразу слышно, что в руки попала гитара-то. А у нас  только   Женя   немного играет, только она больше поет, играет скучно, а я люблю марш какой-нибудь. Я пробовал было тоже учиться играть, ничего у меня не выходит... Ну, так давай сиди, я пошел.

Люханов вышел. Мне было те… Продолжение »