…м с нами козла дразнить.

Дразнить козла было нашим любимым занятием.

Когда мы подходили к лесным сараям, ребята уже выгнали козла на площадь, окружили его и кричали:

- Васька-вшива борода! Васька-вшива борода!

Козел мотал рогатой головой, повертывался и угрожающе смотрел на ребят. Мы смело шли на козла и кричали:

-  Васька-вшива борода!

Козел помахивал хвостом, исподлобья смотрел на нас, зловеще мотая головой. Его прямые огромные рога грозно торчали на голове.

Вдруг он вздыбился, взревел и стремглав бросился в нашу сторону. Мы с Егором бросились бежать, а Гладков оторопело, беспомощно стоял на площади. Козел бежал прямо на него. Гладков опомнился, бросился бежать от козла, но козел скоро нагнал его и поддал рога­ми в зад. Гладков, как скошенный, упал. Мы хохотали.

А козел стоял над Гладковым, глядел на него и мотал головой. Его длинная серая борода тряслась. Гладков встал на четвереньки, но ко­зел с разбегу снова ударил его в зад. Гладков растянулся. Тяжелый ранец далеко отскочил и лежал в стороне. Козел потряс хвостом и важно зашагал от Гладкова.

Еремеев улыбнулся:

-  Емко бьет.

Но вдруг лицо его исказилось в страхе. Козел со всех ног летел на него. Я издали видел, как наш спокойный Егор растянулся от крепкого козлиного удара.

На другой день утром Егор подошел к «Оно» и внушительно спро­сил:

-  Будешь  еще нищим обзывать Ваську  Дылдина?  Будешь  ябедни­чать?

Гладков молчал.

-  А хорошо ли  пахнет от Васьки? Ничего,   мне   тоже   влетело! - и, помолчав, добавил:

 - А наябедничаешь, - мы тебя  опять  к Ваське-вшивой бороде. Вот так и знай!

Гладков на этот раз не пожаловался.

Случай с козлом все-таки стал известен в учительской. Пришел Николай Александрович и потребовал наши дневники. У меня и так уже за поведение была четверка. Бояршинов крупной цифрой вписал «3» и сказал:

-  Чтобы ты не подправил на пять, я тебе пропишу жирным почер­ком «три». С таким поведением тебя в училище держать не будут.

Я сделался смирней. И недели через две у меня в дневнике снова появилась пятерка.

 

Унтер-шлеп

В школе появился новый учитель, и в расписании появился новый урок - гимнастика. Мы с любопытством осматривали нового учителя. На нем был унтер-офицерский мундир с тремя лычками на красных погонах и с какими-то цифрами. На груди болталась потемневшая медаль, похожая на трешник, и значок за отличную стрельбу.

Когда мы шумно высыпали в зал на урок гимнастики, Петр Фотиевич объявил:

-  Вот, ребята, это будет ваш учитель гимнастики.

Потом он что-то тихо сказал ему и ушел. Мы стояли и ждали. Учитель прошел возле нас, как бы рассматривая каждого в отдель­ности, потом отошел на середину зала, приподнял плечи и крикнул:

-  Смирно-о! Вы что - не знаете, как делать «смирно»? Вот так!

Он вытянулся в струну, руки сделал по швам и закинул назад стри­женую лобастую голову, причем его большие глуповатые глаза выпу­чились.

-  Вот... Глазом не моргните. Ну-ка... Смирно-о!

Рядом со мной стоял Денисов. Его лицо съежилось, точно ссохлось. А учитель, важно расхаживая возле нас, объяснял, как нужно отдавать честь:

-  Без головного убора честь под козырек делать нельзя.

-  А вы с-с-сделали, - сказал Денисов.

-  Ну, я учу вас, - так, примерно, будто в  фуражке... Если кто-ни­будь из вас идет по улице и навстречу идет ваш дяденька, ну, пример­но, я, вы должны сделать так!

Он сделал на ходу «под козырек» и важно прошел в коридор. Возвращаясь, он продолжал поучать нас:

-  А если навстречу - генерал, нужно вставать во фрунт... Учитель быстро повернулся, откинул одну ногу, с размаху поставил ее к другой так, что у него цокнули каблуки, и замер, сделав руку «под козырек». Глаза его на этот раз еще больше выкатились.

-  Смотреть  в это время на генерала нужно так,  чтобы он думал, что ты его своими глазами сожрать хочешь. Вот!.. А если вот я учу вас, а к вам приходит генерал, какой-нибудь генерал от инфантерии...

 -  А это что за инфантерия? - спросил я.

-  Вам скомандовали «смирно!», значит, никаких разговоров!.., гене­рал от инфантерии и крикнет: «Здорово, братцы!» Вы должны в один голос: «Здравия желаем, ваше превосходительство!»

Последние слова он не проговорил, а пролаял сиповатым, пропи­тым голосом.

- Вот я сейчас крикну: «Здорово, братцы!» - и вы в один голос...

Он ушел в коридор и, широко, важно шагая, возвратился  в  класс.

- Здорово, братцы! - крикнул он.

Мы все сразу закричали:

- Здравия желаем, ваше превосходительство!

Но я вдруг фыркнул и захохотал. Рядом со мной Денисов что-то бормотал. Мы уже кончили, а он продолжал бормотать:

-  В-ваше бг-бг...

Но не кончил и конфузливо смолк.

Учитель подозрительно посмотрел на Денисова и, самодовольно улыбаясь, сказал:

-  Я пока что еще не превосходительство, а господин унтер-офицер старшего оклада. Так и говорите.

Мы повторили этот урок. Но меж собой его назвали «унтер-шлеп». И всегда, как только наш учитель появлялся в школе, кто-нибудь сооб­щал:

-  Ребята, унтер-шлеп пришел.

Нам нравилось вставать во фрунт, делать обороты, сдваивать ряды, но когда унтер-шлеп поучал нас своей «словесности», мы вяло отве­чали и думали: «Поскорей бы кончился урок». А он старательно вбивал: «Его императорское величество... Его императорское высочество... Августейшая дочь его императорского величества...»

Я спросил унтер-шлепа:

-  А вы царя видали?

-  Я? Ну, конечно! Я же бывал часто в почетном карауле при двор­це его императорского величества... Он же со мной всемилостивейше изволил беседовать и подарил мне рубль.

-  А    к-куда    вы    эт-т-у    р-у-блевку    девали? - спросил    Денисов, улыбаясь.

-  Не  рублевку,   а рубль! - строго  сказал  унтер.                                                                       - Его   император­ское величество рублевки не дает, а рубли!

Он произнес это подчеркнуто и гордо.

Скоро наш унтер явился в школу пьяный. Нетвердой походкой он прошел по коридору и зашел к нам в класс. Мы чертили план своего класса. Углубленные в интересную работу, мы не заметили, как он вошел. Урок географии преподавал Алексей Иванович. Он задал нам работу и вышел.

Наш унтер вошел и, встав в дверях, крикнул:

-  Смирно! Здорово, братцы!

В классе поднялся шум, мы захохотали, а Денисов подошел, сделал «под козырек» и с трудом проговорил:

-  Зд-здыравия ж-желаем,  в-ваше у-унтер... Но унтер его перебил:

-  Не имеешь права делать под козырек без головного убора! Мы вскочили с мест, окружили унтера   и принялись дергать его за шинель. Еремеев стащил с него фуражку. Мы не заметили, как он отцепил с его фуражки кокарду и приделал золотого бумажного петуш­ка от конфетки. Улыбаясь, он надел на него фуражку. Весь класс грох­нул раскатистым хохотом.

А Егор вытянулся в струнку и чеканно проговорил:

-  Здравия желаю,  господин унтер-офицер старшего оклада  Пету­хов!

-  Н-нет,   врешь, - грозя   пальцем,   сказал   унтер, - я   не   Петухов... Я... я Анкудинов...

В эту минуту вошел Алексей Иванович. Унтер вытянулся в струнку и сделал «под козырек».

-  Идите   домой, - сказал   Алексей   Иванович,   смотря   с   улыбкой на золотого петушка.

- Зачем вы в таком виде пришли в школу?

-  Виноват! Виноват! У меня сегодня тезоименитство. Именинник я. Алексей  Иванович   едва  выпроводил   именинника   из   класса,   снял в коридоре с него фуражку и убрал петушка. Мы слышали потом, что Никифор поволок его к выходу, сердито говоря:

-  Налил шары-то и лезешь  в присутственное место. Пойдем... Ну, да айда! Ишь ты, ваше не переедешь!

Петушка мы у Алексея Ивановича украли и на другой день все-таки прицепили к фуражке унтера.

Смеясь, мы наблюдали в окно, как наш дядька важной походкой направлялся вдоль улицы.

В другой раз мы усаживались за парты и особенно сильно шумели. К нам вошел дядька. На этот раз он был трезвым. Поводя светло-русы­ми подкрученными усами, он строго крикнул:

-  Эй, вы, галманы, смирно!

Мы на мгновение смолкли и снова зашумели.

-  Смирно! Что вы это орете, как галки? Что вы дисциплину не знае­те? - закричал еще более строго унтер.

-  Сейчас,   господин   унтер-офицер,   урок   не   ваш, - заявил   Глад­ков.

-  А чей?

-  Петра Фотича.

-  Ну, и что же! Что, я не имею права вам запретить орать? Нару­шать тишину?.. Смирно!..

Но мы не унимались. Архипка Двойников раскатисто расхохотался. Унтер подошел к нему, выдернул его за шиворот, из-за парты и пота­щил в угол.

- Стой, стервец! Я вам покажу!.. Смирно!.. Вы что, гаденыши? Вам я говорю али нет?

Вдруг вошел Петр Фотиевич. Удивленно смотря на унтера, он спро­сил:

- Вы что здесь?

- Шумят не на милость божию, Петр Фотич, - сказал унтер.

- Я спрашиваю, зачем вы здесь, в классе?

- А я пришел унять. Орут, обормоты, прямо безобразие!

-  По-моему, это не ваше  дело,  господин  Анкудинов.

-  Как это? Чем  орать,    взяли   бы   лучше   словесность    повторяли. Словесность не знают. Я всем им по колу поставил.

Лицо Петра Фотиевича потемнело, а щека заиграла, точно он тороп­ливо что-то раскусывал на зубах.

-  Идите.  Не мешайте заниматься, - строго сказал  он.

-  Нет,  Петр  Фотич,  это   все-таки  непорядок.   Никакой дисциплины в них нету. Орут, угланы.

-  Я вас еще раз прошу - идите. Я здесь инспектор, наконец! И по всем делам обращайтесь ко мне.

Дядька направился к выходу. Приподняв плечи, он обиженно гово­рил на ходу:

-  Шумят,  и не имей права   сказать.   Нельзя   же   так!   Дисциплина должна быть, а они орут, как оголтелые.

Вскоре дядьки Анкудинова в школе не стало. Вместо него пришел другой - черный строгий унтер. Я узнал в нем одного из жандармов, которые приходили к брату Павлу, когда он делал жандармскому пол­ковнику рамочки.

 

Два урока

Раз Петр Фотиевич пришел в класс и сказал нам:

-  Ребята,  завтра  пойдем на  рудник.  Все,  что  вокруг делается,  вы должны  знать:   откуда  что  берется,   кто   всем  пользуется   и  как  поль­зуется.

На другой день мы пошли к железному руднику. Перед нами откры­лась глубокая ступенчатая яма рудника. Сотни лошадей, запряженных в двухколесные тележки-таратайки, спускались вниз, на самое дно руд­ника. На дне воронки люди и лошади казались игрушечными. К яме примыкала гора Высокая. С противоположной кромки рудничной ямы она была видна как на ладони.

-  Вот гора, - указал Петр Фотиевич на гору Высокую, - в ней бога­тейшее  месторождение   железняка.   И железняк,    ребята,    магнитный. А знаете, кто владеет этой горой?

Мы вопросительно посмотрели на него.

-  Владеет этим рудником и горой князь Демидов. Вот посмотрите, сколько на него работает коней и людей!

В глубине ямы пестрели рубахи рабочих и двигались тысячи тара­таек, нагруженных рудой. Помолчав немного, Петр Фотиевич как-то подчеркнуто сказал:

-  Вот видите, ребята, какой Демидов богатый!

В другой раз учитель повел нас к домне. Охваченные изумлением и восторгом, мы смотрели, как из доменной печи льется чугун. Точно густая кипящая кровь выбегала по канавке от печи и растекалась широ­ко по доменному двору в сделанные в земле корыта-изложницы.

Вдали эта лавина искрилась золотом и ползла, как гусеница, тороп­ливо ища выход со двора. К ней подскакивал молодой рабочий и вты­кал железную лопату в канавку. Огненный поток останавливался и то­ропливо сворачивал в другую канавку. В стороне, в широких трубах, протестующе гудела, бунтовала неведомая мне сила, закованная в бро­ню железа. А чугун, как кровь земли, лился из огромной раны, проби­той в теле домны.

Мы вышли молчаливые, подавленные величием зрелища. Петр Фо­тиевич задумчиво говорил:

-  Вот какие чудеса творит человеческий   труд,   ребята,   и  все это делают рабочие.

В другой раз мы пошли в мартен. Учитель хотел показать нам весь путь - от месторождения железа до высшей формы его обработки. Там тоже золотой струей тек металл из огромного ковша в чугунные формы.

В прокатном цехе мы видели, как раскаленные слитки легко летели в валы, вытягивались и покорно ложились лентами на чугунный пол.

Мы уходили домой молчаливые, осторожно ступая, точно боясь обронить все то, что получили на заводе. В сознании нарастало что-то смутное, волнующее и протестующее. Казалось, что в мозг брошена горсть пороха и недостает спички, которая взорвала бы этот порох.

Вскоре после этого на уроке Денисов  поднял руку и спросил:

-  П-п... Петр Фотич, а как в земле ыр-ыр-родилось железо? Этот  вопрос точно оглушил  весь  класс.  Легкий шум,  тихая   возня  и покашливание сразу прекратились.  Перед нами стоял учитель  и  с лас­ковой улыбкой говорил:

-  Как родилось   железо?    Это,   ребята,    большой   вопрос.    Нужно разобрать часть геологии.

-  Расскажите,   Петр   Фотич,   расскажите   хоть   маленько! - полился к учителю бурный поток голосов.

И вот он легко и просто рассказал нам, как родилась наша земля, как она была раскалена, подобно солнцу, и какой огромный, не исчислимый   годами   промежуток  времени  потребовался,   чтобы  она  остыла и чтобы на ней возникла жизнь.

Я вспомнил попа, который нам рассказал: «Да будет свет», - сказал бог.

- «И стал свет».

-  Р-р-ребята! - сказал  после урока Денисов, шагая рядом с нами и держась за ремень ранца.

- К-как быть-то?

Его маленькие глазки в темно-рыжих ресницах странно поблески­вали.

Мы молчали и ждали, что дальше скажет Денисов. А он, подумав, продолжал:

-  П-п-оп,   бг-бг-батька  г-говорит   так,   а   Фф...   Фотич - иначе.   Где п-п-равда?

-  У Фотича! - тяжеловесно сказал Егор. Я согласился с Егором.

-  П-по-м-моему, тоже, а бг-батька врет, г-голову м-морочит нам, - сказал Денисов.

На другой день на уроке   закона   божия   я не   вытерпел   и поднял руку. Отец Александр угрюмо посмотрел на меня и спросил:

-  Чего тебе?

-  Батюшка, - спросил  я, - у Адама было два сына:  Каин  и Авель. Каин убил Авеля....

-  Да, у него бог жертву не принял, - дружелюбно пояснил поп.

- Ну?

-  Ну, Каин-то ведь ушел в другую страну?

-  Да.

-  Так вот и непонятно, батюшка.

-  Чего? - тревожно спросил поп.

-  Там от Каина пошел род нечестивый. А он на ком там женился?

-  Как «на ком»? - прихмурив брови, спросил поп и встал со стула.

-  Так ведь людей на земле было только четверо: Адам, Ева, Каин да Сим.

-  Не ври, была еще дочь - Лина.

-  Так на сестре, что ли?

-  Как это можно?!  На сестре!   Ты  что - татарин?   Откуда   у   тебя мыслишки эти завелись?

Я молчал.

-  Кто тебе это внушил?

-  Никто не внушал, сам додумался.

-  Сам?!

Поп грозно начал подвигаться ко мне. Кто-то хихикнул.

-  Что там за смех? Ты, Денисов, что ржешь, над чем? И, подойдя ко мне, поп зловеще спросил:

-  Значит, сам додумался? А ты знаешь: за эти безбожные басур­манские мысли людей раньше на кол сажали! Тебе нужно знать, на ком Каин женился? Тебе жаль,   что ты у него на свадьбе не был?..

Отец Александр схватил меня и принялся крепко бить по темени, приговаривая:

-  Вот... вот тебе, любезный. Не нашего ума с тобой дело это! Вот, басурман ты этакий!

Мне казалось, будто череп мой разбивали кирпичом. В глазах вспы­хивали тусклые огоньки. Ряса попа шуршала над моей головой. Потом он схватил меня за шиворот и потащил к дверям. Я чувствовал, что ворот мой натянулся, пуговки от куртки отлетели, а горло сжималось. Мне было тяжело дышать.

Поп открыл двери и вышвырнул меня в коридор. Я упал на четве­реньки. Сдерживая рыдания, я ушел в раздевалку и там просидел до окончания урока.

Домой пришел возбужденный. Вынимая учебники, я с остервене­нием бросил книжку закона божия - катехизис - в угол.

С этих пор весь класс выполнял уроки попа хуже. Добросовестными были только «Оно» и Коган.

Когана поп всегда ставил в пример:

-  Вот смотрите: он еврей, а учит наш Ветхий завет, а вы?..

В другой раз отец Александр избил меня еще сильнее за то, что я спросил его, как попали люди в Америку, когда думали, что за океа­ном конец света. С этих пор, входя в класс, тыча указательным паль­цем в мою сторону и злобно сверкая глазами, поп говорил мне:

-  Вон!

Я забирал книжки и уходил. Я чувствовал, что из школы меня скоро выгонят....

Не оставался безнаказанным и поп. Несколько раз вечером, прохо­дя по улице, где жил отец Александр, я подбирал камень и с наслаж­дением пускал его в окно второго этажа. Стекло звякало и вывалива­лось, по комнатам перебегал огонь, торопливо раскрывались двери па­радного крыльца. Но я, пользуясь темнотой, убегал в узкий переулок.

 

Маруся

Дома у нас произошла перемена.   Мы   переехали   в   родительский дом.

Я часто слышал от Маруси:

-  Хм!  Какой ты муж,  когда   не   в  состоянии   купить   своей   жене модное манто?

Или:

-  У смотрительши приисков замечательный браслет, а у меня... Она плакала и упрекала:

- Я думала, что ты не рабочий, а оказалось... Ты, видно, хочешь и меня сделать рабочей бабой?

Александр уговаривал:

- Ну, Марусенька, я все для тебя сделаю, все, только ты...

Я думал, что было бы лучше, если бы Александр женился на дру­гой. Я теперь не узнавал прежнего Большака - веселого, доброго. Мне казалось, что это совершенно другой человек - чужой, не наш. Преж­ний Большак точно ушел в солдаты и не возвращался. Я не мог себе представить, почему Александр вдруг переродился. Но однажды Павел в разговоре о Большаке ясно определил:

-  Какого  зверя  в  Александре  посадила  солдатчина-то!   А эта  ма­донна еще больше будит в нем зверя!

Я чаще и чаще стал слышать, что Марусю зовут «мадонна». Это насмешливое прозвище ей дали потому, что она так одевалась. Шляпа на ней огромных размеров, ее украшали перо, цветы и белая газовая вуаль. К волосам прицеплялись какие-то разноцветные подвесочки. На лице ее, всегда густо напудренном, поблескивали маленькие глупова­тые глазенки. Костюм тоже был странный: бордовое или голубое манто с длинным капюшоном, с приколотыми на плечах бантиками.

Однажды я шел с ней по улице и повстречал дядю Федю. Он пома­нил меня пальцем, я подошел к нему, а он, улыбаясь, спросил:

-  Эта новая-то сноха, мадонна-то?

-  Эта.

-  Гм...- задумчиво смотря вслед Марусе, промычал дядя, и улыб­нувшись озорноватой улыбкой, проговорил: - Ты  скажи ей,  чтобы она для красы меня еще на шляпу-то посадила.

И жизнь у Александра с Марусей текла неровно, какими-то толчка­ми. Иногда с неделю-две все идет хорошо. Они друг к другу ласковы, внимательны, идут по улице под руку, дружненько. А иной раз при­ходили шумные, крикливые. И тогда Ксения Ивановна со вздохом гово­рила в кухне:

-  Господи, на нашей Машеньке опять черти поехали. Одевшись, она уходила ночевать к Цветковым, а я оставался дома, сжатый страхом, что скандал продлится весь вечер и всю ночь.

Однажды, укладываясь спать, Маруся что-то сердито ворчала. Слов ее нельзя было разобрать. Я слышал беспрерывное, злое: «Ду-ду-ду...»

Александр молчал. Я долго не мог уснуть.

Разбудил меня отчаянный крик Маруси. Я, приподняв голову, при­слушался к звукам в соседней комнате. Резкий свист ремня прорезал воздух. Я задрожал. Слышу, что Александр стегает Марусю своим сы­ромятным толстым ремнем и, задыхаясь, приговаривает:

-  Вот... вот тебе.

Я закутался с головой в одеяло и через несколько времени прислу­шался. Тихо... А потом снова началась злобная, глухая воркотня Маруси...

Стегать он ее принимался в эту ночь не один раз.

Не дожидаясь рассвета, я встал, тихонько оделся и убежал к Павлу.

В другой раз Александр, доведенный до бешенства Марусей, схва­тил берданку и, решительно шагая, ушел в баню. Маруся торопливо выбежала за ним. Я стоял у раскрытого окна и в страхе ожидал, что вот сейчас грянет в бане выстрел, и Александр будет мертвый. В пред­баннике действительно раздался выстрел. Глухой, жуткий. Я вздрогнул не от выстрела, а от мысли, что Александр застрелился. Но спустя ми­нуту из бани вышла Маруся, а брат, держа в руке ружье, шел за нею и злобно подгонял ее сзади пинками.

Было смешно и жутко наблюдать за жизнью в нашем доме. Обычно после таких бурь наступали мирные дни. Маруся и Александр ухажи­вали друг за другом, нежничали, а я ждал, что вот на Машеньке скоро опять «поедут черти». Ждать долго не приходилось. С вечера начина­лась ссора. Ксения Ивановна опять уходила к Цветковым, говоря:

-  Пойду. Наши опять хотят сегодня всенощную служить.

Я сказал ей, что боюсь, что Александр застрелится или удавится.

-  Ничего   не   сделает, - успокаивающе    проговорила    Ксения   Ива­новна.             -  Кто говорит, тот никогда ничего не сделает. Так, для остраст­ки это он.

И я уже более спокойно стал смотреть на выходки Александра. Однажды утром я обнаружил во дворе подвешенную к пожарной лест­нице петлю, сделанную из полотенца.

А раз, придя из школы, застал Марусю в слезах. Я уже привык к ее плачу, к ее крикам и, не обращая внимания, отломил кусок хлеба, насо­лил круто и принялся есть. Она, красная, с опухшими глазами, подошла и, вырвав у меня хлеб, сухо проговорила:

-  Успеешь... Помоги мне вниз попасть.

-  Зачем?

-  Александр там заперся,

Я догадался: значит, опять ушел давиться. Заглянул в окна подваль­ного помещения - они были наглухо завешаны. Я вспомнил, что в ком­нате есть вторая западня. Побежал туда, отодвинул стул, - западня была забита гвоздями. Я принес топор и открыл западню.

-  Что там? - опасливо спросила меня Маруся.

Я заглянул в подвальное помещение и... вдруг замер в ужасе. У стойки, подпирающей среднюю балку, стоял Александр. На шее у него была петля, сделанная из лыковой веревки - лычаги, - привя­занная к большому гвоздю выше головы. Я вскрикнул и закрыл глаза.

Потом, не помня себя, соскочил вниз. Маруся тоже побежала за мной. Лицо Александра было бледное, как восковое, глаза спокойно закрыты, губы крепко стиснуты. Я потрогал его руку. Она упала, как плеть. Маруся опустилась на колени и, обняв колени Александра, дико закричала. А я подкатил чурбан, вскочил на него и, вооружившись топором, рубанул по лычке. Она оборвалась, и Александр, как скошенный, сва­лился на пол. Я припал ухом к его груди и услышал ровное, чуть слыш­ное дыхание и отчетливое биение сердца.

-  Живой он, - сказал я и принялся его трясти: - Саша, вставай!

И вдруг «удавленник» вскочил на ноги, стащил с шеи петлю и, раз­махнувшись, хотел отхлестать ею Марусю, но веревка прошлась по мне.

-  Издохнуть-то не дадите! - крикнул он и вылез из подвала. Домой брат стал приходить пьяный, развязный и дерзкий. Я никогда его так не боялся, как сейчас. Особенно с тех пор, как он раз ударил меня зонтом только за то, что на вопрос, о чем я думаю, я ответил: «Ни о чем не думаю».

Мне показалось, что рука моя от удара отломится, но я сдержался и не вскрикнул. Это его еще более, должно быть, взбесило. Он схватил меня за шиворот, вытащил в огород и прикрутил ремнем к столбу. Глаза его были налиты кровью, как у сумасшедшего. Привязав меня, он снова спросил:

-  О чем ты думаешь, дармоед?

И, схватив черен от метелки, хотел со всего размаху хлестнуть меня, но в это время из ворот выскочил сосед, высокий темно-русый Тарака­нов, схватил брата и закричал:

-  Ты  что,  подлая  рожа,  истязаешь  мальчишку?  Я  тебя  посажу  за это!

Александр ушел, красный, злобный, а Тараканов отвязал меня и увел к себе.

Вскоре жизнь в доме изменилась. У нас стали появляться новые, дорогие вещи. В простенках встали два больших зеркала. Резные венцы их, прижатые низким потолком, склонились, точно зеркала пригнули свои головы. Появился гарнитур мягкой мебели с круглым столом, по­крытым ковровой скатертью.

А Маруся каждый день надевала новые богатые платья, на голову прикалывала страусовое перо.

Когда приходил Александр домой, она спрашивала:

-  Идет мне этот костюм, Шурик? Александр с восторгом отвечал:

-  Ну, как нейдет, моя милая!

Иногда меня посылали на базарную площадь за извозчиком, и Ма­руся строго наказывала:

-  Извозчика бери, чтобы санки были на ножках,

Я бежал на базарную площадь и выбирал извозчика с санями на ножках.

Но вместе с богатством пришла тревога. В дом стали приходить не­знакомые люди. Александр затворял двери и подолгу шепотом бесе­довал с ними, запершись в своей комнате. Я несколько раз слыхал, как звякали счеты, а потом шуршали кредитки и звенели серебряные деньги.

-  Ты, Саша, теперь  где служишь? - спросил  я брата однажды. Он вдруг вспыхнул и,  подозрительно смотря на меня, хмуро спро­сил:

-  А тебе для чего это?

-  Так.

Я узнал, что брата перевели служить помощником кассира главной кассы демидовского завода, и думал, что он стал получать большое жалованье.

Но вдруг дела брата изменились. Поздним вечером в дом приехала полиция. Вещи все описали, увезли. Дом опустел.

Александр так же, как и Павел когда-то, стал спускаться в подваль­ное помещение и работать. Он делал шкафы, этажерки.

Только Павел работал с песней и в песне забывал свое горе и нуж­ду. На каждый трудовой грош он смотрел радостно, особенно когда на столе лежала коврига хлеба. Я знал, что от этой ковриги и мне тоже попадет ломоть.

В доме Александра поселилось молчание. У Александра под верста­ком, в стружках, всегда стояла бутылка водки. Он молча работал, из­редка глотал из горлышка, а потом заедал мятой.

Братья все делали друг от друга тайком. И в меня вошла эта скрыт­ность. Получая деньги за пение в церкви, я стал прятать их или тратить на учебники, на книжки, на хлеб. Брат злобно молчал.

Иногда он говорил:

-  Жрать садишься, а деньги себе берешь.                                                     &… Продолжение »